Глава 11 Разгаданные загадки

Глава 11

Разгаданные загадки

На протяжении работы в Москве неразгаданными для меня, равно как и для миллионов людей, в течение многих лет оставались две загадки – Берия и Вышинский.

О первом я больше узнавал из печати. Слышал о его огромном влиянии на Сталина. Видел его, когда оказывался на заседании политбюро или на каком-нибудь более широком собрании.

И все же бывали эпизоды, на основании которых складывалось свое впечатление о нем, отличное от того, что создавалось газетами.

Как-то после смерти Сталина на одном из заседаний обсуждался вопрос о ГДР. Притом обсуждался активно. Происходило все это в тот «промежуточный период», когда действовал Президиум ЦК КПСС в составе десяти членов. Генерального секретаря ЦК КПСС тогда еще фактически не избрали, а на заседаниях председательствовал Маленков. Такая обстановка сохранялась в руководстве партии с марта по сентябрь 1953 года.

Маленков вел заседание, а оно проходило не в кабинете Сталина, как бывало при нем, а в другом зале Кремля. Рядом с председательствующим находились Молотов и Берия. Дальше по обе стороны стола – Каганович, Микоян, Булганин. Присутствовали здесь также Вышинский и я, – нас вызвали специально для обсуждения вопроса о ГДР.

Маленков заявил:

– Так или иначе, но вопрос о ГДР должен быть рассмотрен, поскольку он выдвигается на первый план в наших делах с державами Запада.

Все согласились, что действительно назревает серьезное обсуждение этого вопроса. Видимо, эта дискуссия считалась сугубо предварительной и проводившейся всего лишь для обмена мнениями.

Большинство присутствовавших членов политбюро высказалось, и притом довольно четко, в поддержку ГДР. Однако диссонансом прозвучало выступление Берии. А произошло это следующим образом.

Маленков заявил:

– По вопросу о ГДР нам с Западом еще предстоит серьезная политическая схватка, и к ней надо готовиться основательно.

После него еще более определенно говорил Молотов:

– Германскую Демократическую Республику необходимо защитить, отстоять. Итоги войны нас к этому обязывают.

Он высказывался категорично. Тут вдруг я услышал голос Берии:

– ГДР? Да что, собственно говоря, означает ГДР? Это же фактически не государство. Хотя мы ее называем Германская Демократическая Республика.

Сказал он это в адрес социалистической страны в пренебрежительном тоне и с обычной для него гримасой. Всех присутствовавших поразили такая грубость и политическая неприемлемость позиции.

С ним это не раз случалось, и знавшие, бывало, наблюдали такую его манеру: не имевший отношения к делам международным, он безапелляционно и с апломбом высказывался по важнейшим внешнеполитическим проблемам.

Первым отповедь говорившему дал Молотов:

– Я выступаю решительно против такого отношения к дружественной нам стране. ГДР имеет право на существование как независимое государство. ФРГ и ГДР в одинаковом положении.

Сказал он все это весьма твердо, энергично, а затем кратко развил свои тезисы.

Потом говорил Маленков. По его тону каждый мог понять, что хотя его высказывания звучали помягче, чем Молотова, но он вовсе не собирался присоединяться к точке зрения Берии.

Булганин, Каганович, а затем и Микоян поддержали позиции Молотова и Маленкова. Тем самым они дружно выступили в поддержку ГДР. Ведь весь народ стоял за это. Вслед за тем дискуссия закончилась. Берия сочувствия не нашел.

Таким образом определялась на предстоящий период наша политика в отношении Германской Демократической Республики. Главное, выяснилось, что Берия получил серьезный отпор.

Главный вывод из увиденного и услышанного: Берия выразил свое пренебрежительное суждение в отношении Германской Демократической Республики – первого на немецкой земле государства трудящихся.

Занятая Берией позиция отражала его враждебное отношение к Германской Демократической Республике.

Итак, «загадка» Берии состояла в том, что официальная пропаганда подавала его образ как видного руководителя, наркома, стоявшего на страже законности, исправлявшего «ежовские перегибы». Мало кто в стране знал, что сразу после своего назначения он привез с собой из Грузии целый поезд своих подручных, которые сразу же получили высокие чины и заняли руководящие должности и в центральном аппарате НКВД, и в этих же органах республик, краев и областей.

