Император Николай II: жизнь и царствование

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Император Николай II: жизнь и царствование

(Годы жизни: 1868–1918; годы царствования: 1894–1917)

Однажды я доказывала одному историку, что Николай II был великий император. Мой собеседник говорил то, что всегда говорят историки, — «ну ведь он же не был создан для государственных дел…»

— Это вы Его создавали? — спросила я.

— Нет.

— Тогда откуда вы знаете, для чего Он был создан?

Странно: вроде бы все думают, что Николай II был ограниченным и безвольным, не мог удержать власть, не мог спасти свою страну от войны и т. д. Но вот по мемуарам людей, которые непосредственно были с ним знакомы, и знакомы хорошо, — многие долгие годы работали с ним, кое-кто служил при дворе, — о нем складывается впечатление как об умном и добром человеке, которого, несмотря ни на какие недоразумения, авторы продолжают любить и находясь в эмиграции. Точно так же почти все биографы Николая II проникаются к нему сочувствием; даже советский историк М. К. Касвинов, которому положено обличать «царизм», местами говорит решительно как тайный монархист. И давно пора! Давно бы пора понять, что это глупо — при упоминании о каком-нибудь русском царе мелко хихикать, давясь в кулак ехидными остротами сомнительного качества. А о Николае II это вдвойне глупо.

Обаяние его личности было совершенно исключительным (А. Ф. Керенский называет его «обезоруживающе обаятельным»). С кем бы Государю ни приходилось разговаривать, от крестьянина до министра, он всегда очень ласково расспрашивал своего собеседника о его жизни, и нередко формальное общение с крестьянами, рассчитанное на полчаса, превращалось у него в живой и увлекательный трехчасовой разговор. Государь всегда проявлял исключительное терпение и, зная, что день его расписан по минутам, был способен долго и внимательно выслушивать даже и такие вещи, которые совсем не могли его интересовать. Г. И. Шавельский пишет об одном подобном разговоре с полк. гр. Толем: «Полковник был из разговорчивых, и государю приходилось больше молчать и слушать. О чем же болтал полковник? Только о наградах. Такой-то, мол, офицер был представлен им к Владимиру 4-й ст., а дали ему Анну 2-й ст., такой-то — к золотому оружию, а дали орден. Потом перешел на солдат. Такого-то наградили вместо Георгия 4-й ст. Георгиевской медалью и т. п. И Государь спокойно слушал жалобы этого полковника, который, прибыв с фронта, не нашел сказать своему государю ничего более серьезного и путного, как осаждать его такими жалобами, какие легко и скоро мог уладить его начальник дивизии».

Государь никогда ни на кого не кричал, и, если он на кого-то и сердился, то человек, вызвавший его гнев, никак не мог об этом заключить из обращения с ним Государя. Как он говорил, «вовсе не нужно ежеминутно огрызаться на людей направо и налево». «Царь не сердился даже в тех случаях, когда имел бы право и, быть может, был обязан выказать свое недовольство», — говорит А. А. Мосолов. «Ни сам я гнева его никогда не видел, и от других о проявлениях его никогда не слышал», — говорит А. Н. Шварц. Нередко министры поражались, получив указ о своей отставке вечером того же дня, когда были приветливо приняты Государем. Это часто вызывало недоумение, но, очевидно, Государь хорошо знал этих лиц и стремился избежать скандала. В. Н. Коковцову, например, Государь написал: «Не чувство неприязни, а давно и глубоко осознанная мною государственная необходимость заставляет меня высказать вам, что мне нужно с вами расстаться. Делаю это в письменной форме потому, что, не волнуясь, как при разговоре, легче подыскать правильные выражения».

С. Д. Сазонов говорит о Николае II: «За семь почти лет моей совместной с ним работы мне приходилось поневоле говорить ему иногда вещи, которые были ему неприятны и шли наперекор установившимся его привычкам и взглядам. Тем не менее, за все это время он ни разу не выразил своего несогласия со мной в форме, обидной для моего самолюбия». Сазонов же пишет, как на его вопрос о причине такого незаслуженного иными доброго отношения Государь ему ответил: «Раздражительностью ничему не поможешь, да к тому же от меня резкое слово звучало бы обиднее, чем от кого-нибудь другого». Государь только один раз в жизни, как ему показалось, вышел из себя, в Екатеринбурге в 1918 г., из-за наглости тюремщиков. Он пишет в дневнике: «Это меня взорвало, и я резко высказал свое мнение комиссару», но мемуаристы говорят, что он сказал только: «До сих пор мы имели дело с порядочными людьми», а сами тюремщики вообще не заметили, что он что-то сказал!

Государь ни на кого не держал зла. Когда он вернулся после отречения в Царское Село, трое из прибывших с ним свитских — герцог Н. Н. Лейхтенбергский, С. А. Цабель и К. А. Нарышкин — «посыпались на перрон и стали быстро-быстро разбегаться в разные стороны, озираясь по сторонам, видимо, проникнутые чувством страха, что их узнают». Е. С. Кобылинский, рассказывая об этом следователю, заметил, что «сцена эта была весьма некрасивая»». Когда Государь спросил о них, ему доложили, что они «не приехали и не приедут». «Бог с ними», — вот все, что он ответил. Вскоре Государь попытался вызвать хотя бы Нарышкина. Нарышкин попросил 24 часа на размышление. «Ах так, тогда не надо», — сказал Государь. «Перенес он эту измену стойко, мужественно, видя в этом перст Божий, и никто не услышал от него ни слова упрека и осуждения», — говорит А. А. Волков.

