НЕМЕЦКО-УКРАИНСКИЙ ХАРЬКОВ

НЕМЕЦКО-УКРАИНСКИЙ ХАРЬКОВ

А что же происходило в это время в землях, которые еще в марте 1918 года составляли ту самую Донецкую республику, а уже в апреле узнали, что они находятся в составе Украинской Народной Республики?

Итак, в ночь на 8 апреля 1918 г. в Харьков вошли авангардные отряды немецкой армии, а к утру 8 апреля по улицам столицы ДКР уже маршировали части трех германских дивизий — 45–й и 91–й пехотных, а также 2–й кавалерийской.

Вот как живописует их вступление корреспондент «Возрождения»: «День был ясный и солнечный. И канонада, раздававшаяся с разных сторон, казалась невероятной, нелепой и бессмысленной. Не верилось, что… такой светло — радостный день будет свидетелем мрачного позора родины… Когда замолк артиллерийский бой и прекратился шум взрывающихся где — то далеко снарядов, еще многолюднее стали улицы и яркие пятна весенних туалетов приятно разнообразили ландшафт. Поражала тишина… Сознание настойчиво боролось со смутными предчувствиями неизбежного. Появилась вера в возможность чуда — свободной жизни в свободной России. Одни уехали, зачем нужны другие? И уста шептали молитву… Но это длилось недолго». По Сумской прошли отряды немецкой пехоты, затем — кавалерия. Журналист отмечает: «Цветов не было. И мало было праздничного кругом. Не чувствовалось большой радости и у них, когда они проходили сквозь строй облепившей их толпы. Не слышно было звуков бравурного марша»[1030].

Генерал Штейфон так описывал процесс овладения Харькова немцами: «Видно было, что роты и батальоны хорошо знали, куда им направляться. Германские офицеры имели, по — видимому, тоже соответствующие указания, на какой улице и у кого им отведены квартиры. Если бы не сознание, что город заняли вражеские войска, то можно было подумать, что это вернулись домой в свои казармы части харьковского гарнизона. Германская комендатура сразу обосновалась в доме Дворянского собрания на Николаевской площади. На балконе был выставлен пулемет, а у входа часовые. К вечеру кроме этого пулемета да часового ничто не напоминало, что Баварский корпус занял Харьков»[1031].

Высший офицерский состав оккупационных войск во главе с генерал — лейтенантом X. фон Клаузиусом разместился в «Гранд — отеле» на Павловской площади. В первую очередь генерал встретился с немецкими и австрийскими военнопленными, пообщался с делегацией вновь возникшей городской Думы Харькова во главе с Рубинштейном и на следующий день в сопровождении консула Дании устроил экскурсию по Харькову, в том числе осмотрев местную электростанцию и водопровод. Сопровождавшие оккупанта журналисты отмечали, что «генерал неоднократно выражал удовлетворение, находя, что существующие предприятия имеют достаточно оборудованный вид для «русского города»». Судя по всему, немецкий генералитет еще не был достаточно политкорректен по отношению к своим украинским союзникам. Правда, делегации городской Думы командующий немецкими войсками сообщил, что рассматривает Харьков «как часть украинской территории»[1032].

Генерал X. фон Клаузиус

10 апреля в Харьков прибыл командир 1–го корпуса генерал — лейтенант Т. Менгельбир со своим штабом. 11 апреля генерал фон Клаузиус принял торжественный парад возглавляемой им 91–й пехотной дивизии. Немцы полностью контролировали власть в городе. Они назначили своего коменданта — подполковника Астера. И даже заставили местные власти перевести часы на полчаса назад «для согласования нашего времени со временем г. Вены»[1033].

Наводили порядок немцы также довольно жестко, как и положено настоящим оккупантам. В первые же дни после смены власти в Харькове и окрестностях было объявлено о запрете митингов, собраний и забастовок. Правда, прошла всего неделя после начала оккупации, как на Харьковском паровозостроительном заводе, немало митинговавшем и при большевиках, состоялся большой митинг, однако на этот раз (впервые с Февральской революции) — «с дозволения начальства». В Донецкой республике митинги и собрания не требовали выдачи особых дозволений сверху[1034].

