Глава 15 Ликвидация-3

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 15

Ликвидация-3

Подготовка к продаже дома на Невском проспекте затянулась почти на два года. В событии, произошедшем на территории этого дома 15 августа 1929 года, можно усмотреть новый, вслед за падением картины Рубенса, зловещий знак. Тогда, в середине последнего летнего месяца, неожиданно упала ваза в саду Строгоновского дома. Вскоре решилась судьба «гробницы Гомера», самого ценного экспоната сада. В рапорте директору Эрмитажа 19 августа Т.В. Сапожникова написала: «Считаю, что античный саркофаг, ввиду его высокой художественной и исторической ценности, следовало бы передать в отдел Греческих и Римских Древностей».[210]

23 сентября 1929 года Татьяна Васильевна вновь отправилась в отпуск в момент решающих событий. На этот раз она отдыхала только четыре дня. 27 сентября ученый секретарь Эрмитажа написал директору записку: «Ввиду того, что с 27 сентября в Строгоновском доме оценщики приступают к окончанию оценки выделенных в Госторг вещей, прошу Вас вызвать из отпуска Сапожникову, присутствие которой при оценке необходимо». В положительной резолюции Кларка впервые упоминалось слово «ликвидация».

Тем временем конъюнктура ухудшилась, поскольку экономический кризис набрал силу. Крах главной нью-йоркской биржи произошел в конце октября 1929 года. Таким образом, хотя дом уже был передан Сельскохозяйственному институту, судьба вещей все еще оставалась неопределенной, порождая, тем самым, надежду на сохранение музея. 27 декабря 1929 года директор Эрмитажа П.И. Кларк (уволившийся на следующий день по болезни) своим последним распоряжением создал комиссию по передаче Строгоновского дворца Институту прикладной ботаники. Ее председателем была назначена Т.В. Сапожникова, переведенная в отдел Прикладного искусства и Нового времени Тройницкого. 3 января 1930 года составляется передаточный акт: 22 жилые квартиры, 4 конторских и прочих помещений передавались новому владельцу задним числом с 1 января. Срок окончания освобождения помещений музея — 15 февраля, библиотеки — 1 июня.

4 января 1930 года временно исполнявший обязанности директора В.И. Забрежнев (Федоров) в распоряжении № 46 (параграф 7) указал: «В связи с передачей помещения Строгоновского дома и перевозкой экспонатов в помещения Государственного Эрмитажа считать музей Строгоновского дома закрытым для посещения с 4-го января 1930 г.».[211] Начался вывоз имущества, его предполагалось выполнить ломовыми подводами в течение двух недель.

В.И. Забрежнев (1878–1930), как и Кларк, был «комиссаром». Родившийся в купеческой семье, он в юном возрасте порвал отношения с родственниками и прервал учебу на биологических курсах Лесгафта и физико-математическом факультете ПГУ из-за политики. Уже в 1896 году он вступил в РСДРП, правда, в 1903 году ее покинул и перешел к анархистам. В 1918 году вернулся к большевикам и предложил использовать себя на «рискованных» должностях. Был назначен в франко-итальянский отдел РОСТА, затем заведовал отделом печати Народного комиссариата иностранных дел, заграничными редакциями РОСТА, политредактором Главлита. В 1926–1927 годах — советник делегации НКИД и НКТорга по подписанию договора с Западным Китаем.

Печь, облицованная швейцарскими изразцами

Непосредственно перед назначением в феврале 1929 года на пост заместителя директора Государственного Эрмитажа по научной части Забрежнев работал экономистом-консультантом торгпредства в Дании. Одновременно он пытался завершить образование, поступив на медицинский факультет МГУ В 1925 году состоял научным сотрудником Института экспериментальной психологии, где вел работу в области гипноза. Директором Эрмитажа был всего год — с марта 1929 по март 1930. Затем вернулся на работу в Институт мозга.

Все вывезли, хотя в спешке, вероятно, забыли два ящика со швейцарскими изразцами XVII века. Судя по всему, они стали добычей завхоза, облицевавшего ими печку в одном из помещений первого этажа. Благодаря чему эти ценные предметы и сейчас можно видеть. Другой оставленный экспонат — Юпитер-Аммон в Физическом кабинете. Его тяжесть, «предусмотренная» А.Н. Воронихиным, воспрепятствовала перемещению «малоценной скульптуры» в какой-либо иной дворец.