Официальная историческая наука утверждает, что Николай II никого, кроме своей семьи, не любил. На самом деле Государь всегда был очень внимателен к окружающим его людям. Как-то адмирал К. Д. Нилов решил застрелиться. Догадавшись об этом, Государь пришел в его каюту, отобрал у него револьвер, Нилова отговорил, а револьвер на всякий случай унес с собой. «Бедного Нилова не пустили со мною», — записал Государь после отречения и отъезда из Ставки. А несколькими строками раньше, под той же датой, написано: «Дома прощался с офицерами и казаками конвоя и Сводного полка — сердце у меня чуть не разорвалось!» Когда в 1911 г. министр иностранных дел С. Д. Сазонов тяжело заболел и попытался подать в отставку, Государь, как пишет Сазонов, «отказался принять мою отставку и в выражениях, в которых сквозила его редкая душевная доброта, велел передать мне, чтобы я заботился только о своем здоровье, а делами министерства будет заниматься он сам с Нератовым, вплоть до моего выздоровления» (Нератов — товарищ министра иностранных дел). Посылая министра финансов В. Н. Коковцова в Париж для заключения займа, что было делом довольно-таки тяжелым, Государь сказал: «Если будет уж очень плохо, то просто телеграфируйте прямо мне и будьте уверены, что за все я буду вам сердечно благодарен, т. к. хорошо понимаю, что не на праздник и не на увеселительную прогулку Вы едете».

Доброта и внимательность Государя привлекали на его сторону всех, кто дал себе труд присмотреться к нему. В. К. Олленгрэн, который очень редко его видел, если верить Сургучеву, однажды целых два часа проторчал в темноте под окнами царского поезда, дожидаясь Государя, и, кстати, он его дождался. А. Ф. Керенский, после февральской революции ставший министром юстиции Временного правительства, говорил, что никак не может подобрать коменданта для охраны Царской Семьи: «Беда мне с этим Николаем II, он всех очаровывает, Коровиченко прямо-таки в него влюбился. Пришлось убрать». Впрочем, и сам Керенский, годами ждавший свержения монархии, после знакомства с Николаем II стал ему помогать. «Я уходил от него взволнованный и возбужденный, — пишет Керенский. — <…> Николай, с его ясными голубыми глазами, прекрасными манерами и благородной внешностью, представлял для меня загадку». Пытался по мере сил помочь ему и его тюремщик B.C. Панкратов, который до революции 14 лет просидел в Шлиссельбургской крепости, а потом еще 12 лет жил в ссылке. А Е. С. Боткин и вовсе был в Императора решительно влюблен, да так, что после революции бросил семью и уехал за Государем в Екатеринбург. «А как же Ваши дети?» — спросила его Императрица. Боткин ответил, что на первом месте для него всегда были интересы Их Величеств. Дочь Боткина пишет: «Я помню, как мой отец рассказывал о жизни в Могилеве во время войны, когда в отсутствие Ее Величества Государь, сам разливая вечерний чай, спрашивал, указывая на сахар: «Можно пальцами?» А для моего отца это было действительно счастьем получить кусочек сахара, тронутый Его Величеством». П. А. Жильяру советская власть категорически велела уехать из Екатеринбурга, куда он приехал вслед за Царской Семьей; он мог бы со спокойной совестью вернуться в Швейцарию и не вмешиваться в русские дела, а он вместо этого две недели вел переговоры с местным Советом о пропуске его в Ипатьевский дом, где поместили Царскую Семью, пока его не отправили в Тюмень.

По фотографиям и портретам Николая II, которых сохранилось огромное множество, нетрудно составить понятие о его внешности. Его голубые глаза обладают таким выражением, как будто он заранее знает, чем все закончится. Т. Е. Боткина говорит о своей первой встрече с Государем: «От одного взгляда его чудных синих глаз я чуть не расплакалась».

Он любил физическую работу, долгие прогулки и спорт. «Государь занимался почти всеми видами спорта, — пишет А. А. Вырубова. — Особенно он любил верховую езду и стрельбу (в цель)». «Царь вообще был очень крепко сложен, — пишет А. А. Мосолов, — вне своего кабинета он редко когда садился; я никогда не видел, чтобы он к чему-нибудь прислонялся; выдержка его была замечательна». «Государь обладал большой физической силой, — пишет Г. И. Шавельский. — Когда он сжимал <мою> руку, я иногда чуть удерживался, чтобы не вскрикнуть от боли». Шавельский говорит: «Государь обладал удивительным здоровьем, огромной физической выносливостью, закаленностью и силой. Он любил много и быстро ходить. Лица свиты с большим трудом поспевали за ним, а старшие были не в силах сопровождать его. Государь не боялся простуды и никогда не кутался в теплую одежду. Я несколько раз видел его зимою при большой стуже прогуливавшимся в одной рубашке, спокойно выстаивавшим с открытой головой молебствие на морозе и т. п.

Когда в 1916 г. ему предложили отменить крещенский парад ввиду большого мороза и дальнего (не менее версты) расположения штабной церкви от приготовленного на р. Днестре места для освящения воды, он категорически запротестовал и, несмотря на мороз, с открытой головой, в обыкновенной шинели сопровождал церковную процессию от храма до реки и обратно до дворца».

После революции один из охранявших его солдат, видя, как он работает над огородом, сказал: «Ведь если ему дать кусок земли и чтобы он сам на нем работал, так скоро опять себе всю Россию заработает». В. С. Панкратов, рассказывая, как Государь после революции пилил в Тобольске дрова, говорит: «Приходилось поражаться его физической выносливости и даже силе. Обыкновенными его сотрудниками в этой работе были княжны, Алексей, граф Татищев, князь Долгоруков, но все они быстро уставали и сменялись один за другим, тогда как Николай II продолжал действовать».