Цензура, за которую ругали большевиков, была не меньшей и при немцах, если не большей. О выпуске большевистских газет и речи быть не могло. Харьковский исследователь И. Михайлин, не приведя источник, утверждает, что после эвакуации ДКР «инициаторы создания «Донецкого пролетария» пытались сберечь газету». Видимо, он имеет в виду подпольный выпуск пары номеров «ДП», после чего выпуск газеты накрывался местными полицейскими органами еще в стадии набора[1035]. Большевистская, левоэсеровская и анархистская партии на оккупированных территориях были под строгим запретом, а их печать могла выходить только подпольно.

Но тяжело пришлось и ряду других газет, в том числе тем, которые преследовались и при большевиках. Моментально были прикрыты меньшевистский «Голос народа» и эсеровская «Земля и Воля». 8 мая, то есть уже после свержения Центральной Рады, харьковский губернский атаман издал официальный приказ о введении цензуры: «Обращая внимание на то положение, в каком сейчас находится Украина, когда всякие провокационные и недостоверные слухи могут волновать население, я временно приказываю ввести предварительную цензуру на все периодические издания, которые выходят на территории всей Харьковщины». «Наш Юг» так описывал ситуацию: «Белые пятна вместо отчетов о заседании съезда деятелей печати… Приостановка газет, аресты редакторов, штрафование прессы…»[1036].

Расстрелы без суда и следствия использовались оккупационной властью гораздо чаще, чем это случалось в Донецкой республике. Самое любопытное заключается в том, что многие представители местной интеллигенции, критиковавшие большевиков за жестокость, за аресты и расстрелы, если и не одобряли немецкую жесткость, то относились к их действиям с некоторым пониманием. К примеру, генерал Штейфон вспоминал о том, как немцы в первый же день оккупации, через несколько часов после ареста расстреляли во дворе Дворянского собрания неких лиц, заподозренных в убийстве семьи предпринимателя Ребиндера, когда — то близкого к царскому двору. Штейфон с удовлетворением отмечает: «Столь быстрая и решительная расправа оказала потрясающее впечатление на весь преступный мир. Не только убийства и налеты, но и хулиганства немедленно исчезли»[1037]. Полковник явно преувеличивал. Во — первых, и большевистский комендант Павел Кин, как говорилось выше, применял расстрелы к грабителям, задержанным на месте преступления, за что сам Штейфон критиковал большевистскую власть. А во — вторых, ни грабежи, ни налеты в Харькове (не говоря уж о провинции, куда зачастую немецкая власть не совалась) не прекратились и после расстрела предполагаемых убийц Ребиндера.

Первые дни новой власти в Харькове ознаменовались чередой повальных расстрелов. Вот как выглядел город 10 апреля: «Жители Набережной, возле виллы Жаткина, утром нашли на берегу реки 9 трупов молодых людей. Все убиты огнестрельным оружием. Возле трупов толпился народ все утро. По расположению трупов видно, что расстреляны все в одно время и одним залпом… Личности расстрелянных, как и виновники расстрела, не выяснены. Зрелище валяющихся трупов было ужасное. Все расстрелянные по виду рабочие. В массе зрителей царило возмущение варварской расправой со своими противниками, посылались проклятия убийцам, плакали. За Нобелевским переездом, около поселка Южный… в течение полудня лежали 12 трупов с огнестрельными ранами. Из них 11 одеты в солдатскую форму, а один в штатском и в пенсне… У Химического корпуса утром 11 апреля валялись три трупа расстрелянных неизвестно кем людей»[1038].

Ни во время октябрьского переворота, ни во время расквартирования в городе штаба Антонова — Овсеенко, ни тем более во времена Донецкой республики Харьков не видел таких жутких картин. За первые же дни немецкой оккупации такие картины стали обыденностью. 14 апреля возродившийся на время «Южный край» сообщал: «Изо дня в день повторяются на улицах Харькова случаи ужасных находок человеческих трупов. Трупы находят преимущественно в глухих местах города, на берегу рек, в тупиках, на пустырях и левадах, на полотне железной дороги. Все убитые — мужчины, большинство в солдатской одежде. Иногда находят сразу группу убитых людей, связанных одной веревкой. Почти все трупы (за единичными исключениями) имеют огнестрельное ранение, большей частью в затылок и в спину. Вчерашний день дал несколько новых случаев расстрелов; всего за последние дни в городе обнаружено до 100 трупов»[1039].