10 января начала свою работу Ликвидационная комиссия во главе с С.Н. Тройницким. 3 мая составляется акт передачи здания Институту прикладной ботаники. Сохранилась недатированная служебная записка Сапожниковой директору музея Л. Оболенскому: «Настоящим довожу до Вашего сведения, что мною закончена ликвидация Строгоновского дома, причем дела ликвидационные и действовавшие описи художественных предметов и гравюр переданы мной С. Тройницкому, председателю Ликвидационной комиссии для проверки, а дела до 1930 года и не действовавшие описи архивисту Государственного Эрмитажа A.B. Суслову».[212]

В мае во дворце велись ремонтно-строительные работы. Старались успеть завершить их к открытию 15 июля Международного конгресса ботаников. Все это время Т.В. Сапожникова оставалась хранителем. Новый 1931 год она встретила все в той же должности, ибо 21 января этого года датирована ее расписка о получении маузера и шести патронов к нему для несения внутренней охраны в здании. Более того, ничто не помешало Татьяне Васильевне даже быть в отпуске с 15 мая по 15 сентября 1930 года, в то время как продолжались переговоры «Антиквариата» через посредничество «Матиссен» с берлинской фирмой «Кассирер». Материал немцы признали интересным и пригодным для аукциона, но конъюнктура оценивалась как неблагоприятная.

Однако осенью все же заключили договор с фирмой «Лепке» об устройстве аукциона весной 1931 года в Берлине, причем произвели новую корректировку оценок. Здесь наступила развязка. 13 марта очередной «случайный директор» Эрмитажа Б.В. Легран отстранил Татьяну Васильевну от исполнения обязанностей «ввиду нахождения под арестом»,[213] ибо 9 марта заведующая западным отделом Б. Лиловая уведомила ученого секретаря о том, что 8 и 9 марта Сапожникова отсутствовала на работе, «по имеющимся сведениям она арестована».

Хранителя уволили с 8 марта по пункту «Д» ст. 47 КЗОТ. Однако ее выпустили из тюрьмы. Во всяком случае, 19 августа она взяла у кадровиков диплом об окончании московского университета. 12 мая в Берлине начался аукцион по продаже строгоновского наследия.

Судьба Т.В. Сапожниковой неизвестна. Скорее всего, она оказалась близкой судьбе Н.К. Либина в части финала. Бывшего управляющего Строгоновых освободили из-за заключения на Соловках в сентябре 1926 года. По возвращении в Ленинград в течение года он служил протоиреем в Храме Спаса на Крови. В июле 1928 году был рукоположен монахом Амвросием и переведен архимандритом в Александро-Невскую Свято-Троицкую лавру на должность наместника. 1 июля 1929 года Либина рукоположили в епископа Лужского, назначив викарием Ленинградской епархии и оставив в должности наместника лавры до 10 октября 1933 года.

20 марта 1935 года Николая Ксенофонтовича арестовали и 31 марта осудили на лет ссылки особым совещанием при НКВД СССР. Оказался в Саратове, где 3 ноября 1937 года его арестовали в третий раз и 25 числа того же месяца тройка при УНКВД СССР по Саратовской области за антисоветскую агитацию в церкви во время службы приговорила к высшей мере наказания — расстрелу. Приговор приведен в исполнение 29 ноября.

Целых два года после заключения предварительного договора с «Лепке» шла борьба и, таким образом, оставалась надежда на сохранение музея в Строгоновском доме, который более всего беспокоил Т.В. Сапожникову — хранителя. Аукцион проходил в большом зале под названием «Brudervereinshauses» на Курфюрстенштрассе, 115/116. 12 мая в 3 часа дня продавались картины, а 13 мая в 10 часов утра — произведения других видов искусства.

Фото Н.К. Либина из его личного дела

О ценах. Они были разными. Картина Дюге стоила всего 3200 марок. Маленький портрет графа Павла Александровича работы Греза оценили в 35 000.

Два Кранаха (привезенные из Киева) предлагались за 47 000, Буше (из собрания Юсуповых) — за 51 000. Все строгоновские Роберы (числом шесть) могли быть проданы за 150 000. Рембрандт (не строгоновский) стоил 310 000 марок и это была самая большая оценка. Одна картина Рейсдаля имела оценку 60 000, другая в два раза меньше — 28 000. Два ван Дейка, для описания которых в каталоге приглашался знаменитый искусствовед Людвиг Бурхардт, принадлежали к «топам». Они получили «лишь» 600 000 марок, хотя ожидалось 700 000.

Из тридцати одной выставленной картины собрания графа C. Строгонова не продали и возвратили в Эрмитаж десять картин: шесть полотен Гюбера Робера, два ван Дейка, портрет графа Павла Строганова работы Греза и «Бегство в Египет» Пуссена. Соединившись с двенадцатью другими произведениями, они составили двадцать два полотна — строгоновскую часть Эрмитажа. Двадцать одно полотно продало советское правительство в 1931 году, два произведения Рембрандта попали на Запад в 1930-е годы независимо от аукциона. Но эти факты не означают, что все продала советская власть. Как будет рассказано в IV части, тридцать три картины коллекции свекра графиня С.В. Строгонова перевезла в Марьино и более во дворец они не вернулись.

