Глава 8 Загадки дела Столыпина

Глава 8

Загадки дела Столыпина

Любого, кто возьмется через восемьдесят с лишним лет исследовать дело Столыпина, наверняка ждет убеждение, что оно представляет собой целый комплекс загадок. Одной из них являются мотивы убийцы, хотя не менее загадочны и действия охраны. Личность Богрова для исследователя сложна, ведь историк, привыкший иметь дело с документами, вступает в мир чувств, неподвластных рациональному анализу. Он заранее обрекает себя на выдвижение более или менее правдоподобных гипотез, которые могут показаться придирчивым читателям не более чем досужими домыслами.

Психологию Богрова можно понять, только погрузившись в его эпоху. Каждый человек – это пленник своего времени, социальной и национальной среды, общественных настроений. Обратившись к биографии Богрова, мы увидим, что она, несмотря на все изломы, была в общем-то ординарной. Подобно тысячам своих сверстников, он с головой окунулся в революцию, победа которой не сулила ему материальных выгод. Давно замечено, что ультрарадикалами сплошь и рядом становятся выходцы из состоятельных семей, не страдающие лично от нужды и произвола. В этом проявляется и юношеский идеализм, и слепое преклонение перед общей модой, желание послужить ближнему и элементарное нетерпение.

В том, что Богров вступил в группу анархистов-коммунистов, не было ничего необычного. Богров родился в еврейской семье. Его соплеменники входили во все либеральные и революционные партии, но самый большой процент евреев был в Бунде и среди анархистов.

Его связь с охранным отделением можно было назвать как угодно: предательством, изменой, двурушничеством, но только не странным или необычным поступком. Подпольщики постоянно соприкасались с полицией, держа друг друга под прицелом. Время от времени появлялись перебежчики.

Перебежчиками из правительственного лагеря, как правило, двигала жажда мести за неудавшуюся карьеру и обиды по службе. Большинство осведомителей из революционной среды было завербовано либо в обмен на освобождение из-под стражи, либо из-за денежных интересов. Богрову нечего было бояться ареста, а деньги если и играли какую-то роль, то далеко не главную. Но не надо думать, что страх перед тюрьмой и корысть исчерпывали перечень причин, толкавших людей в объятия тайной полиции. Богрову вроде бы не за что было мстить, он не преследовал фракционных интересов. Нельзя утверждать, что он делал партийную карьеру, передавая соперников в руки полиции. Не принадлежал он и к той категории агентов, которые работали по идейным мотивам.

Однако могла быть еще одна причина, о которой лучше всего поведал В.Л. Бурцеву разоблаченный им провокатор М.А. Кенсинский: «Вы не понимаете, что мы переживаем. Например, я недавно был секретарем на съезде максималистов. Говорилось о терроре, об экспроприациях, о поездках в Россию. Я был посвящен во все эти революционные тайны, а через несколько часов, когда виделся со своим начальством, те же вопросы освещались для меня с другой стороны. Я перескакивал из одного мира в другой… Нет!.. Вы не понимаете и не можете понять (в это время Кенсинский как будто с сожалением сверху вниз посмотрел на меня), какие я переживал в это время эмоции!»[454]

Абсолютно то же самое мог сказать и Богров. Легко представить, какие чувства вызывала быстрая смена впечатлений, когда он подготавливал анархистскую конференцию, потом обсуждал ее работу с жандармами, а еще позже обманывал полицию, скрывая написанные вместе с Сандомирским резолюции конференции. Все версии, где присутствует связь Богрова с полицией, страдают общим недостатком – он изображается трезвым и холодным прагматиком. Богров был начитанным студентом, побывал за границей, успешно участвовал в политических диспутах, производил впечатление взрослого и независимого человека, который должен был скрупулезно взвесить все последствия своего поступка. Но не надо забывать, что Богрову, впервые переступившему порог охранного отделения, было 19 лет. Жизнь он знал по книгам, да к тому же по книгам определенного содержания. Марксизм, которым он увлекся еще гимназистом, внушил ему, что нравственные принципы суть исторически переходящие категории. Из анархистской литературы он почерпнул тезис о ничем не ограниченной свободе воли отдельной личности. Он почти наверняка воспринимал свою двойную жизнь как рискованное, щекотавшее нервы приключение.

Секретные агенты обманывали полицию задолго до Богрова. Всякому, кто интересовался историей революционного движения, было известно дело Сергея Дегаева, завербованного инспектором секретной полиции подполковником Г.П. Судейкиным. Дегаев выдал Веру Фигнер и Исполком «Народной воли». Одно время секретный агент фактически руководил всем революционным подпольем. Когда связи Дегаева с полицией раскрылись, народовольцы потребовали головы Судейкина. 16 декабря 1883 г. подполковника заманили на квартиру Дегаева, где бывший агент вместе с двумя помощниками застрелил инспектора. Дегаев благополучно скрылся за границу. Правый либерал П.Б. Струве, начинавший вместе с Лениным и написавший манифест о создании РСДРП, заметил, что в начале XX в. в освободительное течение ворвалась свежая струя: «С этими новыми для русской «революции» пластами сплелось техническое использование охраны как метода страхования революционных ударов от «промахов»[455]. Ему вторил Изгоев: «Террористы сообразили, что путь совершения предположенных преступлений через лиц, находящихся в связи с тайной полицией, является одним из наиболее удобных, а по условиям времени иногда и единственно возможным… »[456] Это было сказано после киевского покушения, но не только по его поводу. Сейчас многим известно только дело Богрова, тогда как оно замыкало целую серию подобных дел. Вызвав неизмеримо меньший общественный резонанс, они все же содержали основные компоненты киевского преступления.