Дошло до того, что в Харькове образовалась очередь на кареты по перевозке трупов. 13 апреля «Возрождение» возопило: «Не надо крови!» Газета писала: «Улицы города обагрены кровью, неубранные трупы валяются на площадях, плавают в реках… Кто они, эти погибшие? Мы этого никогда не узнаем, как не узнаем вину, за которую они поплатились жизнью… В Харькове война кончилась. Здесь нет преступников, здесь могут быть лишь пленные… Город, отданный на милость победителя, вправе взывать к его великодушию. Кто бы ни был победитель, он не может руководствоваться чувством мести, не может поступать, как завоеватель — варвар»[1040].

На одном из первых заседаний городской Думы харьковские избранники указали новым властям на «усиливающуюся погромную агитацию» и на необоснованность арестов. О том же заговорил собравшийся под председательством Феликса Кона Харьковский совет (понятно, уже без большевиков). Один из делегатов констатировал: «Репрессии захлестнули нас»[1041].

16 апреля рабочие ХПЗ, еще недавно митинговавшие против арестов своих коллег большевиками, снова вышли на митинг, но на этот раз в связи с совершенно необоснованным расстрелом рабочего завода Смолаковского. Тот был убит в Аптекарском переулке в связи с доносом своего домохозяина, обвинившего рабочего в большевизме, — этого доноса было достаточно для скорой расправы, без всяких дознаний, следствия или трибунала[1042]. Прошло всего несколько дней с митингов рабочих ХПЗ против «репрессий большевиков», а как резко изменилась повестка дня! Стоит ли удивляться тому, что после «второго пришествия большевиков» уже никто не митинговал против мобилизаций, рабочие стали активнее записываться в Красную армию и совершенно не протестовали против «красного террора».

При этом представители оккупационной власти поначалу отнекивались от причастности к расстрелам. «Возрождение» по этому поводу иронизировало: «Есть, очевидно, какая — то закулисная неуловимая власть, которая обыскивает и расстреливает. Нужно эту власть убрать»[1043]. Вскоре после этого было закрыто и «Возрождение».

А немецкий комендант Харькова вынужден был выпустить специальное воззвание к населению города, в котором фактически впрямую возложил ответственность за «совершаемые в последнее время убийства и бесчинства» на прибывавшие в Харьков украинские воинские подразделения, которые, вопреки строжайшему распоряжению немецких властей, не про ходят должной регистрации. Так что не все было так радужно с ситуацией вокруг убийств, как позже описывал Б. Штейфон[1044].

Кстати, версия немецкого коменданта о том, что расстрелы без суда и следствия в Харькове в основном вершились украинскими, а не германскими военными, находит подтверждение в массе сообщений новостной хроники. К примеру, среди 12 трупов, найденных возле железнодорожного парка в середине апреля, был опознан некий Яков Порч, проживавший в Михайловском переулке, 3. Хозяин этой квартиры дал показания о том, что убитый был арестован в ней 10 апреля и вывезен в неизвестном направлении «украинскими казаками»[1045].

Того же 10 апреля прибывшие в Харьков украинские части стали хватать в городе дружинников городской управы, которым Кин, как и обещал, передал милицейские функции перед уходом из Харькова. Были арестованы и препровождены в украинский штаб в том же Михайловском переулке девять дружинников городской охраны. Продержав их под замком несколько часов, украинцы собрались их уже было расстреливать, но вовремя вмешались представители городской власти, вызволив арестованных[1046].

В ночь на 18 апреля был схвачен некто Лещинский, которому «было предъявлено обвинение в большевизме». Харьковец был жестоко избит в участке и также избежал участи быть расстрелянным, поскольку его вызволил прокурор судебной палаты[1047].

Гораздо более печальной была участь юного ученика 1–го Харьковского реального училища Федора Капустина, который в порыве энтузиазма записался добровольцем — санитаром. По приходу оккупантов он и еще несколько санитаров были арестованы опять — таки «по подозрению в большевизме» и их буднично повели на расстрел за ограду Озерянской церкви. Вовремя вмешались городские дружинники, которые опросили арестованных и поручились за них. Вскоре по приказу немецкого коменданта санитары были освобождены. Но несостоявшийся расстрел так подействовал на юного Капустина, что он «лишился рассудка и стал бродить по городу, крича всем встречным, что он большевик и анархист». Это его поведение привело к тому, что 13 апреля ученик бесследно исчез[1048].