Государь был очень смелым человеком. М. Ферро, рассказывая об английской хронике, где он обходит раненых солдат на передовой, говорит: «Он возвращается туда снова и снова, словно хочет принести себя в жертву, но ни одна пуля, даже самая шальная, его ни разу не задела». Государь был к тому же действительно очень сдержан. В 1905 г. во время водосвятия на Неве пушки Петропавловской крепости неожиданно начали стрелять боевыми пулями вместо холостых. Как потом выяснилось, в дуле одной из пушек забыли картечный заряд. Государь даже не пошевелился, пока рядом с ним падали картечные пули. С. Д. Сазонов рассказывает, как ему пришлось приехать в Спалу во время болезни Наследника: «Государь принял от меня несколько докладов, подробно говорил со мной о делах и с интересом расспрашивал меня об английской королевской семье, с которой он был, из всех своих родственников, в наиболее близких отношениях. А между тем, в нескольких шагах от его кабинета, лежал при смерти его сын…» А. П. Извольский пишет, как во время Кронштадтского восстания он приезжал с докладом в Петергоф (в 15 км от Кронштадта): «Из окон можно было ясно различать линии укреплений, и в то время, когда я излагал Императору различные интересные вопросы, мы отчетливо слышали канонаду, которая, казалось, усиливалась каждую минуту.

Он внимательно слушал и, как обычно, задавал вопросы, интересуясь мельчайшими деталями моего доклада.

Я не мог заметить на его лице ни малейшего признака волнения, хотя он знал, что в этот момент решалась судьба его короны всего в нескольких километрах от места, где мы находились».

На вопрос Извольского о причинах такой невозмутимости Государь ответил: «Если вы видите меня столь спокойным, то это потому, что я имею твердую и полную уверенность, что судьба России, точно так же как судьба моя и моей семьи, находится в руках Бога, Который поставил меня в мое место. Что бы ни случилось, я склонюсь перед Его волей, полагая, что никогда я не имел другой мысли, как только служить стране, управление которой Он мне вверил».

Он был совершенно равнодушен к деньгам, не знал, что сколько стоит, и шутя называл это большим пробелом в своем образовании. Еще во время коронации он не хотел принимать подарки от волостных старшин и населения. «Он выразился, что ему дарят такие вещи, которые у него не находятся в употреблении, а потому такие подарки бесполезны, затем, дорогие подарки, как он сказал, ему прямо неприятны» (дневник А. Суворина). До вступления на престол он возглавлял Комитет по борьбе с голодом и пожертвовал на нужды голодающих все свое наследство — несколько миллионов рублей. Свои 40 млн. десятин в Сибири он передал в крестьянский земельный фонд. Во время мировой войны он отдал на нужды раненых принадлежавшие ему 200 миллионов рублей, находившиеся в Лондонском банке.

У Государя была исключительная память, особенно на лица. «Казалось, он замечал все», — пишет А. А. Вырубова. «Он не только отлично запоминал события, но и лица, и карту, — пишет ген. П. Н. Врангель. — Как-то, говоря о карпатских боях, где я участвовал со своим полком, Государь вспомнил совершенно точно, в каких пунктах находилась моя дивизия в тот или иной день. При этом бои происходили месяца за полтора до разговора моего с Государем, и участок, занятый дивизией, на общем фронте армии имел совершенно второстепенное значение».

Он с замечательным чувством ответственности относился к своей работе. Он, например, читал все политические донесения подряд, поэтому знал почерки всех секретарей. Однажды он в шутку сказал одному из чиновников министерства иностранных дел: «А у вас в миссии есть какой-то необыкновенный почерк с крючками». Это был, кстати, почерк Ю. Я. Соловьева, которому в начале его карьеры часто приходилось переписывать чужие донесения. Перед отречением получилось так, что Государь несколько дней не знал, что с его семьей. Некоторые лица, в том числе ген. Рузский, чтобы добиться от него отречения, ясно давали ему понять, что его семья в большой опасности. Когда из Петрограда приехали Гучков и Шульгин, единственные, кто мог рассказать о положении в столице и Царском Селе, свита набросилась на них с расспросами. Государь, семья которого была, скорее всего, в самом серьезном положении, в течение двух часов спокойно обсуждал с прибывшими подробности отречения, потом исправлял и подписывал манифест, написал еще два указа, и только прощаясь спросил у депутатов — что с его семьей. На первом месте у него всегда была Россия. Даже после революции он, как и говорил Рузскому, не мог утешаться мыслью, что происходящее со страной — не его ответственность. А. Ф. Керенский пишет, что Государь, находясь в заключении в Царском Селе, «следил за событиями на фронте, внимательно читал газеты и расспрашивал своих посетителей».

С ним было легко говорить. «Я полагаю, что он был самым обаятельным человеком в Европе», — говорит Великий князь Александр Михайлович, который в остальным отзывается о Николае II негативно. Другой обиженный на Государя мемуарист — граф СЮ. Витте говорит: «Я в своей жизни не встречал человека более воспитанного, нежели ныне царствующий император Николай II». В дневнике Государя есть фраза: «Баловался в речке, по которой ходил голыми ногами». Его скромность была замечательна. Однажды в Крыму он решил проверить пригодность солдатского снаряжения.

Как рассказывает Т. Е. Боткина, «он приказал принести себе таковое из 16-го стрелкового Императора Александра III полка, стоявшего в Ореанде. Снаряжение было послано со стрелком, которому Государь сказал:

— Одевай меня, а то я не знаю, что надевать сначала.