«Разгадка» наступила вскоре после смерти диктатора. Оказалось, что именно Берия отладил чудовищную машину репрессий, аппарат насилия, империю лагерей. Именно он вместе с Вышинским всячески раздувал деспотические амбиции Сталина, являлся и в личном плане садистом и мерзавцем в полном смысле. Его арестовали, осудили и расстреляли.

Долго «загадкой» я считал тогда Вышинского. Да и многие так считали.

Познакомился я с ним уже после войны. В 1940 году его назначили первым заместителем народного комиссара иностранных дел СССР. Но тогда я его не знал. Когда позже я с ним встретился, то мне бросились в глаза его основательная подготовка, умение выражать свои мысли, – сказывался опыт. Он не лез, как говорят, в карман за словом. Кстати, последним качеством он злоупотреблял.

Нарком иностранных дел СССР В.М. Молотов вначале относился к нему, в общем, уважительно. Но позднее зачастую не солидаризировался с его точкой зрения на ряд проблем. Это я подмечал много раз.

В Министерстве иностранных дел процессов прошлого – над «троцкистами», «бухаринцами», «зиновьевцами» – никто, разумеется, не обсуждал. Дипломаты избегали говорить на эту тему. Но не составляло труда увидеть, что Вышинский часто сидел задумавшись. Это замечали многие. О чем он думал, я, как и другие дипломаты, тогда не знал и лишь впоследствии понял, что оснований у него для раздумий хватало.

Когда я начинаю мысленно склеивать и сопоставлять известные мне факты о Вышинском периода культа личности Сталина и судебных процессов над так называемыми «врагами народа», то прихожу неизменно к выводу: этот человек никогда не являлся настоящим коммунистом. Он представлял собой какой-то осколок из политически чуждого нам мира. В свое время он относился к числу активных меньшевиков, немало сил приложил, чтобы попытаться выследить Ленина, когда тот скрывался от ищеек Временного правительства. В общем, был в прошлом не просто меньшевиком, а еще и карьеристом без чести и без совести, служившим преступным целям. Это Сталин хорошо знал и, видимо, биографию прокурора тоже знал досконально.

Со своей стороны я должен со всей решительностью заявить, что фигура Вышинского – зловещая. Сталину она была нужна, так как служила его вождистским амбициям. Он использовал Вышинского, чтобы скрывать свои беззакония и преступления, чтобы создавать подобие юридического прикрытия массовых репрессий. Перед Вышинским ставилась задача: в море лжи, подтасовок, приемов насилия с применением самых гнусных средств в отношении жертв произвола, посаженных на скамью подсудимых, утопить истину.

Он зло издевался над теми юристами, которые осуждали пропагандируемую им правовую концепцию, гласившую, что признание подсудимым своей виновности – во всех случаях достаточное основание для осуждения. Такая концепция широко использовалась в период беззакония. Незаконные методы ведения следствия, насилие и разного рода изощренные приемы физического и психологического воздействия на людей – вот что характеризовало сталинский период произвола, репрессий и самого Вышинского как их «теоретика».

Когда Вышинский стал министром иностранных дел, мне доводилось быть свидетелем его телефонных разговоров с Берией. Как только в трубке раздавался знакомый голос, Вышинский сразу вскакивал с кресла, как будто его подталкивала какая-то невидимая пружина. А сам разговор по телефону и вовсе представлял собой мерзкую картину: так угодничает только слуга перед барином.

В общем, неудивительно, что в свою бытность в Прокуратуре СССР Вышинский с необычайной угодливостью «юридически» обосновывал любой приговор, вынесения которого требовал Берия, а в конечном счете Сталин. У прокурора часто фигурировало выражение:

– Признание – это царица доказательств.

Такая формулировка оставляла в стороне вопрос о том, как добывалось само признание.

Исходя из этой логики, делался простой и однозначный вывод. Если есть признание, то судьи могут выносить свой приговор, а люди уже заранее обрекались на гибель. Поэтому и применялись самые изощренные незаконные методы, чтобы добыть «признание». Использовались и физическое насилие, и психологическое давление, и иные недозволенные в юридической практике приемы.