Никто не может сказать, сколько всего харьковцев было расстреляно в первые дни новой украинско — германской власти. Расстреливали и арестовывали только за подозрение в сочувствии к большевикам. Лишь за первые недели после ухода правительства ДКР из Харькова в городе было расстреляно больше лиц, чем погибло за все время предыдущего правления большевиков. В конце апреля прокуратура объединила массу дел по самым резонансным убийствам, совершенным после 9 апреля, — среди расстрелянных числились десятки горожан, известных и неопознанных. Само собой, никто эти дела до суда не довел. Либеральный «Наш день» даже вынужден был предположить: «Немецкое лекарство может, однако, оказаться хуже и опаснее большевистской болезни»[1049].

Расстрелами дело не ограничивалось. В точности как и при большевиках, продолжались налеты на квартиры. Только теперь их совершали украинские части. К примеру, в ночь на 8 мая 5 солдат «с украинскими национальными повязками» совершили форменный налет на квартиру по Колодезному переулку, 16. Не найдя домовладельца Боборыкина, которого они также «заподозрили в большевизме», украинцы «ограбили все, что можно было унести», не предъявив при этом никакого ордера. 9 мая вооруженными лицами была ограблена квартира Ефима Глязера на Тюремной улице, 30. 11 мая совершен налет на квартиру по Нетечинской улице, 52. А 12 мая в ходе налета на Всехсвятской улице, 14 был даже ограблен квартировавший там немецкий солдат, у которого отобрали винтовку. Газеты вынуждены были констатировать, что власти не могут справиться с грабежами. Так что вышеприведенное утверждение генерала Штейфона о том, что с приходом немцев в Харькове прекратился разбой, совершенно не соответствует действительности[1050].

Аресты и обыски без предъявления каких бы то ни было обвинений продолжались на протяжении всего периода немецкой оккупации Харькова. К концу года в знаменитой холодногорской тюрьме содержалось несколько сотен арестованных рабочих, в отношении которых не было выдвинуто ни одного обвинения[1051].

Местная пресса не раз критиковала немецкие и украинские власти за повальные аресты и обыски. Причем возмущение высказывалось и по поводу событий, происходивших за пределами Харькова. Так, харьковская общественность выразила протест по поводу обысков, которые украинские и немецкие власти устроили в полтавской квартире 64–летнего писателя Владимира Короленко, где почему — то решили искать оружие. Харьковская пресса возмущалась: «Немцы могли, конечно, в поисках оружия, по неведению, прийти с обыском к В. Г. Короленко, имя которого, может быть, ничего не говорит их уху… Что же касается украинского офицера, участника обыска, то он не мог не знать, кто такой Короленко… Поступку этому нет оправдания. Едва ли может Украина, претендующая выступить на историческую арену как нация, приобрести себе симпатии сознательного населения, если деятели ее… будут позволять себе оскорблять насилием достойнейших, окруженных славой, всеми чтимых представителей интеллигенции»[1052].

После ухода Совнаркома ДКР из Харькова на некоторое время в городе образовался вакуум власти, который постаралась заполнить возрожденная городская Дума во главе с меньшевиком Я. Рубинштейном и управа во главе с исполняющим обязанности начальника правым эсером В. Атабековым (в 1917 г. он был заместителем городского головы). В первый же день оккупации Дума собралась на свое заседание, а генерал Клаузиус даже посетил ее через пару дней после ввода немецких войск — меньшевики, которые всего за несколько месяцев до этого призывали к «войне до победного конца», особого возмущения присутствием немецкого генерала не выразили. Рубинштейн обратился к горожанам с воззванием, в котором обнародовал «обязательное постановление» Думы о том, что она «взяла всю власть в городе в свои руки»[1053].

В. Короленко

Харьковская тюрьма

Правда, в условиях оккупации полномочия городской Думы были не определены, финансирования у нее не было. Уже на заседании 10 апреля Рубинштейн и Агабеков сложили с себя полномочия, констатировав, что германцы сделали продовольственные органы города своими интендантствами, реквизировали всю муку, а грузы, стоящие на железных дорогах, «считают военной добычей». Управа печально констатировала, что «финансовое положение г. Харькова в высшей степени безотрадно и… приняло прямо катастрофический характер». Кстати, после долгой паузы появился на людях и Д. Багалей, принявший участие в думском обсуждении финансового состояния Харькова[1054].