О некоторых из них Богров хорошо знал. В Париже он мог слышать о случае с полковником фон Коттеном, с ним ему вскоре предстояло познакомиться. В России полковник завербовал социал-демократа Мовшу Рипса. Осведомитель был снабжен деньгами, паспортом и отправлен за границу. В мае 1909 г. фон Коттен прибыл во Францию и потребовал от агента отчета. Стоило полковнику отвернуться во время встречи, как Рипс выпустил в него пять пуль из револьвера. К счастью для фон Коттена, его осведомитель был в таком взвинченном состоянии, что не смог толком прицелиться. На допросе Рипс заявил французскому следователю, что «он действительно хотел убить жандармского полковника, чтобы разоблачить недостойные приемы тайной русской полиции».

Драма, более всего схожая с киевскими событиями, разыгралась в декабре 1909 г. в Петербурге. Главным действующим лицом был Александр Алексеевич Петров, сын фельдшера из глухого вятского села. Если Богров ни в чем не нуждался, то Петров познал в детстве отчаянную нищету. В 12 лет он осиротел и должен был добывать пропитание для восьми братьев и сестер. Ему не довелось стать студентом университета, но жажда знаний его не оставляла. После долгих мытарств он сдал экзамен на народного учителя и вел занятия в сельской школе, одновременно занимаясь крестьянским трудом. Учитывая тяжелые условия его жизни, надо признать, что для Петрова приобщение к революционным идеям было более естественным, чем для Богрова. Сначала он познакомился с политическими ссыльными, а в 1902 г. примкнул к эсерам. Петров участвовал в серьезных акциях эсеров, например в экспроприациях, и неоднократно привлекался к судебной ответственности. До 1905 г. он дважды сидел в тюрьме и был амнистирован после манифеста 17 октября. В январе 1907 г. в Казани при взрыве подпольной динамитной мастерской он получил тяжелые увечья и вдобавок был приговорен военно-окружным судом к каторжным работам. Ему удалось бежать за границу, потом он вернулся в Россию. В феврале 1909 г. его арестовали вместе с группой эсеров и заключили в саратовскую тюрьму.

Во время подпольной работы Петров понял, что революционеры окружены плотным кольцом осведомителей. В бытность его в Казани он снаряжал бомбу вместе с одним человеком. Сестра Петрова рассказывала: «Знакомый этот оказался провокатором. На этой почве между ним и Петровым произошла бурная сцена, и рассвирепевший провокатор бросил в Петрова бомбу. Взрывом этой бомбы Петров был ранен в ногу, а сам провокатор убит». По другой версии, взрыв произошел случайно, а смертельно раненный товарищ Петрова – некий Сергей – перед кончиной открыл тайну, что являлся осведомителем охранного отделения и даже динамитную мастерскую устроил с ведома жандармов. Признание человека, которому Петров полностью доверял, буквально ошеломило его. Но гораздо более потрясающее впечатление произвело на него разоблачение Азефа.

Когда против руководителя Боевой организации было выдвинуто обвинение, подавляющее большинство эсеров сочло его абсурдным. Среди защитников Азефа был Петров, убежденный, что главный организатор террористических актов не мог состоять на полицейской службе. Кстати, группа эсеров, к которой принадлежал Петров, была выдана Азефом. Об окончательном разоблачении Азефа Петров узнал в саратовской тюрьме. Бурцев писал о Петрове: «Охранники с ехидством и торжеством сообщили ему, что он и его партия все время были в их руках. Они сгущали краски и представляли ему так, что никакое революционное движение невозможно, так как всюду провокация. Петров позволил себя убедить в этом, и он с ужасом сказал себе – революции нет»[457]. Как и впоследствии Богров, он был глубоко разочарован изнанкой революции. Если Богрова оттолкнули неприглядные нравы анархистского подполья, то Петров был подавлен эмигрантскими дрязгами революционеров, которых он совсем недавно идеализировал. И Петров в тюрьме написал заявление с предложением своих услуг. Будучи тесно связанным с крестьянской средой, Петров понимал благотворность столыпинских аграрных преобразований, в то время как эсеры выступали против правительственных реформ. По крайней мере такое объяснение он привел в заявлении о желании сотрудничать с полицией при условии освобождения из-под ареста.

Начальник Саратовского губернского жандармского управления послал в столицу ликующую телеграмму о возможности приобрести «агента государственной важности», «товарища Бориса Савинкова, боевика». Трусевич, занимавший в ту пору пост директора Департамента полиции, не спешил разделить энтузиазм жандармского офицера. Его резолюция на саратовском донесении гласила: «Сделка слишком малообеспечена для нас – выходит, что мы выпускаем каторжника и сильного работника в партии, а взамен получаем одно обещание, ничем не подкрепленное»[458]. Возможно, Петров провел бы в тюрьме долгие годы, если бы не подоспела смена руководителей политического сыска. Новый товарищ министра Курлов и директор Департамента Зуев взглянули на дело по-иному. На вербовку было получено согласие Столыпина, который поручил Герасимову прощупать потенциального агента. Это было последнее поручение генерала на посту начальника столичного охранного отделения.