О бездне преступлений, совершаемых под маской правосудия, Вышинский в свое время, конечно, знал лучше, чем кто-либо, но с преданностью продолжал служить и главному виновнику репрессий, и всему аппарату террора, исполнявшему приказы сверху.

Осталось не так уж много людей, кто лично наблюдал за тем, что представлял собою Вышинский как человек. В какой-то мере я такую возможность имел.

Он был жестоким. И кажется, созданным для того, чтобы причинять людям боль, особенно если это будет замечено тем, кто может его похвалить.

Когда Вышинский уже выполнил свое грязное дело в качестве прокурора во время процессов над «врагами народа», его, как известно, Сталин сначала перевел на внешнеполитическую службу, предоставив ему высокий дипломатический пост, а в 1949 году назначил министром иностранных дел СССР. Репрессии невинных людей еще продолжались, но сам бывший прокурор уже сидел в новом кабинете, под новой крышей.

Однажды вечером зашел я к нему в кабинет для очередного обсуждения текущих вопросов внешней политики. Вижу – Вышинский сидит за столом в состоянии какой-то отрешенности.

И смотрит так, будто готовится услышать какую-то страшную весть. Про себя я подумал: «Не принял ли он дозу каких-то сильных наркотиков?»

Он затем даже привстал, как будто я ему непременно должен что-то сообщить. Лицо усталое, напряженное. Но не промолвил ни слова. Мне ничего не оставалось, как спросить:

– Что с вами, Андрей Януарьевич?

Он ответил:

– Скажу честно, живу по принципу: прошел день с утра до вечера – ну и слава богу.

Тогда впервые я понял, что он, видимо, является частью какого-то неизвестного мне мощного механизма и над ним тоже висит какая-то угроза.

Сам по себе этот факт может показаться незначительным. Но он все же говорит о том, что люди, которые использовались в период репрессий и внешне выглядели как гроза правосудия, сами тоже являлись заложниками у того, кто сидел на вершине пирамиды власти и беззакония.

Он как бы замкнулся в себе. Хотя и впоследствии жизнь и дела заставляли меня встречаться с ним по делам внешним не раз, но никогда, вплоть до самой кончины, Вышинский больше не высказывал мысль, которую я услышал от него в тот вечер.

Не только жестокость, но и бестактность отличала его. Вспоминается в связи с этим эпизод из жизни тех лет.

Как-то по окончании работы я приехал домой часа в четыре утра. Тогда обычным считался такой распорядок дня ответственных работников: засиживаться в служебных кабинетах до глубокой ночи, а то и до раннего утра следующего дня. Завели его по инициативе Сталина просто потому, что сам «хозяин» установил такой режим для себя, а на него равнялись другие. Но Сталин начинал свой рабочий день не в девять часов утра, как все, а в час, а то и в два-три часа дня. Короче говоря, днем он часто спал, а ночью работал.

Приехав домой, я сразу уснул. Вдруг раздался телефонный звонок. С трудом проснувшись, я взял трубку и услышал знакомый голос:

– Говорит Вышинский.

И далее он стал обсуждать вопрос, о котором мы несколько часов назад уже переговорили. Я ему напомнил:

– Мы ведь с вами детально рассмотрели эту проблему.

Он, конечно, уловил недовольную интонацию в моей реплике, а она такой и была: я же знал, что еще накануне вечером Вышинский уезжал домой часа на три, некоторое время поспал дома и затем возвратился в министерство.

В общем, он вспылил, усмотрев в моих словах упрек и недовольство тем, что он позвонил в четыре часа утра. А я и не скрывал: так оно и было. Однако мстительный Вышинский не мог этого простить. Я ощущал это и позже.

Другой случай. Мне приходилось неоднократно наблюдать, как министр Вышинский вызывал сотрудников и начинал разговор на высокой ноте, – обычно с упрека, а то и с ругани. Такая манера вступления в беседу применялась и с послами, и с посланниками. Он считал, что вначале на человека нужно нагнать страху, а потом уже в такой атмосфере запуганности обсуждать вопрос по существу. Я знал, что в этом он любил подражать Берии, с которым систематически поддерживал контакты.