Как уже говорилось, 26 апреля попытался собраться и Харьковский Совет рабочих и крестьянских депутатов во главе с Феликсом Коном. Правда, этот эксперимент был разовым. Совет также констатировал факт отсутствия у него бюджета и ударился исключительно в революционную риторику и песнопения, в промежутках между этим жалуясь на оккупационную власть и репрессии, чинимые новыми властями[1055].

Причем если такая ситуация с местным управлением происходила в крупном Харькове, то что уж говорить о глубинке! Как отмечал в своих мемуарах генерал Лукомский, «немцы были хозяевами только по линиям железных дорог и в городах, занятых их гарнизонами». В глубинке же зачастую власти не было никакой. Как отмечал на I съезде КП(б)У делегат от Новомосковского уезда Екатеринославской губернии, оккупационные войска базировались лишь в крупных городах, а в деревню изредка наведывались немецкие реквизиторы продовольствия и карательные отряды. Вернувшийся к своим обязанностям директор Юзовского металлургического завода А. Свицын, оценивая ситуацию в оккупированном Донбассе, констатировал «отсутствие твердой власти на местах и индифферентность соответствующих военных властей»[1056].

Ну, а что же украинская власть? Ныне официальными украинскими историками навязывается легенда о том, что, мол, части УНР приходили в «освобождаемые» города чуть ли не раньше немцев. Можно найти следующие, абсолютно не соответствующие реальным фактам описания «взятия Харькова украинским полковником Петром Болбочаном» в 1918 году: «6 апреля 1918 года украинский флаг взвился над Харьковом — войска Болбочана вошли в город, став там гарнизоном. Жители Харькова радостно встречали украинцев — революционный террор порядком надоел населению». Или вот как описывают данное событие авторы вышедшего недавно в Киеве жизнеописания Болбочана: «6 апреля 1918 г. запорожцы победно вступили в Харьков»[1057].

Откуда черпают данные «факты» современные украинские историки, совершенно непонятно. Дата 6 апреля указывается в качестве дня вступления Болбочана в Харьков многими украинскими источниками, хотя достоверно известно, что и 6, и 7 апреля большевики во главе с Артемом пребывали в Харькове, проводили заседания Совета и контролировали город. Харьковская пресса подробно осветила вход оккупационных немецких войск в столицу ДКР 8 апреля. При этом ни одно го украинского военного с немцами не было! Можно было бы подумать, что на фоне нескольких немецких полков, вступивших в Харьков, журналисты «не заметили» украинцев. Однако корреспондент «Возрождения» удостоверился в этом, спросив лично у командующего оккупационными войсками. Вот как это описано: «В восьмом часу вечера генерал — лейтенант Клаузиус, представительный высокого роста мужчина, с загорелым лицом, в генеральском защитного цвета мундире с белым боевым орденом на шее и бантами орденских знаков на груди, в беседе с нашим сотрудником… сообщил, что поход этот совершают одни немцы, австрийцев и гайдамаков с ними нет, что с установлением свободного движения между Харьковом и Киевом оттуда прибудут представители Центральной Рады, причем он надеется, что это вопрос нескольких дней»[1058]. Так что сообщения украинских историков о том, что Болбочан якобы взял Харьков, как и многие другие описания событий Гражданской войны, — не более чем байка.

Петр Болбочан

Зафиксировали харьковские журналисты и точное время прибытия первого украинского подразделения, сообщив, что 9 апреля в 5 часов утра туда прибыла часть 2–го Запорожского полка во главе с Болбочаном. Причем в подавляющем большинстве именно в таком порядке и происходила оккупация городов Донецкой республики — сначала появлялись немцы или австрийцы, а дня через 2–3 подходили первые украинские части. Вот, к примеру, как житель Екатеринослава описывал прибытие украинцев в его город после прихода немцев: «А дня через два появились в городе какие — то странные люди в цветных широких шароварах, ярких кафтанах, разговаривавшие на ломаном русском языке, но делавшие вид, что русского языка совершенно не понимают… Потом пошел первый поезд на Харьков, и тогда только мы узнали, что Россия кончается за Харьковом — там, где начинается Белгород… Курск, Орел, Тула, Москва и Петербург остались за границей. И столицей нашей стал Киев»[1059].