Одевшись, Государь вышел из дворца, прошел по Ливадийскому парку и вышел в Ореанду и, пройдя по шоссе, нарочно остановился спросить у дворцового городового дорогу в Ливадию. Городовой, не узнав царя, ответил ему довольно резко, что туда нельзя идти и чтобы он повернул обратно. Вряд ли городовой узнал когда-нибудь свою ошибку, т. к. Государь молча повернулся и пошел, куда ему показали. Он ходил около двух часов по горам…»

Он был образован и начитан. По нашим меркам, у него было три высших образования — военное, экономическое и юридическое. Его готовили к престолу с раннего детства, это — одно из несомненных преимуществ монархического строя. Он говорил, кроме русского, на английском, французском, немецком и датском языках. И. И. Сикорский рассказывал, как показывал Государю сконструированный им самолет и был удивлен его замечательным знанием инженерного дела.

Государь любил читать. Заведующий собственной Его Императорского Величества библиотекой каждый месяц представлял ему по меньшей мере двадцать лучших книг, вышедших за это время. Эти книги раскладывались во дворце на столе в одной из комнат. «Прямо боишься в Царском Селе войти в комнату, где эти книги разложены, — говорил Государь. — Не знаешь, которую выбрать, чтобы взять с собой в кабинет. Смотришь, и час времени потерян», «…ему нередко случалось перебивать докладчика кратким пересказом того, что последний хотел ему разъяснить», — пишет В. И. Гурко.

Государь, конечно, очень любил свой народ и свою страну. Читая доклады министров, он подчеркивал красным карандашом все иностранные слова, пытаясь приучить министерства к исключительно русской речи. «Государь Император стремился быть ближе к народу и постоянно повторял свое желание, чтобы и народ не стесняли в присущем каждому русскому человеку тяготении к Царю, — пишет П. Г. Курлов. — И действительно, бывало не раз, что толпа, одушевленная лицезрением Монарха, сметала всякую охрану и тесным кольцом окружала царский экипаж». «Посещая военные госпитали, царь интересовался участью раненых с такою искренностью, которая не могла быть деланою», — говорит А. А.Мосолов. За время своего правления Государь не подписал ни одного смертного приговора. Зато к прошениям о помиловании он относился с чрезвычайным вниманием. «Как только помилование было подписано, царь не забывал никогда, передавая резолюцию, требовать немедленной отправки депеши, чтобы она не запоздала», — пишет Мосолов. После отречения Государь собирался поехать на фронт чтобы «сражаться за свою родину», как он говорил; но он тут же понял, что ему не позволят уехать.

Он часто делал удивительные вещи. В начале своего правления он предложил всем мировым державам объединиться, собрать конференцию и положить конец войнам (об этом речь впереди). С началом мировой войны Государь запретил продажу всех спиртных напитков, потом постепенно увеличивал срок этого запрета. Он говорил, что решил навсегда запретить в России казенную продажу водки.

Государь был очень религиозен. Он мечтал восстановить патриаршество и предлагал Синоду это сделать. «С 1896 г. по 1916 г., т. е. за двадцать лет царствования Императора Николая II, Русская Православная Церковь обогатилась большим числом новых святых и новых церковных торжеств, чем за весь XIX век», — пишет Алферьев. По его же словам, за это время было открыто 211 монастырей и 7546 церквей. Один человек издевательски сказал о Николае II, что Он «сложностям зарождающегося парламентаризма противопоставил молитву», но это была правда. «Когда дела идут плохо, он, вместо того, чтобы так или иначе на это реагировать, внушает себе, что так хотел Бог, и предается воле Божьей!» — ужасалась Великая княгиня Мария Павловна. «Ну, Бог даст…» — начал однажды Государь в ответ на жалобы Родзянки. «Бог ничего не даст», — перебил Его Родзянко. В длительной аудиенции автор «Истории России» Павлов доказывал Государю, что Россию ждут еще многие перипетии. Государь отвечал ему двумя словами: «Бог милостив». В Спале в 1912 г., когда на выздоровление Наследника почти не оставалось надежды, Государь на вопросы о состоянии своего сына отвечал: «надеемся на Бога». У Государя это было не речевое клише, а искреннее выражение Его мыслей. Именно так Он и думал. Сазонов говорит: «Глядя на него у церковных служб, во время которых он никогда не поворачивал головы, я не мог отделаться от мысли, что так молятся люди, изверившиеся в помощи людской и мало надеющиеся на собственные силы, а ждущие указаний и помощи только свыше».

По замечанию ген. П. Г. Курлова, эпитет «Кровавого» обычно дается Николаю II за Ходынку, за Кровавое воскресенье, русско-японскую или Первую мировую войны и за смертные казни после 1905 г. И всякий раз напрасно. Винить Государя во всех этих несчастьях может только незнакомый с фактическими обстоятельствами или же изначально настроенный против него человек. Николай II не только ничуть не был виноват ни в чем из того, что ему приписывают, но еще и сделал для России много такого, за что заслуживает совсем другой славы.

