Вместо послесловия
Вместо послесловия
«Люди, не сведущие в истории древних времен, говорят, будто на государство никогда не опускался такой беспросветный мрак бедствий, но они ошибаются, пораженные ужасом недавно пережитых несчастий. Если проследить события давних веков или даже времен, более близких к нам, то станет явным, что такие же и столь же печальные потрясения случались не один раз» — так очень точно выразил существо и умонастроения своей эпохи последний великий историк Рима Аммиан Марцеллин. Но ведь подобные слова могли прозвучать не только на латыни на закате великой империи и великой цивилизации, но и на иных языках, на других рубежах истории…
Герои этой книги жили в безжалостную эпоху, но это не пресекло их духовных исканий. Душе и разуму каждого из них открылись свои грани истины — божественные и человеческие — и каждому, в меру его сил и возможностей, достало достоинства сохранить и запечатлеть их, чтобы не исчезли они в бездне разрыва времен. «Биографии мысли» сосредоточили то существенное в судьбах этих людей, что выделило их на общем фоне эпохи. Нас долго заставляли оценивать людей только но их непосредственным действиям, но ведь мысль — прежде действия, она порождает ту энергию, которая вызывает движение личных и общественных сил, мысль — это связь поколений, выявляющая скрытую сущность их бытия. Наконец, мысль — это путь возвращения человека к самому себе. И не пространство мира, а пространство собственной души — место, где разыгрываются главные сражения индивидуальной жизни и одерживаются самые важные победы.
Судьбы и духовное наследие выдающихся людей «последнего века» Рима отразили то, что даже крушение целой цивилизации не может прекратить труд ума и души, становящийся подлинным источником жизни.
В хаосе распада общества средством облегчения ощущения трагедии рушащегося мира и гибнущего вместе с ним человека стало обращение к прошлому, к опыту предков, к истории. Римский универсализм перерос в предчувствие нового единства человечества, которое объединяло уже не чувство принадлежности к мировому государству, но прозрение пути к Божьему граду. Рождалось новое понимание взаимоотношения истории и человека. В этом, быть может, было главное историко-культурное значение последнего, стареющего века Рима.
Рушатся цивилизации, исчезают государства и народы, но остается человек. И в самые тяжкие времена в нем не угасает стремление сохранить себя не просто как биологический вид, но как творческое начало вселенной, жаждущее постичь и воплотить доступными ему средствами истину, красоту и добро. В преддверии третьего тысячелетия люди острее стали ощущать «рубежность» своего бытия, его открытость в будущее, основанную на неразрывной связи с прошлым, ибо будущее — это побеги на кроне мирового древа, корни и ствол которого — наше прошлое и настоящее. История — это, быть может, и есть то легендарное древо познания, взбираясь по которому человечество и человек постигают самих себя, подходят к мыслимым пределам, ощущая нераздельность своего существования с изначальным бытием, мировым первоначалом. Не отсюда ли рождается новая греза о единстве человечества и мировой цивилизации на гуманистических основаниях?