Конечно, сказкой является и сообщение о «радостной встрече» Болбочана жителями Харькова. Хотя и нельзя сказать, что украинские военные были приняты в штыки. Судя по прессе, их встретили скорее с настороженным любопытством, без явных признаков вражды. При этом на протяжении всей оккупации у харьковцев не было абсолютно никаких иллюзий по поводу того, кто на самом деле управляет Харьковом и Украиной. На одном из первых заседаний Харьковской думы лидер меньшевиков Сан — Девдариани заявил, что «сейчас не найдется ни одного человека, преданного новым властям». Правда, один человек все — таки нашелся — единственным, кто публично выступил в защиту Центральной Рады на заседании Харьковской думы, был упоминавшийся выше писатель Гнат Хоткевич[1060].

Харьковские городские власти честно пытались вступить в сношения с представителями центральной украинской власти. Рубинштейн от имени Думы в первые же дни после прибытия украинцев встретился с командующим Запорожской дивизии генералом Зурабом Натиевым, который присутствовал на параде немецких войск в Харькове[1061]. Контактировали городские власти и с назначенным украинским комендантом Харькова полковником Александром Шаповалом. Особенно это касалось постоянных запросов о причинах очередного расстрела или ареста. Правда, чаще всего выяснялось, что Шаповал совершенно не контролирует ситуацию вокруг интересуемых событий.

Генерал З. Натиев (в центре) во время немецкого парада в Харькове

Еще меньше пиетета по отношению к украинским союзникам было у германского командования. Штейфон оставил красочное описание встречи немецкого генерала с представителями украинских властей в Харькове: «Командир баварского корпуса генерал Менгельбир оказался очень суров к пришедшей к нему украинской делегации. Последняя явилась в украинских костюмах, с «оселедцами». Менгельбир заявил, что «не умеет говорить с людьми, у которых хвосты растут на голове». Подобные слова старшего начальника чрезвычайно правдиво выявили фактическое отношение немецкого офицерства к украинскому вопросу»[1062].

Штейфон, как мы видели, любил преувеличивать. Но его вывод об отношении немцев к украинским союзникам подтверждается массой документов. Генерал Людендорф жаловался на качество украинских частей, которые пришлось расформировать, и причитал: «Мы могли бы в конце концов получить хоть немного поддержки со стороны сыновей земли, которую мы освобождали от большевистского доминирования»[1063].

Колин Росс в докладе германскому МИДу вынужден был признать: «Украинская самостийность, на которую опирается Рада, имеет в стране чрезвычайно слабые корни. Главным ее защитником является небольшая группа политических идеалистов. Рада… все же опирается теперь, как, по всей вероятности, еще долго и в будущем, на немецкие штыки». Немецкий публицист, изучив ситуацию в Украине, дал уничижительные характеристики украинской армии: «Украинское войско — войско наемников; оно состоит из бывших солдат и офицеров, безработных и авантюристов… Численность Украинской армии приблизительно равна 2000 человек; армия делится на целый ряд отрядов, отличающихся друг от друга своей формой… Боевая ее сила чрезвычайно мала»[1064].

Сегодняшние легенды, распространяемые историками с титулами и учеными степенями, о том, что украинская армия, дескать, насчитывала сотни тысяч солдат и чуть ли не самостоятельно, без немцев, проводила значимые боевые операции, не выдерживают никакой критики. Немцы не раз докладывали своему командованию о том, что украинские союзники только создают проблемы, в том числе и во взаимоотношениях с населением оккупированных территорий. Командование германскими войсками, расквартированными в Донбассе, докладывала о бардаке, царившем в войсках генерала Натиева: «Конные сотни — недисциплинированные банды, командный состав одинаково ненадежен… Вмешиваются в дела администрации, грабят. Для спокойствия уезда необходимо гайдамаков убрать». О том же просили и представители местной власти. К примеру, уездный староста Александровска докладывал, что «желательно пребывание в уезде не галицийских войск, а германских или венгерских»[1065].

К. Соколов, наблюдая за взаимоотношениями немцев с украинскими вояками, отмечал: «Конечно, казачьи «войска» играли при немцах роль простой декорации. Казаки могли выставить ничтожную горсть плохо снаряженных «людей»… Потомки запорожцев в сборной одежде, вооруженные чем Бог послал, смотрелись совсем михрютками рядом с молодцеватыми краснощекими, отъевшимися на русских хлебах баварцами. Немецкий генерал, которому однажды представили группу казаков, махнул рукой и любезно посоветовал отпустить «этих парней» на полевые работы»[1066].