Ходынку, с которой началось его царствование, очень глупо ставить ему в вину. Давка перед народным гуляньем, с очень большим числом жертв (1389 человек по официальным данным), произошла по недосмотру местных властей, которые чрезвычайно неудачно выбрали поле (оно использовалось для тренировок саперного батальона), да еще не прислали вовремя полиции. Московский обер-полицмейстер Власовский выехал на место происшествия только через три часа после того, как ему было доложено о начале катастрофы. Конечно же, и Власовский, и генерал-губернатор Великий князь Сергей Александрович не могли не предполагать возможность давки. При коронации Александра III, как говорит Суворин, «в одной из церквей народ повалил престол, и священник должен был спасаться в амбразуре окна в алтаре». Устроители гуляний, несомненно, думали, как предотвратить возможные неприятности, но как-то криво. На следствии выяснилось, что ямы на Ходынском поле, которые и были причиной несчастья, не зарывали намеренно, чтобы они сдерживали народ. Император, по словам А. П. Извольского, «был опечален и первой его реакцией было желание прекратить празднества и удалиться в один из монастырей в окрестностях Москвы». Вопрос о том, отменить ли празднества, был действительно сложным. С одной стороны, вполне естественное желание Императора прекратить веселье, с другой — не менее серьезное соображение, что нельзя лишать праздника сотни тысяч пришедших издалека на коронацию человек, многие из которых и не знали еще о катастрофе. Государь не остановил празднование. Когда в тот же день он приехал на Ходынку, там уже не было никаких следов катастрофы, между каруселями толпилась публика. По словам С. Ю. Витте, на лице Государя в это время было болезненное выражение. Тем же вечером, 18 мая, Государь был на балу, в чем его всегда особенно обвиняют, потому что не понимают, зачем он туда поехал. Мало кто теперь вспоминает, что на следующий день, 19 мая, был назначен другой бал, и он был отменен. Нетрудно догадаться, отчего такое странное расписание, если учесть, что первый бал был у французского посла, а второй у австрийского. Государь поехал именно к французскому послу по вполне политической причине: чтобы не испортить с большим трудом налаженные отношения с Францией. Этот такой непохожий на него поступок был, конечно же, не Им придуман, а настойчиво посоветован окружением.

«…По-видимому, Государю дали дурные советы», — говорит Витте, а Суворин передает чрезвычайно правдоподобный слух, что «императрица Мария Федоровна говорила Государю, что он может ехать на французский бал, но чтобы не оставался там более получаса. Но великие князья Владимир и Сергей уговорили его остаться, говоря, что это — сентиментальность, что тут-то и надо показать самодержавную власть». Пока Государь был еще довольно молодым человеком, он часто следовал советам великих князей, которые были куда старше. (К счастью, этот период тянулся недолго. К концу. его царствования почти все великие князья были в оппозиции). Однако все, что он мог сделать для пострадавших, он сделал: было начато расследование, отстранен Вла-совский, выданы пособия пострадавшим семьям (пособия им выдавались в течение 23 лет царствования Николая II); 19 мая Императорская чета присутствовала на панихиде по погибшим и объехала несколько больниц, где находились раненые.

«Кто начал царствовать Ходынкой, тот кончит, став на эшафот», — предсказал Бальмонт, но это мнение было тогда характерно только для интеллигенции. «Много раз, — пишет А. А. Волков, — мне приходилось читать и слышать, что народ будто бы усматривал в Ходынской катастрофе предзнаменование несчастливых дней будущего царствования Императора Николая II. По совести могу сказать, что тогда этих толков я не слыхал. По-видимому, как часто бывает, такое толкование Ходынскому происшествию дано было значительно позже, так сказать, задним числом. У нас ведь вообще любят в катастрофических событиях усматривать скрытый, таинственный смысл».

12 августа 1889 г. Николай II обратился ко всем мировым державам с нотой, в которой предлагал «положить предел вооружениям и изыскать средства предупредить угрожающие всему миру несчастия». Результатом была гаагская конференция. Собрание уполномоченных от всех европейских стран, четырех азиатских и двух американских решило запретить использование удушливых газов, разрывных пуль и некоторых других средств. Помимо этого, был учрежден Международный третейский суд, который действует до сих пор. Мысль о международной конференции пришла в голову Николаю II за 20 лет до создания Лиги Наций и за 50 лет до ООН. Как пишет Е. Е. Алферьев, в здании Секретариата ООН в Нью-Йорке на первом этаже выставлена грамота с подписью Николая II, призывающая все государства принять участие в Гаагской конференции (и Алферьеву стоит верить, потому что именно в Нью-Йорке его книга и издана).

«Странно, — замечает тот же Курлов, — и только для пристрастного человека возможно обвинение Государя в желании пойти на кровопролитную войну после предложения Им Европе всеобщего мира на Гаагской конференции».

В русско-японской войне Государя и вовсе обвинять бессмысленно. В ночь на 27 января 1904 г. японские корабли первые напали на русскую эскадру в Порт-Артуре, после чего России оставалось только защищаться. В дневнике Государя говорится: «Получил от Алексеева телеграмму с известием, что этой ночью японские миноносцы произвели атаку на стоявших на рейде «Цесаревича», «Палладу» и т. д. и причинили пробоины. Это без объявления войны?! Да будет Бог нам в помощь!». Ответственность за эту войну, если только существует ответственность за войны, скорее уж можно было бы возложить на германского императора Вильгельма II, который с завидным упорством натравливал Японию на Россию до самой войны. За военные неудачи в ответе не Государь, а разве что главнокомандующий ген. А. Н. Куропаткин — вел войну именно он. Государь писал Императрице Марии Федоровне: «Меня по временам сильно мучает совесть, что я сижу здесь, а не нахожусь там, чтобы делить страдания, лишения и трудности похода вместе с армией. Вчера я спросил д. Алексея, что он думает? Он мне ответил, что не находит мое присутствие там нужным в эту войну». «Эта война» с маленькой Японией всей Россией считалась чем-то несущественным, и это, несомненно, одна из причин неудачи. «А здесь оставаться в такое время, по-моему, гораздо тяжелее», — пишет Государь. «В интересах почти что колониальной войны, ради сражений, протекающих где-то в Китае, в двадцати днях железнодорожной езды от столицы, царь стремился отбыть на фронт», — говорит А. А. Мосолов.

