Глава 12 ВОЗДУШНЫЙ АКРОБАТ

Глава 12

ВОЗДУШНЫЙ АКРОБАТ

Вскоре после этого случая Петер Споден и лейтенант Книлинг оказались в госпитале Пархима. Оба были ранены в ночном бою. Как-то воскресным утром я навестил их. Главврач совершал обход в это время, и мне пришлось немного подождать. Непривычно мирная атмосфера госпиталя навеяла на меня задумчивость, и я смотрел в окно на голубое небо. Контраст между дневным и ночным небом фантастичен. Всего двенадцать часов назад я поджаривался в аду над Берлином. Двенадцать сотен бомбардировщиков союзников набрасывались на столицу непрерывными волнами, подпитывая горящим фосфором едва потушенные пожары смертельно раненного города. В ту ночь с 15 на 16 февраля 1944 года я сбил своих тринадцатого, четырнадцатого и пятнадцатого противников.

Но что означали эти полтора десятка сбитых четырехмоторных бомбардировщиков? Всего лишь личный успех. С разрушением Берлина начался кризис диктаторского нацистского режима, ибо круглосуточные бомбардировки измучили гражданское население. Сомневаться начали даже те, кто твердо верил в победу. Какой контраст между событиями прошедшей ночи и миром, царящим здесь, в Пархиме. Пациенты читали в газетах отчеты об ужасающих налетах на Берлин, но могли ли они представить себе масштаб разрушений? Я сам не мог осознать это, но понимал, что похвальное личное достижение – всего лишь эпизод в тщетной борьбе за выживание отечества.

Мои раздумья прервала медсестра, с улыбкой сообщившая, что я могу повидать друзей. Книлинг, бледный и ко всему безразличный, лежал в постели. Бедняга получил пулю в бедро. Собрав последние силы, он сумел приземлиться и тут же потерял сознание от потери крови. Теперь он уже выздоравливал. Несокрушимый Споден расплылся в улыбке. Он хотел поскорее выбраться из госпиталя и снова летать, но хирург заявил, что его признают негодным к полетам. Петер подмигнул мне, услышав это. Как только мы остались одни, он соскочил с койки и притащил бутылку коньяка, которую припрятал в шкафчике его ординарец.

– Прозит![9] Скоро встретимся в эскадрилье! Когда я отсюда выберусь, ты узнаешь, на что способны врачи. Неужели ты думаешь, что я стану отсиживаться на земле, пока продолжается эта заваруха?

Я обещал Сподену, что захвачу его в полет, как только представится возможность, и дам ему порулить над Данией.

Обещание это я скоро выполнил. На следующий день после того, как радостный Петер явился из госпиталя, я взял его в полет, одолжив для этой цели старый двухместный «Фокке-Вульф-184». Бринос полетел радистом, а Петера мы засунули в багажный отсек. Во избежание возможных опасностей мы пронеслись на бреющем полете над самой поверхностью озера Шверин, Балтикой и проливом Малый Бельт до датского аэродрома Ольборг.

Дания, несмотря на пять военных лет, все еще была страной изобилия, так что нам не повредило бы пополнить личные запасы. В 12.50 мы приземлились в Ольборге. Бринос понес наши документы коменданту и вернулся сияющий, с бумажником, набитым так необходимыми кронами. В приподнятом настроении мы отправились в «опеле» в город, заглянули в прелестное маленькое кафе и заказали пирожные с кремом. Мы давно не ели ничего подобного и, чтобы не расстроить желудки, залили сладости большим количеством коньяка.

За соседним столиком сидели две хорошенькие девушки. Наш отличный аппетит явно забавлял их. Они казались вполне дружелюбными, и Петер пошел в атаку. Кто бросил бы в него камень? Обе девушки вскоре весело чирикали за нашим столиком, и мы договорились прошвырнуться вечерком по танцзалам и барам. Петер так хорошо себя чувствовал, что с удовольствием остался бы в Ольборге на несколько дней. На следующее утро за завтраком, страдая от похмелья, мы обнаружили, что не купили ничего для пополнения личных запасов в Пархиме. Бринос подсчитал наши общие богатства. Крон осталось еще достаточно, и, вооруженные двумя вещмешками, мы посетили магазины. Через два часа мешки были набиты ветчиной, беконом, шоколадом, кофе, шнапсом, сигаретами и джемом.

Все деньги потратить нам не удалось. Что же делать? Мы уселись в «опель» и покатили на аэродром. Войдя в столовую, мы сразу увидели свисавший с потолка огромный окорок. Петер подлетел к бармену и спросил, сколько стоит «эта медвежья задница». Бармен выпучил глаза, не поверив, что мы хотим купить весь окорок, весивший не меньше пятидесяти килограммов. Бринос вывалил на стол наши последние кроны, и нам не помешали унести добычу. Только куда девать все покупки? В милом старом «фокке-вульфе» едва хватало места для трех человек, и еще два вещмешка с продуктами в него не помещались. Однако надо было искать какой-то выход из создавшегося положения. В 18.00, когда мы взлетели, Петер лежал в багажном отделении, обнимая бутылку коньяка и «медвежью задницу». Парашют он надеть не смог: не было места.

– А зачем? – вопрошал Петер. – Если мы свалимся в воду, окорок всплывет, а уж я его не выпущу.