После Февральской революции председатель Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства попросил объяснить, почему глава правительства заинтересовался узником саратовской тюрьмы. Герасимов ответил, что Столыпин хотел компенсировать потерю такого ценного агента, как Азеф. Между Петровым и полицией было заключено соглашение. Каторжника перевели на обследование в психиатрическую лечебницу (он симулировал сумасшествие) и устроили побег. Взамен тот взялся поставлять сведения об эсерах сначала в России, а затем за границей. Перед отъездом из России его снабдили значительной денежной суммой, оружием и соответствующими инструкциями. Связь с Петровым должен был поддерживать жандармский офицер, специально командированный в Париж.

Оказавшись за границей, Петров немедленно рассказал о связях с полицией эсерам. Он утверждал, что хотел расквитаться за Азефа. Впоследствии эсеры писали о Петрове: «Он строил широкие планы: добиться доверия, стать крупной фигурой, большим «провокатором», чтобы открыть весь механизм полицейского сыска, чтобы узнать все пути, какими тайная полиция получает свои сведения, узнать главнейших провокаторов и выдать их партии. Он думает еще о большем: узнав, что царь едет в Полтаву на празднества, он мечтает быть в качестве охранника там, чтобы, выбрав момент, отомстить за задавленную революцию, за реки крови, за издевательства главе реакционной клики – Николаю II»[459]. О таких же намерениях Дмитрия Богрова писал его старший брат. Надо только заменить полтавские празднества 1909 г. на киевские 1911 г. И в том и в другом случае красивая легенда о внедрении в охранку с революционными целями грешит сильными преувеличениями.

Сообщения эсеров – в той части, где они опирались на рассказы самого Петрова, – содержат массу неправдоподобных деталей. Возникает вопрос: мог ли он за такой короткий срок войти в доверие полиции, не предоставив никакой ценной информации? По словам Герасимова, тюремное заявление Петрова с предложением своих услуг изобиловало фантастическими сведениями. Он явно пытался выторговать освобождение за ложные сообщения, но наивная попытка была тотчас же пресечена. Начальник охранного отделения «просил его, если он действительно желает служить, откровенно написать свою исповедь, что он и сделал».

На совести у Петрова не было крупных провалов. Наоборот, он добился освобождения одного из эсеров под тем предлогом, что это поможет укреплению его авторитета в партии. Вместе с тем он не мог держать охранное отделение на голодном пайке и, как признавали некоторые члены партии, до отъезда за границу был вынужден оставить жандармам кое-какие нити. Недаром, осмыслив свой поступок, Петров предостерегал молодежь: «Ни под каким видом, ни с какими целями входить с охранным в соглашение нельзя: подобный поступок не может быть оправдываем ничем, никакими расчетами пользы и выгоды… Не делайте этого и даже не задумывайтесь над возможностью принести пользу партии от соприкосновения с охранным, я заклинаю вас, я говорю, что лучше будет, если вы убьете себя в тот момент, когда только что придет вам в голову мысль о подобном решении».

Между тем эсеры задумали акцию против тайной полиции. Согласно показаниям одного из лидеров партии И.И. Фундамитского, «Петров некоторое время еще оставался за границей и с целью завоевать полное доверие Герасимова сообщил ему, что вступил в боевую организацию и давал ложные сведения о деятельности последней»[460]. Когда двойной агент выехал в Россию, с ним вместе пересекли границу два боевика с грузом динамита. По совету товарищей Петров собирался действовать наверняка и хотел превратить себя в ходячую бомбу. Для него изготовили жилет, начиненный взрывчатой смесью. День за днем он приучал себя ходить в этом адском панцире, чтобы в подходящий момент дернуть за шнур и поднять себя на воздух вместе с намеченными жертвами.

В столице Петров снял квартиру на Астраханской улице. Смертник, живший по паспорту Михаила Воскресенского, затеял с полицией игру, подобную той, что впоследствии вел Богров. Он встречался с Герасимовым, ставшим к тому времени генералом для поручений при министре внутренних дел, и с его преемником на посту начальника охранного отделения полковником С.Г. Карповым.

Конспиративная квартира на Астраханской была подготовлена полицией для свиданий жандармов с агентами, но эсеры сумели установить там дополнительное оборудование. Электромонтеры провели в квартиру электрические звонки, а Петров тайком протянул дополнительный провод к столу в гостиной. Под столом заложили мину.

Развязка последовала 8 декабря 1909 г. Поздно вечером агента навестил полковник Карпов. Лакей (также служивший в отделении) вспомнил только, что Петров-Воскресенский, пообещав полковнику вернуться через несколько минут, захлопнул за собой дверь. В следующее мгновение раздался взрыв. В мемуарах Герасимова имеется более драматическое описание происшествия. Петров готовился совершить покушение с использованием мины, жилета со взрывчаткой и других адских средств позже. Но неожиданно нагрянул полковник Карпов и потребовал вина, чтобы отпраздновать новоселье на конспиративной квартире. «Празднество должно было уже начаться, когда Карпов заметил, что скатерть, покрывавшая стол, не отличалась особой свежестью». Какая у вас тут грязная скатерть, – заявил он, – ее надо сменить». И начал было снимать ее со стола. Это был конец. Если бы скатерть была снята, то Карпов, как доверчив он ни был, не мог бы не заметить электрических проводов, висевших под столом. Поэтому Петров со словами «Не надо, не надо, я сейчас все сам сделаю» закостылял в переднюю и там соединил провода. Начальник охранного отделения был разорван на части. Петров пытался бежать, но не смог далеко уйти из-за хромоты.