К лету 1905 г. положение было следующее: в результате нескольких серьезных поражений (Ляоян 16.08.1904, Мукден 25.02.1905), общие потери русской армии составили 400 тыс. чел., русский флот был частично разрушен, причем Тихоокеанская эскадра почти полностью погибла в бою в Цусимском проливе. На переговорах в Портсмуте Япония выдвинула целых девять требований, сводившихся к вытеснению России с Дальнего Востока. Глава русской делегации С. Ю. Витте в ответ передал согласие Государя для прекращения войны передать Японии южную часть Сахалина (уже полностью захваченного японскими войсками). Сам Витте не понимал смысла того, что он передает, и хотел отдать куда больше. Каково же было его удивление, когда японская делегация приняла эти условия. Это было очень странно от страны, которая, как считалось в России, уже победила в войне. Но мало кто знал, что положение Японии было плачевным: они занижали свои потери, уводили разрушенные корабли на буксире и вообще стремились больше создать видимость успеха. За время войны налоги в Японии выросли на 85 %. Как писал Куропаткин, «японцы <…> дошли до кульминационного пункта. Мы же еще только входим в силу». Войну, конечно, можно было и продолжать. Государь это хорошо понимал. «А почему же японцы столько месяцев не атакуют нашу армию?» — говорил он американскому послу в августе 1905 г. Однако в январе 1905 г. в России началась революция — крайне вовремя; есть данные, что Япония спонсировала социалистические партии. Такие условия означали для Государя войну на два фронта. Поэтому его тактика на переговорах оказалась верной, что, кстати, и отразилось в телеграмме Витте: «Япония приняла Ваши требования относительно мирных условий и таким образом мир будет восстановлен благодаря мудрым и твердым решениям Вашим и в точности согласно предначертаниям Вашего Величества. Россия остается на Дальнем Востоке великой Державой, каковой она была доднесь и останется вовеки». Витте, как бы он ни похвалялся потом в мемуарах, отлично знал, кому он обязан успехом в Портсмуте и очень удивился, когда за этот успех Государь ему дал титул графа: «Когда я объявил ему о графском титуле, с ним почти случился «столчок», и он затем три раза старался поцеловать руку!» — писал Государь.

Революция 1905 года, как известно, началась с Кровавого воскресенья 9 января, когда толпа рабочих, мирно шедшая к Зимнему дворца с петицией, была расстреляна войсками. За эти события Николаю II чаще всего дают эпитет «кровавого», а чем он был виноват, если его в этот день вообще не было не только в Зимнем дворце, но и вообще в Петербурге, и он только постфактум узнал о событиях в столице. Гапон, который организовал шествие рабочих, до 8 января даже не пытался известить о своих планах Государя, а ведь мысли Гапона Государь читать не мог! Гапон, правда, 8 января написал ему письмо в Царское Село («Государь, боюсь, что твои министры не сказали тебе всей правды о настоящем положении вещей в столице» и т. д.), но письмо, конечно, не дошло. Министр внутренних дел П. Д. Святополк-Мирский, который знал о готовящемся шествии, вместо того, чтобы доложить Государю, решил справиться своими силами и вызвал войска. А войска он вызвал потому, что приближение к императорской резиденции толпой было запрещено законом. События 9 января совершились без ведома и участия Государя. То, что ему в результате доложили, видно из его записи в дневнике: «9 января. Воскресенье. Тяжелый день! В Петербурге произошли серьезные беспорядки вследствие желания рабочих дойти до Зимнего дворца. Войска должны были стрелять, в разных местах города много убитых, раненых. Господи, как больно и тяжело!» По-видимому, Государю доложили, что рабочие шли ко дворцу с преступными намерениями. 19 января, принимая делегацию петербургских рабочих, Государь объявил им, что прощает им их вину. Он, похоже, тогда еще не знал, что в расстреле демонстрации обвиняют его. В 1918 г. в Екатеринбурге его тюремщик Авдеев изложил ему всю эту историю так, как она разнеслась по стране: «9 января 1905 г. расстреливали рабочих перед его дворцом, перед его глазами». «Он обратился ко мне по имени и отчеству, — рассказывает далее Авдеев, — и сказал: «Вот вы не поверите, может быть, а я эту историю узнал только уже после подавления восстания питерских рабочих». (Мирное шествие к Зимнему в пятом году он и в восемнадцатом году все еще называл восстанием.)».

В отношениях со П. А. Столыпиным Николая II обычно обвиняют в том, что он мало ценил этого гениального министра, мешал ему работать. После его убийства не наказал убийц и был рад, что отделался от не в меру яркого сотрудника. Начать стоит с того, что именно благодаря Государю Столыпин стал министром. Столыпин так описывает сцену своего назначения на пост министра: «В конце беседы я сказал Государю, что умоляю избавить меня от ужаса нового положения, что я исповедовался и открыл всю мою душу, пойду только если он как Государь прикажет мне, так как обязан и жизнь отдать ему, и жду его приговора. Он с секунду помолчал и сказал: «Приказываю Вам, делаю это вполне сознательно, знаю, что это самоотвержение, благословляю Вас — это на пользу России».