Однажды после его крутого и бестактного разговора с одним из послов, в отношении которого он допустил непозволительные бранные выражения, я не вытерпел и сказал, причем внешне у меня слова звучали совершенно спокойно, хотя внутренне я был на взводе:

– Конечно, ваши нервы, видимо, не выдерживают. Я бы по-дружески советовал говорить с дипломатами в более спокойном тоне. Мне известно, что многие сотрудники этого ожидают. Ведь они же все борются за законные интересы нашего Советского государства.

Вместо того чтобы поблагодарить меня за добрый совет, Вышинский опять вспылил:

– Я хочу держать людей в известном напряжении.

И дал понять, что ничего в своей манере обращения с людьми он менять не собирается, а будет и впредь поступать так же. Так он и поступал. А по отношению ко мне после этого затаил недоброе чувство, хотя никогда на этот случай не ссылался. Выливалось оно в самые неожиданные моменты. Пожалуй, нелишне в этой связи вспомнить и о таком эпизоде, про который мне позже рассказали независимо один от другого Маленков и Молотов.

На заседании политбюро во время одного из докладов по вопросам текущей политики Вышинский отозвался о заместителях министра нелестно. Ни с того ни с сего он вдруг заявил:

– Мои заместители почти все молодые. Они не имеют необходимого опыта политической работы. Возьмите, к примеру, Громыко. По его основной работе у меня к нему никаких замечаний нет. Но ведь он не принимал участия в борьбе с троцкизмом. Ни одной его статьи не было в «Правде».

Кто-то из членов политбюро задал вопрос:

– Как же он мог принимать участие в этой борьбе, если ему тогда было лет пятнадцать – шестнадцать?

Все ожидали, посматривая то на Молотова, то на Вышинского, что они скажут на это. Слово взял Молотов:

– Ему тогда было, кажется, шестнадцать лет.

Вышинский промолчал. Что ж, Молотов справку дал правильную. Все, в том числе Сталин, улыбнулись.

Когда я позднее узнал об этом, то подумал: «Да ведь в том возрасте, о котором шла речь, я еще и большого города как следует не видел. Раза два ходил с товарищем пешком в Гомель, который для нас обоих казался другим миром. А о каком-то Троцком отрывочные слухи изредка доходили до нашего села, но даже взрослые ничего толком о нем не знали. В ту пору к нам не приходила ни одна газета».

Вот с таким человеком мне и пришлось в течение известного времени работать под одной крышей. Хорошо, что недолго.

Дипломатии он никогда не учился и фактически к ней не приобщился. Конечно, в обсуждениях и спорах точка зрения Молотова всегда одерживала верх. Но чем дальше текло время, тем больше отношения между Молотовым и Вышинским становились натянутыми. Его вспыльчивость и несдержанность отрицательно сказывались на работе. Особенно четко это проявилось в Америке во время одной из сессий Генеральной Ассамблеи ООН.

На даче советского представительства в Гленкове, приблизительно в пятидесяти километрах от Нью-Йорка, проходило совещание руководящего состава советской делегации на Генеральной Ассамблее ООН. Обсуждался вопрос о том, как реагировать на заявления представителей некоторых западных стран, что Советский Союз не хочет разоружения. Поэтому-де он и не принимает предложений стран НАТО по контролю, утверждали они.

Молотов – а он являлся главой делегации – в ходе обсуждения высказал такую мысль:

– Надо дать аргументированный ответ. Он должен показать, что расхождения между нами и «западниками» состоят в том, что Советский Союз предлагает, чтобы контроль применялся одинаково эффективно как к Советскому Союзу, так и к странам НАТО, а западные державы такого одинакового подхода не хотят. Все это надо разъяснять.

Мы, присутствовавшие на этом совещании, в том числе Мануильский, Киселев, Зорин, Новиков, Соболев, Голунский, считали, что Молотов был прав. Все понимали, что позицию СССР надо терпеливо излагать и отстаивать. Все, но не Вышинский.