Петрова, как впоследствии Богрова, предали военно-окружному суду. Рассмотрение дела заняло одно заседание, как и суд над убийцей премьер-министра полтора года спустя. Все показания давались за надежными стенами Петропавловской крепости, и в конце этого закрытого разбирательства обвиняемому был вынесен смертный приговор. Партия эсеров взяла на себя ответственность за покушение. Было распространено извещение партии, содержавшее биографические сведения Петрова и рассказывавшее историю его связей с полицией. Была опубликована исповедь смертника, напечатаны его письма. С точки зрения товарищей по партии, Петров полностью оправдал себя.

Эсеры явно поторопились с выводами. На самом деле Петров, как и впоследствии Богров, не смог до конца выдержать героической позы. Он заявил суду, что товарищи по партии буквально заставили его пойти на преступление. После вынесения приговора его допрашивал вице-директор Департамента полиции Виссарионов, и узник давал показания в иллюзорной надежде на смягчение своей участи. Он рассказал, что, попав за границу, собирался следовать жандармским инструкциям, но возбудил подозрения партийной комиссии в составе Бурцева, Фундамитского и Слетова. Опытным революционерам не составило труда изобличить его во лжи и заставить признаться в связях с полицией. Петров писал, что в результате «Слетов мне объявил решение ЦК, заключавшееся в том, что я для реабилитации себя должен был учинить террористический акт над кем-либо из руководителей политического розыска»[461]. Савинков говорил Петрову: «Важно покончить с министром внутренних дел Столыпиным; тогда вот рухнет вся система, творцом которой он является». Полковник Карпов вовсе не предназначался на роль жертвы. Петров даже признавался в симпатиях к жандарму: «Душа лежала к нему: он был такой добрый, доверчивый, искренний». Любопытно, что едва ли не в тех же словах Богров отзывался о начальнике Киевского охранного отделения и, чтобы доказать свое искреннее раскаяние, опознал на фотографиях своих бывших товарищей и назвал конспиративный склад оружия. Его предшественник Петров идентифицировал известных ему эсеров с предъявленными ему портретами и высказал предположения о их местонахождении. Он, правда, отказался назвать явки и дать более подробные сведения до тех пор, пока ему не будет гарантирована жизнь.

Насколько правдивыми были предсмертные показания Петрова? Безусловно, на него оказывали сильнейшее давление. Он совсем не ожидал, что товарищи по партии так непримиримо отнесутся к его заигрываниям с полицией. За короткое время его буквально убедили, что им совершена непростительная ошибка, искупить которую можно только ценой собственной жизни. Петров удрученно писал жене: «Тогда не было никаких данных, чтобы можно было предполагать, что условия изменятся настолько неблагоприятно для дела, что о счастливом конце ликвидации его не придется и думать. Да, теперь ясно, совершенно ясно, что я или должен отказаться от своего решения, или… Отказаться! Не могу я теперь отказаться, пойти вспять, позорно отступить. Не могу и не хочу»[462]. Характерно, что под влиянием товарищей Петров воспылал ненавистью к жандармам, «поломавшим его жизнь». Он мечтал отомстить им, не желая вспоминать, что предложил услуги полиции по собственному почину. Следует отметить, что Петров действовал под постоянным контролем со стороны эсеров. Он в полном смысле слова разрывался между чувством долга и инстинктом самосохранения. За день до террористического акта он направил жене письмо со словами: «Как хорошо! Как хороша может быть жизнь! «Жить! Жить!» – кричит все во мне. Жить красивой жизнью, жизнью чистой. Все во мне кипит, я весь полон жаждой жизни. Как хочется жить».

Близкие к эсерам народные социалисты не сомневались в неприглядной изнанке всего дела. Один из корреспондентов А.В. Пешехонова делился с ним следующими соображениями: «Партия предназначила Петрова-Воскресенского к известной цели, дала ему директивы и заранее предписала ему свалить все на себя, словом, она ловко разыграла ту комедию, которую мы недавно наблюдали и в которой Петров-Воскресенский, так же как и многие другие, был лишь марионеткой, передвигаемой невидимыми руками»[463].

Взрыв на Астраханской улице и выстрелы в киевском театре сближало еще одно обстоятельство. В 1909 г. возникло предположение, что Петров-Воскресенский действовал не столько по поручению эсеров, сколько по указке высоких чинов из Министерства внутренних дел. Еще до покушения и ареста он предупреждал полковника Карпова об интригах его предшественника генерала Герасимова. Зная, что эти обвинения могут быть сочтены клеветой, он предложил руководителям политического розыска спрятаться на конспиративной квартире и подслушать его разговоры с Герасимовым. К предупреждению осведомителя отнеслись по-разному. Директор Департамента полиции Зуев утверждал, что по этому поводу было устроено особое совещание у министра, причем Курлов и его подручные выражали горячее желание ехать на конспиративную квартиру, чтобы уличить генерала Герасимова. От этого плана товарищ министра отказался только под давлением Столыпина.

Курлов в мемуарах подчеркивал свое недоверие к Петрову. На самом деле все обстояло следующим образом. Расследование установило, что товарищ министра не собирался на конспиративную квартиру (здесь Зуева подвела память). Курлов требовал от директора неотступно следить за осведомителем, чтобы не допустить и тени провокации. Однако он кривил душой, когда утверждал в своих мемуарах, что разгадал замысел Петрова и решил его арестовать. В действительности товарищ министра целиком и полностью положился на полковника Карпова, который ручался за своего агента головой. Через полтора года Курлов точно так же передоверил все дело подполковнику Кулябко.