Говоря это, он обеими руками взял мою <руку> и горячо пожал. Я сказал: «Повинуюсь вам» и поцеловал руку Царя. У него, у Горемыкина, да вероятно у меня, были слезы на глазах». Из этого письма очень хорошо заметно, что Столыпин согласился быть министром только из-за приказа Государя. Если бы Государь не приказал, Столыпин так и оставался бы саратовским губернатором до конца жизни. Однако следует заметить, что хотя Государь и не позволил ему зарыть свой талант в землю, это был именно талант, а не гений. Почти все современники Столыпина, хорошо его знавшие, сходятся на том, что он был человеком средних способностей. Неприятные характеристики можно было бы отнести на счет зависти к более удачливому сотруднику, но целый ряд поступков Столыпина подтверждают мнение об его ограниченности. Он, например, сказал Государю: «Я не продаю кровь моих детей», когда Государь всего-то предложил оплатить лечение раненных террористами сына и дочери министра. Столыпин совершенно не был способен отказаться от преследования своих врагов, даже после победы над ними. Он фатально не понимал смысла действий Гучкова. Когда Ф. И. Родичев пришел к Столыпину извиняться за выражение «столыпинский галстук», министр гордо заявил: «Я вас прощаю», — и даже не подал ему руки. Своих великих целей Столыпин добивался довольно сомнительными средствами. С. С. Ольденбург говорит, что он «путем угрозы подать в отставку мог добиться от думского большинства почти любой уступки». Если при общении с Думой такая манера министра была просто некрасивой, то в работе с Государем она вырождалась в прямой шантаж. При первой встрече со Столыпиным В. И. Гурко «убедился», что Столыпин «даже плохо понимает, что такое земельная община», — отмена которой составила его славу. Говорили, что Столыпиным «всецело и нераздельно» правит товарищ министра внутренних дел С. Е. Крыжановский. Ген. В. Ф. Джунковский говорит, что все основные законы Столыпина «инспирированы» Крыжановским. Единственная заслуга Столыпина была следующая: «провести эти законы Крыжановский бы не мог, у него на это не хватило бы храбрости открыть забрало. Столыпин, если так можно выразиться, был на это ходок, он был храбрый, смелый человек, открытый, и проводил он все эти «страшные» законы со свойственной ему настойчивостью». Если верить П. П. Менделееву, то все знаменитые речи Столыпина «по большей части» написаны чиновником по особым поручениям при министре внутренних дел Гурляндом.

Что аграрная реформа необходима, стало очевидно еще до войны, когда созданные по всей России комитеты Особого совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности единодушно высказались против существования общины. Уже тогда стало ясно, что общину нужно упразднить. Еще в 1903 г. началась работа для «облегчения отдельным крестьянам выхода из общины», как говорилось в манифесте 26 февраля 1903 г., и 12 марта этого же года был издан закон об отмене круговой поруки. Таким образом, уже тогда политика Государя стала в корне отличаться от аграрной политики его отца. После того как 3 ноября 1905 г. были отменены выкупные платежи, разрушение общины было делом времени. Но война и революция отсрочили реформу. Как только наступило относительное спокойствие, пришло время осуществить эту реформу. Именно Столыпин провел ее потому, что в 1906 г. он был председателем Совета министров. Если бы до этого времени продержался Витте, реформу провел бы он; мог бы провести ее и Гучков, если бы он все-таки стал министром; а если бы ни один из них троих не был бы министром в 1906 г., то указ 9 ноября подготовили бы Кривошеий или Гурко. В любом случае община была бы уничтожена. Благодаря таланту Столыпина реформа прошла легко и быстро.

Государь всегда подчеркивал, что дорожит Столыпиным; в отсутствие министра он иногда откладывал некоторые вопросы до его приезда; в 1911 г., когда законопроект Столыпина не прошел Государственный совет, Государю пришлось спасать этот законопроект, распустив Государственный совет и Думу, а затем еще и увольнять двух врагов Столыпина. Все эти условия были поставлены самим Столыпиным, иначе он собирался подать в отставку. В результате роспуска Думы, Гучков, ее председатель, с горя уехал на Дальний Восток, сами депутаты открыто сравнивали Столыпина то с Годуновым, то с Аракчеевым, а Л. А. Тихомиров заметил, что «Столыпин решился взять рекорд глупости». Двое членов Государственного совета, не угодивших министру, были буквально изгнаны из Петербурга. Оба они были людьми весьма незаурядными. В. Ф. Трепов, бывший Таврический губернатор, по словам Гурко «отличался большим природным здравым смыслом, практической сметкой и деловитостью при железном характере и исключительной напористости в достижении преследуемой цели». П. Н. Дурново называют «российским Нострадамусом»: ему удалось так точно предсказать будущую войну и революцию, что его записка на эту тему больше похожа на отрывок из исторической работы. И они вынуждены покинуть государственную службу, Дурново — до осени, а Трепов, в знак протеста, — насовсем. Столыпин был лишен всякого политического великодушия. Он отомстил тем, кого считал своими врагами, руками Государя, заставив свою нелепую месть исходить из такого источника, которому сопротивляться было невозможно. Государь, разумеется, никогда бы так не поступил с этими людьми, не поставь его Столыпин перед выбором: или он, или они. После этого довольно-таки глупо говорить, что Государь не дорожил Столыпиным.