– Считаю, – говорил он, – что надо делать резкие заявления о том, что западные страны занимаются клеветой, и чем резче, тем лучше.

Он предлагал формулировки, похожие на приговоры суда, выносимые уже после того, как вина подсудимого «доказана». С этим каким-то бездумным упрощением положения, конечно, никто из нас не мог согласиться. Становилось ясно, что Вышинский и в данном случае не расставался с тем ходом мыслей, который он многократно использовал во время известных судебных процессов в период культа личности Сталина, пропуская все через свое «юридическое сито».

Поняв, что оказался в изоляции, он вдруг вскочил со стула и в виде протеста, хлопнув дверью, вышел из комнаты. Все свидетели того, что произошло, весьма удивились этой бестактности.

Молотов продолжил обсуждение и вел себя так, будто ничего особенного не случилось, не поднял даже головы, но чувствовалось, что он возмущен. Продолжали высказываться другие члены I делегаций СССР, Украинской ССР и Белорусской ССР.

Минут через сорок Вышинский возвратился, тихо занял свое место, до конца совещания ничего не говорил и сидел, как каменное изваяние. Молотов, в свою очередь, демонстративно делал вид, что его не замечает, и спокойно продолжал вести совещание.

Разговор фактически продолжался между Молотовым, Мануильским, мною, Соболевым, Новиковым и другими делегатами.

Приключился с Вышинским в начале пятидесятых годов и такой случай.

В Советский Союз тогда с официальным визитом прибыл премьер Государственного административного совета КНР Чжоу Эньлай. Ему оказали соответствующие почести как представителю дружественного соседнего государства. С ним беседовал и Сталин.

От имени Министерства иностранных дел СССР в честь Чжоу Эньлая устроили обед. Состоялся он в особняке МИД СССР на улице Алексея Толстого. В качестве старшего с советской стороны был Вышинский.

Уселись за стол. Слово для тоста взял Вышинский. Тост состоял из нескольких кратких фраз. Ему ответил Чжоу Эньлай.

А затем началась застольная беседа, в ходе которой обсуждение политики чередовалось со свободно выбираемыми темами. Разговор носил дружественный характер. На столе стояли водка и сухое вино. Хозяева и гости особого расположения к алкогольным напиткам не проявляли, особенно к водке. Одним словом, все выглядело корректно и непринужденно. Были и тосты.

Поднявшись из-за стола, старшие гости совместно с хозяевами перешли в гостиную. С нашей стороны шли Вышинский, я и еще два человека, с китайской стороны – Чжоу Эньлай, китайский посол и еще два-три дипломата. Конечно, высказывания переводились переводчиками.

Когда мы расселись, я вскоре обратил внимание на то, что Вышинский почти ничего не говорит. Он, обычно так любивший порассуждать, ограничивался в тот момент лишь словами «да» или «нет».

Прошло минут десять – пятнадцать. Вдруг он поднялся со своего места и быстро, ничего не говоря никому, направился мелкими частыми шагами к широкой парадной лестнице, на выход. Все были удивлены, особенно Чжоу Эньлай. Я тоже оказался застигнутым врасплох таким поведением главного хозяина. Но поскольку был первым заместителем министра иностранных дел, то по законам протокола и старшинства пришлось брать разговор на себя. Оценив обстановку, я сказал Чжоу Эньлаю:

– Видимо, Вышинский почувствовал себя неважно.

– Да, вероятно, так и есть, – отозвался Чжоу Эньлай.

Беседа продолжалась. Гости отнеслись к этому факту спокойно. В конце концов, мало ли что случается.

Однако после того как я вечером вернулся домой, то примерно минут через двадцать мне позвонил Сталин. Он задал вопрос:

– Что у вас там произошло с Вышинским, почему он ушел?

Я ответил:

– Товарищ Сталин, произошло следующее. Когда обед был завершен, мы все перешли в гостиную. Завязалась обычная беседа. Но я обратил внимание, что Вышинский почти ничего не говорит. Так продолжалось, наверно, минут десять – пятнадцать. Вдруг он поднялся с кресла и быстро направился к выходу. Мы с Чжоу Эньлаем продолжали беседу. Судя по всему, Чжоу Энь-лай и все остальные гости отнеслись к этому спокойно.