Сразу же после ареста Петров объявил, что по возвращении из-за границы он поддерживал тайную связь с бывшим начальником охранного отделения и даже признался ему в том, что революционеры разоблачили его как осведомителя. Герасимов якобы предложил устроить «пуф», т.е. фиктивное покушение на Карпова, чем достигались сразу две цели. Эсеры должны были убедиться в искреннем желании товарища реабилитировать себя, а руководители Министерства внутренних дел должны были понять, что конкурент Герасимова, проморгавший покушение на конспиративной квартире, не способен занимать ответственный пост. Как писал осведомитель, «Герасимов посоветовал мне пустить в дело самое малое количество гремучего студня, чтобы никакого вреда Карпову не последовало, и притом я должен был выждать, когда Карпов перейдет в другую комнату».

Но самые сенсационные показания Петров дал накануне суда, когда дело запахло виселицей. «Я все время думал, – объяснил он вице-директору Виссарионову, – что генерал Герасимов меня выручит из беды, как он и сам обещал. Однако оказалось, что меня он бросил на произвол судьбы»[464]. Согласно новым показаниям, Герасимов настаивал на убийстве своего соперника. Более того, он предлагал устроить настоящее покушение на Курлова. «Когда я ему заметил, – показывал Петров, – что убийство товарища министра в мои планы не входит, он меня остановил: «Да что же я ему повышение создавать буду «пуфом»?» Жандармский генерал ободрял своего агента: «Вот Плеве убит, а Сазонов жив», – и намекал на высокое покровительство: «Министр внутренних дел верит только ему одному».

Виссарионов срочно сообщил об этих показаниях министерскому руководству. Ведь речь шла о заговоре жандармского генерала против руководителей политической полиции. Вице-директор поверил Петрову, ибо, как он считал, человеку, который нынче или завтра кончит свои дни, не было никакого смысла лгать. Тем не менее власти ограничились неофициальным дознанием, но все окончилось безрезультатно. Материалы были представлены на рассмотрение Столыпину, а он распорядился спрятать их подальше. В 1917 г. по этому поводу между председателем Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства и бывшим вице-директором Департамента полиции состоялся следующий диалог:

«Председатель: Стало быть, указание человека, который на вас произвел впечатление искреннее и серьезное, не было проверено?

Виссарионов: Да.

Председатель: Зато человек, который показал, был судим военным судом и через несколько дней повешен?

Виссарионов: Да»[465].

Взрыв на Астраханской улице подтверждал возможность существования заговора среди высших чинов Министерства внутренних дел, нити коего можно было надежно спрятать под давлением начальства. Опасный свидетель в таком случае мгновенно отправлялся на виселицу. Однако эта история служит наглядным подтверждением того, с какой осторожностью следует относиться к сенсациям вроде полицейского заговора. В реальной жизни все обстояло не так, как в авантюрном романе. И если Столыпин прекратил дело, то вовсе не потому, что хотел спасти от возмездия своего ближайшего сотрудника, устраненного от разыскных операций вопреки его желанию. Негласное дознание установило, что Петров преследовал вполне определенные цели. Он неоднократно пытался встретиться с бывшим начальником охранного отделения и заманить его на конспиративную квартиру, где были заложены бомбы. Герасимов вполне резонно предполагал, что если бы замысел осведомителя удался, то и он сам, и все, кто рискнул бы спрятаться в соседней комнате, взлетели бы на воздух. Лично его эсеры ненавидели за то, что он был руководителем Азефа, а одновременная ликвидация почти всех руководителей розыска подняла бы пошатнувшийся престиж партии.

Между прочим, после свержения самодержавия эсеры пролили свет на странные показания своего товарища. «Могу предположить, – говорил Бурцев в 1917 г., – что Петров руководствовался при этом желанием хотя бы отчасти выполнить ту задачу, ради которой он приехал в Россию, – отомстить Герасимову».

Богров хорошо знал историю покушения на Астраханской улице, так как сообщения о нем несколько недель не сходили со страниц газет и даже вызвали колебания курса русских ценных бумаг на мировых биржах. Он был осведомлен о жарких спорах, которые разгорелись вокруг дела Петрова в эмигрантских кругах. Агентурные сведения об этой дискуссии были предоставлены подполковником Кулябко в Департамент полиции в январе 1910 г. – возможно, то была последняя услуга, оказанная Богровым-Аленским Киевскому охранному отделению до отъезда. В столице Богров при желании мог осмотреть место происшествия. Он также познакомился с преемником полковника Карпова на посту начальника охранного отделения – полковником фон Коттеном. Наконец, Лазарев вспоминал, что прямо ссылался на дело Петрова в разговорах с Богровым. Хорошо осведомленный эсер мог привести подробности, неизвестные широкой публике. Действия Петрова и Богрова были очень схожими. Самое главное, что их объединяло, – это мотив самореабилитации. Они оба решили смыть прошлые грехи чужой кровью. Причем их решение нельзя было назвать полностью добровольным. Их заставили или по меньшей мере подтолкнули к преступлению, причем бывшие товарищи по революционному подполью постарались представить свое вмешательство как минимальное содействие технической помощью (эсеры) или советами (анархисты).