Во многом такое состояние украинских частей объяснялось природой их происхождения. Как писал генерал Деникин, украинизация войск в 1917 г. представляла собой всего лишь «простое дезертирство и шкурничество». Это же подтверждает командующий войсками Киевского военного округа полковник К. Оберучев, лично участвовавший в формировании украинских частей. Он вспоминал, как из дезертиров, случайно собравшихся в Киеве, сколачивали первые украинские полки. «Но напрасно вы стали бы искать на фронте всех… этих украшенных национальными эмблемами защитников Украины, которой, к слову сказать, угрожал сильный враг, — писал Оберучев. — Их не было там, они туда не пошли, а разбежались по деревням»[1067].

Оберучев вспоминал: «Чуть только я посылал в какой — либо запасный полк приказ о высылке маршевых рот на фронт в подкрепление тающих полков, как в жившем до того времени мирною жизнью и не думавшем об украинизации полку созывался митинг, поднималось украинское желто — голубое знамя и раздавался клич: «Підем під українським прапором»… И затем ни с места. Проходят недели, месяц, а роты не двигаются ни под красным, ни под желто — голубым знаменем»[1068].

Поэтому не приходится удивляться тому, что украинское войско представляло собой скорее фикцию, бутафорию. Как писал Штейфон, «в 1918 году существовали украинские корпуса, дивизии, полки, но их состав ограничивался только скромными штатами «старшин», то есть офицеров, да небольшими командами, главным образом, хозяйственного назначения»[1069].

Очевидцы тех событий единодушно сходились на том, что украинского войска чаще всего не было видно ни в Украине вообще, ни тем более на территориях, входивших до оккупации в Донецкую республику. Достаточно обратить внимание на то, как весь юг Украины и ДКР прошел отряд М. Дроздовского. До Днепра дроздовцы встречали исключительно австрийцев, после — немцев. Периодически вступали в стычки с большевистскими отрядами. Но нигде не видели этого чудного зрелища — войск УНР[1070].

Харьковцы, путешествовавшие по новосозданному государству Украина, также отмечали отсутствие украинских армий. В разгар битвы за Донбасс в апреле 1918 г. корреспондент «Возрождения», к примеру, передавал с фронта: «Линия до Купянска и от Купянска до Харьков а восстановлена. Всюду немцы и только украинцев нигде не пришлось видеть»[1071].

А вот как описывал поездку в столицу УНР профессор Я. Диманштейн, который с делегацией ССГЮР прибыл в Киев по приглашению украинского правительства буквально через неделю после оккупации Харькова: «Всю дорогу встречаем идущие в направлении Харькова поезда с германскими войсками, хорошо одетыми и с довольными физиономиями. Поведение солдат очень сдержанное и корректное… Примечательно было то, что на всем пути, длившемся двое суток (вместо 14 часов в мирное время), мы совершенно не видели украинских войск, существующих больше на бумаге, чем в действительности». Как же эти описания расходятся с утверждениями некоторых украинских историков о нескольких сотнях тысяч украинских военных, чуть ли не самостоятельно решавших исход боевых операций в 1918 году! Скорее был прав Антонов — Овсеенко, считавший, что «гайдамаки, сопутствуя немцам», всего лишь придавали германскому наступлению «украинский колорит» — и не более того[1072].

То, как немногочисленные отряды петлюровцев действовали в годы Гражданской войны, наблюдал воочию во время боев в Киеве в 1919 году публицист Иван Солоневич, так прокомментировавший увиденное: «Совершенно случайно мне пришлось быть живым свидетелем одного исторического симптома. С Фундуклеевской на Крещатик вливались мощные колонны каких — то серожупанников — петлюровской гвардии, одетой и вооруженной немцами. Со стороны Липок туда же проскочил какой — то казачий отряд, едва ли больше двух — трех десятков нагаек. Казаки сразу атаковали петлюровскую армию, и атаковали ее нагайками. Петлюровская армия бежала сразу… Если бы я сказал, что петлюровская гвардия состояла из трусов, — это было бы глупым утверждением… Серожупанники бежали вовсе не потому, что они струсили, а потому, что никто из них не собирался проливать своей крови из — за петлюровского балагана… Никто никогда ни за каких Мазеп, ни Петлюр не воевал»[1073].

