1. Общие тенденции развития

1. Общие тенденции развития

Октябрьский переворот не был случайностью и являлся таким же порождением общественного брожения, как и ранее Февральская революция. С одной стороны, он отразил усиление анархистского настроя масс, стремление к полному и беспощадному устранению всего того, что связывалось ими со старым режимом, их нежелание подчиняться сковывающим законообразным ритуалам, сколь бы «революционно» они ни обосновывались. С другой стороны, здесь сказалась их апатия и разочарование в умеренно-социалистических лозунгах.

«Большевистские» настроения охватили в конце 1917 г. значительные слои людей. Но во многих случаях можно говорить лишь о совпадении низовых политических устремлений и большевистских лозунгов, зачастую имевших популистский характер и использовавшихся как инструмент достижения власти. Ослабление «большевистских» симпатий, наблюдаемое уже в первой половине 1918 г., и нарастание антибольшевистского сопротивления в последующие годы нельзя, однако, назвать всеобъемлющим. Миллионы людей так или иначе связали свою судьбу с большевизмом — через службу в государственных учреждениях и в Красной армии, через дележ чужого имущества и в городе, и в деревне — через хлеб и через кровь. Для них крах большевизма был бы их личным крахом, сколь бы малыми не были плоды, которыми они пользовались.

Не прошла бесследно и массированная пропаганда большевистских доктрин. Она увязала уже отмеченные в общественном сознании негативные политические символы с явлениями; угрожавшими Советской власти. Идею несвободы и угнетения, отвергаемую массами, она связала с царскими генералами, руководившими антибольшевистским движением. Она эффективно использовала политико-экономические акции (отмена помещичьей собственности, национализация промышленности, отказ от выплаты долгов) для того, чтобы доказать «народность» революции, ее созвучность эгалитарным (уравнительным) представлениям низов.

Привычно деление культуры 1917–1920-х гг. на «старую» и «новую». «Пролетарскую» прозу и поэзию обычно относили к новому искусству. Но очевидная беспомощность их художественных приемов не делала их особо влиятельными в тогдашней культурной жизни, еще не «опрощенной» цензурными гонениями и художественными инструкциями чиновников.

На роль полномочных представителей подлинно пролетарской культуры претендовали футуристы. Помимо В. Маяковского и В. Хлебникова, виртуозных мастеров стиха, среди них трудно назвать собственно литераторов. Наиболее известные из футуристов — О. Брик, Д. Бурлюк, А. Крученых — это скорее литературные теоретики, чем творцы. Если стихи Д. Бедного мог неплохо понимать и безграмотный человек, то «заумь» футуристов, изломанность их языка, невнятность их теорий и плохо воспринимаемая скандальность их выступлений озадачивали и образованного читателя. Широко открытый всем новейшим культурным течениям нарком просвещения А.В. Луначарский еще мог, если не восторгаться, то хотя бы ценить футуристическую литературу. Но уже воспитанные на «реалистической» прозе и чуждые любому модернизму партийные интеллигенты, и среди них, что немаловажно, Ленин, недоуменно и с плохо скрываемым раздражением следили за деятельностью футуристов. Их, правда, не прогоняли, им давали работу, их печатали — но интерес к ним был зачастую утилитарным, их прежде всего стремились использовать в пропагандистских целях. От них требовали понятных агиток, а не изощренной словесной игры. И Маяковский, рисовавший плакаты для «Окон РОСТА» (точнее «Окна сатиры РОСТА», РОСТА — Российское телеграфное агентство. — С.Я.)и сопровождавший их незатейливыми надписями собственного сочинения, — яркий пример примитивизации футуристических приемов, приспособленных к текущей политико-просветительной работе.

Футуризм еще до революции прославился своими манифестами, в которых отражено нигилистическое отношение к прошлой культуре, граничившее с намеренным эпатажем. Пренебрежение к старой культурной традиции осталось у футуристов и после Октября. Но все же в разработке программы культурного нигилизма они не смогли достигнуть тех высот, на которых оказались теоретики Пролеткульта. Пролеткульт был одним из отделов Народного комиссариата просвещения и объединял деятельность многочисленных пролетарских, театральных, художественных и клубных студий и литературных кружков. Практическая работа по просвещению рабочих казалась его руководителям неполной, если не подвести под нее прочный теоретический базис. Пролеткультовцы настойчиво твердили, что их задача — выработка «новой» культуры, которая полностью заменит собой старую. Где-то это высказывалось откровенно, где-то не очень ясно и с оговорками. В писаниях пролеткультовцев отмечалось, что новая культура должна быть выработана самими рабочими и безо всякого вмешательства государства. Это обеспокоило Ленина, тем более что прямо отражало взгляды одного из идеологов Пролеткульта А.А. Богданова, его давнего философского и политического противника. В подготовленном Лениным и одобренном ЦК РКП(б) в 1920 г. постановлении «О Пролеткульте» не столько культурное «чванство» этой организации, сколько ее тяготение к автономности стало предметом уничтожающей критики.

Процесс огосударствления культуры поначалу не мог быть быстрым ввиду широкого неприятия большевизма в среде интеллигенции. Сами большевики приписывали это «буржуазным» симпатиям интеллигентов. Но здесь сказались прежде всего не политические разногласия, а принадлежность обеих сторон к разным культурным группам. Жесткость, грубость, насилие, помехи в свободе творчества вызывали у интеллигента куда большее негодование, чем воспоминание об утраченных жизненных благах.

Но «старая» интеллигенция не являлась единой. Ее раскол обнаружился уже в первые месяцы большевистского правления. «Октябрьские» симпатии интеллигенции — сложный психологический феномен. Они обнаружили ее анархичность и ее «народопоклонничество» и как следствие последнего — тягу к примитивизму и культурному «опрощению», к агитке.

Культурный пульс страны в годы войны прощупывался слабо. Люди, создававшие культуру, находились на грани нищеты и голода, гибли от лишений и насилия, покидали страну. Но нельзя сказать, что культура в ее высших проявлениях — в деятельности писателей, художников, ученых — полностью замерла в послереволюционные годы. В стихах М. Волошина, А. Белого, А. Блока, З. Гиппиус, в дневниках И. Бунина, в театрах В. Мейерхольда и Н. Евреинова глубоко и страстно преломилась революционная эпоха и их творения остались не только документом времени, но и имели непреходящее художественное значение. Памятниками философского и социологического постижения революции являются «Философия неравенства» Н. Бердяева и сборник «Из глубины», «Несвоевременные мысли» М. Горького и письма В. Короленко к А. Луначарскому. Это — не только попытка осмыслить духовный и политический переворот в России, но и страстное слово в защиту человеческого достоинства и свободы мысли — того, что было непреходящими ценностями российской интеллигенции.