Террористам была дана свобода рук в выборе объекта покушения. Они оба замахнулись на грандиозное дело. В этом смысле Петрова постигла неудача. Ясно, что он не хотел реабилитировать себя ценою убийства только начальника Петербургского охранного отделения. Иначе бы он использовал не бомбу, а револьвер или даже бесшумное холодное оружие и ушел бы незамеченным. Ему пришлось изменить свои планы, поскольку полковник Карпов обнаружил проводку. Наверное, если бы начальник киевской охранки в 1911 г. случайно нащупал браунинг в кармане своего агента, Богрову тоже пришлось бы на ходу менять план действий.

Поведение Петрова и Богрова на допросах и во время суда порой совпадало до мельчайших деталей. Их противоречивые показания и резкая смена позиций заставили исследователей поломать головы над подлинными и мнимыми тайнами. Правда, Богров не пытался изображать себя участником полицейского заговора. Но за него эту версию подробно разработали современники и историки. Разумеется, нельзя говорить о полной идентичности мотивов Петрова и Богрова. Петров, несмотря на пошатнувшуюся веру в революционеров, сильно зависел от мнения товарищей и дорожил престижем эсеровской партии. Богров, как мы имели возможность убедиться, относился к анархистам свысока, да и нельзя было назвать партией разрозненные группы анархистов-коммунистов. Считая, что анархистское подполье засорено полууголовными элементами, он вполне мог оправдывать свою агентурную службу. Но это не означало, что он был безразличен к общественному мнению. Все, кто знал Богрова, говорили о его болезненном самолюбии. Легко понять, что позорное разоблачение явилось бы страшным ударом для человека с таким складом характера.

Рассматривая различные версии мотивов покушения, надо сразу сделать оговорку, что версия о покушении непосредственно под дулами анархистов представляется маловероятной. Можно только присоединиться к сомнениям, высказанным ранее Майским: «1) Чем объяснить, что Богров, опасаясь смерти от пули из-за угла, обещанной «Степой», предпочел смерть на виселице и при этом добивался ее такими сложными и обходными путями, какими он шел? 2) Не приходила ли Богрову мысль уйти от карающей руки «Степы» путем бегства за границу, в один из многих закоулков земной планеты»[466].

Это не означает, что нужно полностью исключить мотив страха. Необходимо всего лишь уточнить, какого рода страх овладел Богровым. Виноградов-Степа, если он действительно появлялся в доме на Бибиковском бульваре, мог припугнуть своего собеседника тем, от чего нельзя было убежать за границу. Речь шла о публичном и официальном (от имени «Буревестника») объявлении Богрова провокатором. Мы знаем, что долгое время ему удавалось отвести от себя подозрения, провалы приписывались другим секретным агентам. Виноградов якобы сказал, что раньше анархисты винили полицейского осведомителя по кличке Бегемот, но теперь для них ясна роль Богрова. Даже если представитель «Буревестника» не приезжал в Киев, провокаторская роль Митьки-буржуя стала ясной для местных анархистов. Наступил момент, когда надо было либо примириться с позором, либо реабилитировать себя. В первом случае он сохранил бы жизнь, укрывшись где-нибудь подальше от Киева, но навлек бы на себя общее презрение, возможно, отречение близких, исключение из адвокатского сословия и т.п. Во втором случае он шел на верную смерть, зато сохранял доброе имя и ореол мученика за революционное дело.

Можно представить и более сложные чувства, испытываемые Богровым. Вполне вероятно, что страх перед публичным разоблачением не имел преобладающего значения в тот момент, когда Богров решился на покушение. Самым опасным для него был конец 1909 г., когда приходилось увиливать от прямых обвинений. Петербургский период в этом смысле был совершенно спокойным. После возвращения на родину Богров полностью отошел от подпольной работы и практически не поддерживал связей с прежними товарищами. Слухи о провокаторстве он предотвратить не мог, но они имели довольно неопределенный характер. Трезвый расчет подсказывал, что гораздо выгоднее было ничего не предпринимать.

Однако нельзя считать Богрова ни малодушным предателем, ни хладнокровным циником, размышлявшим, выплывут или нет его провокаторские делишки. Излишне говорить, что трусливый человек не рискнул бы стрелять в первого министра. Надо думать, что, если бы Богрова беспокоило только собственное благополучие, он бы не окончил жизнь на виселице. Наверное, не надо сбрасывать со счетов глубокий душевный разлад, который он испытывал в последние месяцы своей жизни. Мы уже говорили о чрезвычайно завышенной самооценке Богрова. Он явно не хотел быть нижним чином подпольной армии, слепо выполняющим приказы генералов от революции.

В приключенческих книжках юные герои, коим прискучила повседневная рутина, на свой страх и риск идут в тыл противника, ведут самостоятельную войну и после всех перипетий приносят трофеи боевым товарищам. Похоже, что Богров, затеяв контакты с жандармами, видел себя таким же вольным охотником. Повзрослевший Богров должен был осознать крушение юношеских иллюзий. Грубая правда была в том, что он являлся платным доносчиком, полуразоблаченным агентом провинциального охранного отделения, которому при встрече подмигивали филеры из отставных унтер-офицеров. Подобная роль, особенно когда о ней начали догадываться окружающие, оказалась более чем унизительной.