Не спорили с этим утверждением и многие военнослужащие, волею судьбы оказавшиеся в украинских частях. К примеру, С. Устинов, оставивший мемуары о своей службе у гетмана Скоропадского, признавался, что изначально не верил «германской выдумке Украине». «Вообще наше положение казалось нам не серьезным, — писал он. — Мы все — таки оставались русскими офицерами и не могли сделаться украинцами». При этом Устинов подчеркивает, что такая же ситуация была и в петлюровских частях: «То, что мы были Гетманцами, а не Петлюровцами, было для нас чисто случайным»[1074].

Украинские синежупанники в 1918 году

Полковник Б. Штейфон летом 1918 года также совершил поездку из Харькова в Киев, отметив для себя: «По сравнению с Харьковом, Киев внешне производил впечатление более украинского города. Большинство вывесок было на мове — наследство Рады. Иногда на улицах слышалась украинская речь, но нарочито громкая, демонстративная. Встречались украинские костюмы». Однако, сделав эти наблюдения, Штейфон посчитал их скорее исключением из правил: «Впрочем, и речь, и костюмы двигались в русской массе. Пришлось даже наблюдать из окна гостиницы украинскую манифестацию: человек двести украинцев с жовто — блакитным флагом. Шли по Хрещатику «жинки» в малороссийских костюмах, «чоловики» в серых смушковых шапках. Манифестанты пытались что — то петь, но у них ничего не выходило. В общем, это было довольно убогое зрелище. Явно чувствовалось, что Киев твердо русский город. Русскость его еще более усиливалась той волной беженства, какая непрерывно неслась с Севера на Юг России»[1075].

С мнением Штейфона соглашались и немцы, и иные жители Левобережья. Немецкий журналист Рольф Брандт, посетивший Киев в первые дни оккупации, писал в газете «Tagliche Rundschau»: «50 процентов населения признает себя русскими, однако в умах граждан господствует такой хаос, оставленный в наследство революцией, что вывести отсюда какие — либо заключения весьма трудно… Между прочим киевляне задавали вопрос: привезли ли вы с собою украинцев из Берлина для Украины?»[1076].

Харьковец Диманштейн, оказавшись в столице УНР, писал: «Нужно отметить, что несмотря на враждебные нотки по отношению к России, пропитывающие все министерские декларации и декламации, столица Украины представляет и сейчас чисто русский город. Население сплошь говорит по — русски и не понимает украинского языка, точнее того галицкого наречия, на котором написаны все нарицательные издания и министерские речи. В результате этого — отношение к правительству у публики, как к чему — то чужеземному. Никому не приходит в голову сказать: «наше правительство», наша армия и т. д. И в то время, как всякому совершенно очевидно, что разумеется под понятием «Россия», — Украина есть нечто непонятное и темное, о чем ничего определенного нельзя сказать. При таких условиях неудивительно, что создается впечатление… что правительство совершенно оторвано от населения и общественных настроений края. Интерес к его деятельности минимальный. Всех в несравненно большей степени интересуют виды и намерения германского правительства».

Диманштейн, посетивший Центральную Раду и правительство УНР, дает этим институциям уничижительные характеристики: «Рада, как и правительство, совершенно не опирается на симпатии населения… Парламентарии в Центральной Раде какие — то не настоящие, поддельные… Интерес публики сосредотачивается не на парламенте, хотя он и председательствуется «самим» Грушевским, а на тех истинных властителях страны в серых костюмах и стальных касках, которые никогда не показываются в парламенте… Невидимый, но явно ощутимый во всех проявлениях государственной жизни вершит свое дело управления страной бронированный кулак. Тень Блюхера поглощает тень Сагайдачного… И всем ясно до последней степени, что и Рада… будет собираться, принимать мистические запросы министрам и одобрять столь же мистические законопроекты, пока этого захочет германское командование. Эти марионетки делают все от них зависящее, чтобы казаться совсем живыми людьми. Спорят до хрипоты, подводят друг против друга мины, и все же не смогут добиться к себе интереса»[1077]. Стоит ли удивляться тому, что не успел Диманштейн опубликовать эти свои путевые заметки, а полурота немецких солдат преспокойно сместила Центральную Раду. И «многотысячные» украинские отряды не смогли или не захотели ничего этому противопоставить! «Тень Блюхера» поглотила тень украинской власти…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.