Если в аграрном вопросе упорство Столыпина все же чаще всего служило хорошую службу России, то с военно-полевыми судами лучше бы это упорство поменьше граничило с упрямством. За военно-полевые суды Государя не перестают обвинять, а ведь они были учреждены 20 августа 1906 г., т. е. через восемь дней после покушения на Столыпина. Узнав об этом покушении, Государь послал министру телеграмму: «Не нахожу слов, чтобы выразить свое негодование; слава Богу, что Вы остались невредимы». Через два дня Государь уже сам предложил Столыпину ввести «исключительный закон». Военно-полевые суды появились в обстановке непрекращающихся террористических актов, когда за один только 1906 г. было убито 768 и ранено 820 представителей власти. «Отмена смертной казни при таких условиях была бы равносильна отказу государства всемерно защищать своих верных слуг», — говорил министр юстиции И. Г. Щегловитов. Теперь же на предание суду офицеров отводились сутки, на разбор дела — двое суток и на исполнение приговора — сутки. «Сегодня бросили бомбу, а завтра повесили для того, чтобы те, которые имели в виду бросить бомбу послезавтра, призадумались над этим», — говорил в Думе В. В. Шульгин и далее противопоставлял военные суды «тем революционным судилищам, которые из своего таинственного, никому не ведомого подполья ежедневно выносят смертные приговоры и приводят их в исполнение самыми зверскими способами. <…> Кто допрашивает там подсудимого? Есть ли там защитники? Есть ли там присяжные, которые устанавливают факт преступления?» Герой романа Савинкова «То, чего не было», явно автобиографического, задавался схожим вопросом: «Но почему, если я убил Слезкина <жандарма>, — я герой, а если он повесил меня, он мерзавец и негодяй?..» Столыпин говорил, что нужно уметь отличит «кровь на руках палачей от крови на руках добросовестных врачей». Прав ли был Столыпин, — это вопрос сложный и скорее философский, но военно-полевые суды успешно боролись с терроризмом на протяжении всего периода своего действия. Если бы не покушение на Столыпина, военные суды, возможно, и вовсе не были бы учреждены. В любом случае, именно воля Столыпина придала борьбе с террористическими актами беспощадный характер. В декабре 1906 г. был показательный случай, когда адм. Ф. В. Дубасов просил Государя помиловать двух пытавшихся убить Дубасова террористов, Государь ответил только тогда, когда он выяснил мнение Столыпина, а мнение было такое: «Тяжелый, суровый долг возложен на меня Вами же, Государь.

Долг этот, ответственность перед Вашим Величеством, перед Россиею и историею диктует мне ответ мой: к горю и сраму нашему, лишь казнь немногих преступников предотвратит моря крови; благость Вашего Величества да смягчает отдельные, слишком суровые приговоры, — сердце царево — в руках Божьих, — но да не будет это плодом случайного порыва потерпевшего!». Это письмо Столыпина датировано 3 декабря 1906 г. 4 декабря Государь написал ответ Дубасову: «Полевой суд действует помимо вас и помимо меня, пусть он действует по всей строгости закона. С озверевшими людьми другого способа борьбы нет и быть не может. Вы меня знаете: я незлобив; пишу вам совершенно убежденный в правоте моего мнения. Это больно и тяжко, но верно, что, к горю и сраму нашему, лишь казнь немногих преступников предотвратит моря крови — и уже предотвратила!» Из сравнения этих двух писем совершенно очевидно, кому из их авторов Россия обязана военно-полевыми судами. Недаром Родичев назвал виселицу «столыпинским галстуком» (за что, кстати, Столыпин и вызвал его на дуэль).

Убеждение о том, что цель оправдывает средства, вообще было свойственно именно Столыпину, а никак не Государю. Известен ответ Государя великим князьям по поводу убийства Распутина: «Никому не дано право заниматься убийствами». Менее известен запрет Николая II распространять поддельные «Протоколы сионских мудрецов»: «Протоколы изъять. Нельзя чистое дело защищать грязными способами».

Когда 1 сентября 1911 г. в Киеве Столыпин был ранен агентом охранного отделения, Государь продолжал программу торжеств только потому, что все врачи заявляли, что ранение не смертельно. Позже, когда Столыпину стало хуже, возможно, Государь и узнал бы об этом, если бы ему удалось самому увидеть министра. Однако когда Государь приехал в клинику Маковского, жена Столыпина не пустила его к Столыпину. После этого Государь уехал из Киева, а когда он вернулся, Столыпина уже не было в живых и Государю оставалось только помолиться перед телом министра, часто повторяя, как слышали окружающие, слово «прости». На Особом журнале Совета министров, где говорилось об убийстве Столыпина, Государь написал: «Скорблю о безвременной кончине моего верного слуги статс-секретаря Столыпина».

После всего сказанного, вероятно, уже очевидно, что Государь никак не мог радоваться смерти Столыпина. Скорее у него могла появиться другая мысль: если бы не его приказ в 1906 г., Столыпин остался бы в живых; сколько бы талантливых министров он ни нашел, они все будут убиты террористами, целиком ггбсвятив-шими себя систематическому выбиванию всех способных людей страны…

Через год после убийства Столыпина следствие по делу возможных виновников его убийства было по желанию Государя прекращено. Сколько бы эти действия ни называли впоследствии «отвратительными и характерными», они объяснялись очень просто. Осенью 1912 г. Наследник в Спале был тяжело болен, и надежды на выздоровление почти не было; однако он выздоровел. После этого Государь сказал В. Н. Коковцову: «я хочу, чтобы вы меня поняли, не осудили <…> я так счастлив, что мой сын спасен, что мне кажется, что все должны радоваться кругом меня и я должен сделать как можно больше добра». Надо учитывать, что спасенные Государем должностные лица Столыпина не убивали (непосредственный убийца министра был давно повешен), речь могла идти только об их недосмотре, а историю о каком-то заговоре официальных властей с целью убить Столыпина сочинил не кто иной, как Гучков, уже ступивший на свой темный путь.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.