По мнению Богрова (на сей счет есть ряд свидетельств), его жизнь явно не удалась. С точки зрения окружающих, он был вполне благополучным человеком – хорошо образованным, богатым наследником. Об этом, в частности, говорил Лазарев. Старый эсер, правда, не подозревал, почему его собеседник так рвался попасть на виселицу. Очевидно, что был такой момент, когда Богров пытался порвать одновременно с революционным и охранным прошлым. Но размеренная жизнь добропорядочного обывателя не устраивала бывшего анархиста. Мушин в своей книге привел выдержки из личных писем Богрова. Некоторые фразы привлекают внимание. «В общем же все мне порядочно надоело и хочется выкинуть что-нибудь экстравагантное, хотя и не цыганское это дело…» – писал он 1 декабря 1910 г. В письме от 12 декабря были строки: «Нет никакого интереса к жизни. Ничего, кроме бесконечного ряда котлет, которые мне предстоит скушать в жизни. И то, если моя практика это позволит. Тоскливо, скучно, а главное одиноко…»[467]

С весны 1911 г. Богров переживал глубокий душевный разлад. Он всегда был очень скрытным человеком. Его родные так ничего и не заметили, разве что мать инстинктивно почувствовала что-то странное в поведении сына. Но тем, кто не видел Богрова долгое время, сразу бросились в глаза перемены в его внешности. За полгода он очень постарел, его волосы полностью поседели. Ясно, что он стоял на пороге какого-то важного решения. Газетные хроники тех лет были наполнены сообщениями о самоубийствах. Настоящая эпидемия самоубийств охватила молодых людей, сверстников Богрова из образованных слоев общества. В предсмертных записках они объясняли, что покончили счеты с жизнью из-за разочарования, скуки, душевной опустошенности, нежелания попасть в обывательское болото. Иуда Гроссман писал, что легко представлял себе набранную петитом заметку в газете об очередном самоубийце – Дмитрии Богрове.

Если бы он решился уйти из жизни, то причинил бы боль своим близким, своей семье, может быть, единственному, к чему был действительно привязан. Да и уйти просто так было не в характере анархиста и агента охранного отделения. Он должен был заявить о себе, поставив в конце впечатляющую точку. Логично возникала мысль обменять свою жизнь на жизнь врага. Богров, будучи типичным эгоцентристом, вряд ли считал равноценным обменом такой вариант: свою жизнь за жизнь начальника Киевского охранного отделения. Он не удостоил вниманием командира корпуса жандармов или киевского генерал-губернатора. Мы уже имели возможность убедиться, что он с самого начала примерялся к двум главным лицам: царю и главе правительства. Можно гадать, что же предопределило окончательный выбор: боязнь погрома или понимание, что Столыпин являлся наиболее опасным врагом революции? Видимо, для целей, которые преследовал Богров, было не столь важно, кого из них взять на мушку. Убийством Николая II или Столыпина он самоутверждался в собственных глазах и получал индульгенцию от революционеров. Удачно осуществленным террористическим актом Богров надеялся перечеркнуть позорные страницы своей биографии. При его честолюбии было чрезвычайно заманчивым одним-двумя выстрелами вписать свое имя в историю. По порочной шкале ценностей, принятой в революционной среде, чем значительнее была жертва, тем большим почетом окружалось имя убийцы. Когда Богров покупал браунинг, он наверняка не помышлял покончить с собой. Но получилось так, что браунинг стал косвенным орудием самоубийства. Перед тем как положить оружие в карман фрака, Богров оставил дома записку: «Я иначе не могу, и вы сами знаете, что вот два года, как я пробую отказаться от старого. Но новая спокойная жизнь не для меня, и если бы я даже и сделал хорошую карьеру, я все равно кончил бы тем, чем теперь кончаю».

Чем объяснить полное изменение показаний на суде, рассказ об угрозах со стороны анархистов, донос на товарищей буквально на краю могилы? Как представляется, ответ на этот вопрос достаточно прост. Произведенное им покушение вполне можно рассматривать как усложненный способ самоубийства. Способ, привлекательный тем, что убийца попадал в центр внимания всей страны. Но инстинкт самосохранения нелегко подавить. Зачастую люди, нанеся себе смертельные раны, делают отчаянную попытку спастись. Примечательно, что Богров рисовал себя героем, сознательно идущим на эшафот, только на предварительном следствии. Когда шли допросы, Столыпин был еще жив и имелись шансы на его выздоровление. Судили Богрова уже после смерти премьер-министра, и приговор был практически предрешен. Трудно поверить, что обвиняемый наивно надеялся расположить судей в свою пользу рассказом об анархистах, подтолкнувших его на покушение. Он окончил юридический факультет, был помощником присяжного поверенного и прекрасно знал, как скоры на расправу военные суды. Скорее всего его расчет строился на том, что военно-окружной суд будет вынужден отложить разбирательство ввиду неполноты сведений, установленных следствием. Даже после вынесения приговора казнь могла быть отсрочена до ареста Лятковского, Виноградова и других, якобы причастных к покушению анархистов. Можно полагать, что поиски Степы растянулись бы надолго. Шансов приостановить машину правосудия было ничтожно мало, но утопающий, как говорится, хватается за соломинку. В какой-то момент Богрову показалось, что этот план сработает – исполнение приговора было задержано на один день, вопреки оговоренному законом 24-часовому сроку. Камеру смертника посетил жандармский офицер, записавший показания осужденного. Но дальше этого дело не пошло. Отметим, что, когда Богров убедился в тщетности своих надежд на отсрочку, он быстро переборол свою слабость и больше не искал путей для спасения.