О. фон Фальке в вводной статье к каталогу аукциона особо отметил строгоновскую мебель. Выставлялись пятьдесят два редких образца, главным образом из собрания графа Александра Сергеевича. А.Н. Бенуа в 1901 году писал о его доме: «Все апартаменты великолепно меблированы. Это в наших аристократических домах еще большая редкость, нежели сохранившаяся плафонная и стенная живопись. Почти все наши богатые обстановки — недавнего времени, а именно… — 30-60-х годов XIX в. Куда девалась прежняя… мебель — положительно, загадка. Очевидно, она казалась обветшалой и старомодной, и ее безжалостно уничтожали. Да и те остатки, которые сохранились, обыкновенно невозможным образом перезолочены и переобиты. — Не так в Строгановском дворце, где до последних дней в трех, по крайней мере, комнатах сохранилась в прежнем виде прежняя великолепная мебель, и где в остальных апартаментах встречается не мало прелестных комодов, бюро, бронз и т. п. Самое замечательное по меблировке находится опять-таки в картинной галерее. В особенности хорош средний стол французской работы с японскими лаками и чудесной бронзовой отделкой».[214]

Упомянутый Бенуа стол, исполненный М. Карлином, был оценен в 30 000 марок, консоль — в 6600, комод Биркле — в 8000. Дамский письменный стол Рентгена — 14 500. Секретер Будена — 19 000. Бюро Сонье — 12 000. Как и в случае с картинами, но в меньшей степени, «для усиления» использовали предметы других собраний. Так, два парных «столика-бобика» поступили из Царского Села. Теперь они туда вернулись. Эта часть аукциона прошла успешнее, чем картинная. В Эрмитаже теперь находится только секретер Дюбу, от продажи которого ожидали получить 29 000 марок, то есть практически столько же, сколько от стола Карлина.

Картины Кранаха в аукционном каталоге 1931 г.

Еще двадцать три лота отводились произведениям скульптуры, гобеленам, фарфору, часам и иконам. За исключением последнего пункта, нет основания считать, что эта часть каталога «усиливалась» вещами из других собраний.

Теперь следует обратиться к проблеме законности продажи. НКВД (Народный комиссариат внутренних дел) усиленно решал проблему легальности. 14 мая 1931 года издававшаяся в Париже газета «Возрождение» рассказала о Василии Давыдовиче Думбадзе, целью которого, по ее мнению, было достать «для ОГПУ (Главное политическое управление. — С.К.) и Коминтерна (Коммунистического Интернационала — организации, созданной для координации действий коммунистических партий Европы. — С.К.) валюту в С. Штатах», он входил в число людей, «которые в Нью-Йорке и Вашингтоне подготавливают „социалистический рай“».

По сведениям газеты, Думбадзе некогда являлся немецким шпионом, приговоренным царским правительством к смертной казни. От смерти Думбадзе якобы спасли большевики, они направили его в США со специальной миссией. В Нью-Йорке на углу «45 East» и «49 Street» он создал неофициальную «Парижскую галерею». Алексеев, автор статьи в «Возрождении», писал о ней: «Хорошо учитывая любовь некоторых американцев к европейским титулам, Думбадзе пристроил около себя в качестве секретарей нескольких графов и князей, конечно, и не подозревавших о том, для чего они нужны такому авантюристу.

В числе таких одураченных подручных у него в Нью-Йорке в конторе работает один молодой человек, унаследовавший, теоретически, конечно, художественные сокровища семьи графов Строгоновых. Думбадзе от этого человека получил опсион (разрешение. — С.К.) на продажу имуществ, которые он может вывезти из СССР. Благодаря этому, вещи из строгоновской коллекции, доставленные ныне в Берлин, и могущие попасть затем в С. Штаты, могут совершенно безбоязненно сбываться любым тамошним коллекционерам. Доставка строгановской коллекции в Берлин и организация аукциона — дело рук Думбадзе».[215]

Кто был американским подручным Думбадзе? Наследовать строгоновскую коллекцию мог только один человек — князь Георгий Щербатов, он в те годы жил именно в Нью-Йорке или неподалеку.

С другой стороны, рассказывая о строгоновском аукционе, американский историк Вильямс сообщал: «Княгиня Мария Щербатова, старшая дочь князя Александра Александровича, заявила, что вся коллекция была ее собственностью, незаконно конфискованной советским правительством, а ее дядя князь Г.А. Щербатов „послал таможне Соединенных Штатов полный список предметов аукциона, описанных как украденная собственность“. Щербатов надеялся, что правительство Соединенных Штатов сообщит, если она попадет в страну. К досаде семьи Щербатовых комиссар таможни Ф.Х. А. Эбде написал его адвокату несколькими месяцами позже, что „Бюро не знает такого пункта закона, который дает полномочия для задержания товаров за исключением того, что куплен в Соединенных Штатах нелегально. Ваш запрос поэтому должен быть отвергнут“».[216] Понял ли Щербатов свою ошибку и начал протестовать? Он ли подразумевался в статье газеты «Возрождение»?

Отсутствие опыта торговли привело к ошибочной не только по замыслу, но и по исполнению, панической по своей сути практике продаж предметов искусств, самой крупной жертвой которой пал невский дом Строгоновых. В известной степени, он отвел удар от собрания Эрмитажа.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.