Сталин спросил:

– Вышинский что-либо пил? Может быть, он опьянел?

Я ответил:

– По моим наблюдениям, а я ведь сидел напротив него и все видел, он выпил рюмку, может быть, две сухого вина. Так что, мне кажется, человек не может опьянеть после такой порции вина.

Тогда Сталин задал мне прямой вопрос:

– Почему же Вышинский убежал, можно сказать, спотыкаясь, со встречи с Чжоу Эньлаем?

Я ответил:

– По-моему, он все же не был пьян. Он шел быстро, мелкими шажками.

– А вот врачи заявляют, что он отравился алкоголем, – сказал Сталин.

– В таком случае, возможно, он выпил до обеда, – парировал я.

Сталин держал трубку, – чувствовалось, размышлял.

– Гм, гм, гм… – раздавалось в трубке, а потом: – Ну, хорошо.

На этом наш разговор и закончился. Если честно, то я тогда в какой-то мере Вышинского пощадил. Почему? Скорее всего потому, что не мог утверждать наверняка, что он много выпил. Просто этого не видел. Равно как и не мог я дать гарантию, что все происходило только так, как пришлось рассказать Сталину. Не проверял же я, сколько точно рюмок выпил министр. Через стол я видел бокалы с вином. Но светлая водка в светлой рюмке могла и притаиться от моего взгляда. Исходил я при этом из презумпции невиновности, которую так жестоко поносил Вышинский во время процессов, на которых выступал в роли обвинителя жертв беззакония.

А о звонке Сталина и о моем разговоре с ним я ни тогда, ни позже Вышинскому не сказал. Он скорее всего об этом не знал.

После смерти Сталина в Министерстве иностранных дел СССР произошли перестановки. Министром назначили Молотова. Вышинского сдвинули на пост первого заместителя министра с явной задумкой услать на работу куда-нибудь подальше.

Но вот однажды Молотов вернулся с заседания политбюро взволнованным. Он сразу же собрал своих заместителей. Нас было четверо, в том числе первые заместители – Вышинский и я.

Так происходило всегда, когда министру поручалось сообщить о каком-то важном решении, принятом на заседании высшего партийного органа. Он обычно информировал руководящий состав министерства прежде, чем мы узнавали о случившемся из печати.

Но то, что мы услышали в этот раз, было совершенно неожиданным, из ряда вон выходящим. Молотов заявил:

– Только что арестован Берия!

Рядом со мной, поставив руки на стол и положив на них голову (уже сама по себе поза представлялась какой-то неестественной), сидел Вышинский. После того, что мы услышали, я посмотрел на него. Он наклонил голову к столу. Явно в состоянии шока, он выдохнул:

– Вячеслав Михайлович, повторите, пожалуйста, что вы сказали.

Эту просьбу высказал только он, несмотря на то, что сидел к министру ближе других.

Молотов подтвердил сказанное:

– Да, да, да! Берия арестован!

Не берусь судить о том, что думал в этот момент Вышинский. Скрюченность его тучного тела выглядела противоестественно. Не могу сказать, были ли в тот момент его глаза открытыми или закрытыми. Все равно он ничего не видел, потому что тупо смотрел прямо в зеленую скатерть стола.

А Молотов коротко рассказал о том, как производился арест. Повторяю – коротко.

– Берию сразу же отвели в соседнюю комнату под охраной. Мы, оставшиеся на заседании члены политбюро, сидели и делали вид, что продолжаем заседание…

Вышинский слушал все это с каменным выражением лица. Он еще долго не мог прийти в себя от неожиданного сообщения. До конца нашего совещания он так и не проронил ни звука. Собственно, происходившее в тот день совещанием никто не осмелился бы назвать.

Все, в том числе Молотов, украдкой посматривали на Вышинского, который сидел в состоянии какой-то прострации.

Вышинский умер через год после смерти Сталина. Но для меня он перестал оставаться загадкой уже тогда, когда неуклюже навалился всем телом на стол, услышав известие об аресте Берии.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.