Разумеется, нет никакой уверенности в том, что действия Богрова определены совершенно верно. Невозможно полностью воссоздать душевный мир человека, жившего восемь десятилетий тому назад. Абсолютно прав был американский исследователь Г. Аронсон, когда писал об убийце премьер-министра: «…совершенно очевидно, что и тут мы стоим перед загадкой, для решения которой у нас нет исчерпывающих данных»[468].

Мы уже говорили о плохой организации охраны на киевских торжествах. Нам предстоит ответить на два вопроса: что заставило опытных жандармов поверить секретному агенту и почему они пошли на многочисленные нарушения инструкций и циркуляров? Но прежде чем ответить на эти вопросы, необходимо уяснить, как был организован политический розыск в России и насколько жандармы были застрахованы от ошибок, подобных киевским событиям.

Отвечая на запрос депутатов III Государственной думы об Азефе, Столыпин подчеркнул: «…покуда существует революционный террор, должен существовать и полицейский розыск». Он решительно отверг нападки либеральных депутатов на секретную агентуру, саркастически пояснив, что правительство не настолько наивно, чтобы собственными руками уничтожить преграду для «победоносного шествия революции». Столыпин высоко ценил Азефа и иногда запрашивал его мнение в связи с той или иной полицейской акцией. Он даже собирался лично встретиться с важнейшим агентом Департамента полиции. В своем выступлении премьер-министр объявил несостоятельными упреки в провокации. Для него было несомненным, что агент, которого он защищал, исправно выполнял свои обязанности. Между тем Азеф, одной рукой выдавая эсеров, другой рукой готовил покушения на важнейших сановников, включая дядю царя, великого князя Сергея Александровича. Достаточно сказать, что жандармы не знали, кто являлся руководителем Боевой организации эсеров. Не знали, потому что главным организатором террористических актов был их секретный осведомитель, которому слепо верили почти все руководители сыска.

Двойная игра Азефа вовсе не была чем-то необычным, в этом мы могли убедиться на примере Петрова и Богрова. До тех пор, пока жандармы не получали убедительных доказательств обмана, им приходилось верить агентам на слово. Полковник Спиридович разъяснял сенатору Шульгину азы охранного дела: «Эта вера начальника в сотрудников свойственна делу розыска, она, правда, приводила иногда к катастрофам, но она же давала предупреждение самых важных государственных преступлений, до предупреждения цареубийства включительно»[469]. Одна из таких катастроф была на совести Трусевича. В свою бытность директором Департамента полиции он проявил столь же поразительную слепоту, как и обвиненный им позднее в халатности генерал Курлов. История завязалась в июне 1906 г. с заявления максималиста С.Я. Рысса, арестованного в Киеве. Максималист, которому грозила смертная казнь за убийство и экспроприацию, обещал послужить правительству, если его выпустят на волю. Начальник Киевского охранного отделения ротмистр А.М. Еремин и его помощник Кулябко добились от Рысса откровенных показаний. Трусевичу показалась выгодной сделка с экспроприатором, и ему был устроен побег. Директор Департамента полиции хвалился, что теперь максималисты у него «в кармане».

Он не подозревал, что в Петербурге его агент немедленно сообщил лидерам партии о своем поступлении на службу в охранное отделение. Рысс уверял жандармов в том, что на террористическом фронте царит затишье. Как раз в это время максималисты заканчивали последние приготовления к покушению на Столыпина. Поразительно, что даже после взрыва министерской дачи на Аптекарском острове Трусевич не понял, что агент водит его за нос. Рысс довольно долго мистифицировал охранное отделение, скрывал важную информацию, намеренно направлял жандармов на ложный след. По сведениям Герасимова, максималист намеревался покончить с директором Департамента полиции во время конспиративной встречи. Только получив доказательства, что Рысс задумал лишить его жизни, Трусевич окончательно отказался от его услуг. Естественно, Рыссу не удалось сохранить революционную чистоту. Некоторые из его сведений были успешно использованы жандармами. Возможно, он дал понять, что максималисты готовят грандиозную экспроприацию в Фонарном переулке, хотя полиция не смогла толком распорядиться этими сведениями и позволила после перестрелки боевикам уйти с добычей в 600 тыс. рублей. Впоследствии Рысс был арестован и казнен. В свете этой истории допущенные в Киеве ошибки не выглядят исключением. Более того, их можно назвать типичными. В 1906 г. Трусевич едва ушел от пули агента-двойника, в 1909 г. Курлов чуть не разделил участь полковника Карпова. В 1911 г. Богрову поверили так же, как до этого поверили Рыссу и Петрову.

Тайная полиция, пользуясь особым положением в государственной системе, вольно обращалась с законами. Весьма распространенным было нарушение писаных и неписаных правил. Что бы ни говорил публично Столыпин о строгом выполнении правовых норм, на самом деле он и его предшественники закрывали глаза на грубые отступления от юридических требований, если это мотивировалось интересами полицейского розыска. Например, Трусевич, кстати, юрист по образованию, с ведома Столыпина устроил побег Рыссу, совершившему тягчайшие преступления, включая убийство. Чтобы придать большую достоверность побегу, двух городовых, охранявших арестанта, отдали под суд и отправили на каторгу. Бесцеремонно попирался закон, что же говорить о министерских инструкциях и циркулярах.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.