В 20.00 мы приземлились с нашими бесценными съестными припасами в Пархиме. Нас встретили с таким энтузиазмом, будто мы были крысоловами. Конечно! Где окорок, там всегда крысы!

Несколько дней спустя Петер явился вечером на командный пункт и попросил разрешение на вылет. Командир отрицательно покачал головой, и Петер смиренно ретировался. В 21.00 объявили боевую готовность, и через несколько минут все истребители уже были в воздухе. Правда, выруливая на взлетную полосу, я заметил Петера и его радиста, болтающихся у самолетов. Я не заподозрил ничего плохого и спокойно взлетел. Только взяв курс на Берлин, я вдруг подумал: интересно, а вдруг Петер решил действовать на свой страх и риск. Он еще не годен к полетам; если командир сказал «нет», значит, нет. Погода в тот день благоприятствовала британцам. Но и обороняться в ясную погоду легче. Еще на подступах к городу бомбардировщики сыпались на землю, как перезревшие фрукты. Над Берлином оборона была мощнее, и из 800 британских бомбардировщиков 120 в ту ночь не вернулись домой. Изрядно вспотевший за три часа полета, я пронесся над родным аэродромом, помахав крыльями – знак победы. Возбуждение, царившее в штабе, было близко к ликованию. Все экипажи доложили о победах, потерь не было.

Вдруг диспетчер выкрикнул, не знает ли кто-нибудь новости о невернувшемся C9-HN. Никто ничего не знал. Этот самолет принадлежал моей эскадрилье и числился в резерве. Я вызвал старшего техника и спросил, в чем дело. Оказалось, что в резервном самолете минут через двадцать после всех взлетел Споден. Ну и сюрприз! Командир пришел в ярость. Включили разведаппаратуру, и через полчаса стало ясно, что Споден нигде не приземлялся. В воздухе он также не мог быть, поскольку горючего у него хватало на три с половиной часа. Гнев командира испарился: он всегда симпатизировал Петеру.

Что же случилось с парнем? Тут вышел на связь штаб ПВО Берлина.

Командир кинулся к телефону, послушал и произнес запинаясь:

– Так точно, герр оберст. – Его лицо вытянулось. Он медленно положил трубку. – Сподена сбили прямо над городом. Прожекторы поймали вражеский бомбардировщик на высоте 17 000 футов, когда его атаковал ночной истребитель. Британец открыл ответный огонь, и через несколько секунд обе горящие машины упали на землю. Прожектор вел их до высоты 4500 футов, и зенитчики заметили висящего на хвостовом оперении человека. Это мог быть только Споден. Из-за раны ему не хватило сил освободиться от самолета. Вот так, парни, он заплатил за свое упрямство жизнью.

Я вспоминал о нашем полете над Балтикой с гигантским окороком и не верил в случившееся. С Петером такого просто не могло произойти, думал я. Господь Бог нашел бы какой-нибудь способ спасти его. Бринос согласился со мной. Мы сидели в креслах и ждали более точных сведений, плохих или хороших. В пять часов утра затрезвонил телефон. Снова звонили из дивизии ПВО Берлина. Я схватил трубку и вздохнул с облегчением. Тяжело раненный Споден в госпитале. Его жизнь вне опасности. Его экипаж выпрыгнул и успешно приземлился.

На следующий день Петера привезли в Пархим. Его койка в госпитале еще пустовала. Хирург от души отругал его, но немедленно принялся за лечение.

Через несколько дней Петер смог разговаривать, и мы услышали его историю.

– Когда вы все улетели, мне стало ужасно одиноко. Ну, я и приказал обер-фельдфебелю подготовить к взлету резервную машину. Он колебался, но я напомнил, что в военное время приказы не обсуждаются, а я приказываю. Он подчинился. Все случилось над Берлином. Я, можно сказать, решил посоревноваться с зенитчиками и сбил в прожекторных лучах два «ланкастера». Потом в лучи попался «шорт-стирлинг». Знаете, такой большой, как амбар, с четырьмя моторами. Я бросился в атаку, а когда вышел из боя, заметил, что у моего самолета пробит фюзеляж. Пламя рвалось в кабину с обеих сторон, радист молчал. Я приказал прыгать, но оказалось, что его уже нет. Фонари и моей, и его кабины снесло.

Когда я вылезал из кабины, что-то крепко вцепилось в ногу. Пришлось вернуться и разорвать это, я так и не понял, что именно. Пламя уже лизало парашют. Прозит! Самолет вошел в штопор и вертелся, как карусель. Как-то мне все же удалось вылезти на 15 000 футах. Меня швырнуло на хвост и прижало ветром. Я махал руками и ногами, но не мог освободиться – ни вверх, ни вниз. А самолет все падал. Наконец, его закрутило в противоположном направлении, и я сорвался.

Не теряй головы, посоветовал я себе. Посчитай до двадцати или двадцати пяти и дергай вытяжной трос. Оказалось, что одна из строп порвана. Огонь, вы же понимаете… Я упал в дым и пламя и вырубился. Очнувшись, я обнаружил, что валяюсь на улице среди горящих домов. Зенитки еще стреляли. Меня унесли в какой-то подвал и напоили коньяком. Кое-кому явно было не по себе – как оказалось, офицеру прожекторной батареи. Он навестил меня на следующий день в госпитале. От него я узнал, что высвободился на высоте всего лишь 5000 футов. Он думал, что помогает мне, освещая своим прожектором!