ИМПЕРИИ

ИМПЕРИИ

1875 — 1914

Ростов-иа-Дону

«Феникс»

ББК 63.3 (3)3 Х68

Научный редактор к. и. н. А. А. Егоров. Главы 1—8. Переводчик: Е. С. Юрченко. Главы 9—13. Переводчик; В. П. Белоножко.

Хобсбаум Э.

X 68 Век Империи. 1875—1914. Ростов н/Д: изд-во «Феникс», 1999. - 512 с.

ББК63.3 (3)3

ISBN 5-222-(Ю616-6

© 1987 by Е. J. Hobsbawm © Издательство «Феникс», 1999

ПРЕДИСЛОВИЕ

Эта книга, хотя она и написана историком-профессионалом, адресована не собратьям по науке, а всем тем читателям, которые хотят понять окружающий мир и верят, что история откроет им дорогу к этой цели. Задача книги состоит отнюдь не в том, чтобы подробно рассказать о событиях, случившихся в мире за сорок лет перед первой мировой войной, хотя автор надеется, что Вы составите об этом периоде определенное представление, а если захотите узнать побольше, то сможете обратиться к обширной и, нередко, превосходной литературе, большая часть которой издана на английском языке и легко доступна всем, проявляющим интерес к истории. Некоторые из этих книг указаны в перечне литературы, рекомендуемой для дальнейшего чтения.

Чего я действительно хотел, создавая этот том (как и два предыдущих — «Век Революции, 1789—1848 годы» и «Век Капитала, 1848—1875 годы»), — так это понять и объяснить девятнадцатый век и его место в истории, а также понять и объяснить мир в процессе революционного преобразования, чтобы найти в прошлом корни текущих событий и (пожалуй, это самое главное) представить прошлое как единую и цельную сущность, а не как набор тем для обсуждения, посвященных, каждая в отдельности (как того часто требует специализация науки), истории государств, истории политики, экономики, культуры и многих других вещей. Что касается меня, то я, с самого начала занятий историей, хотел понять, как все эти аспекты прошлой (и настоящей) жизни сосуществуют вместе, и почему это возможно.

Таким образом, данная книга не является ни хроникой событий, ни сводом комментариев к ним, ни, тем более, демонстрацией учености автора. Скорее, это попытка постепенного развертывания основной темы, получающей новое освещение в каждой главе. Читатели оценят, насколько мне это удалось, хотя я, со

своей стороны, приложил все усилия к тому, чтобы сделать книгу доступной для неспециалистов.

Нет никакой возможности поблагодарить всех авторов, труды которых я бесцеремонно использовал, часто даже не соглашаясь с ними, и совсем невозможно выразить признательность за все идеи, полученные мною в течение многих лет в беседах с коллегами и студентами. Если они найдут в книге свои собственные мысли или наблюдения, которые я, конечно, местами переврал, то они могут, по крайней мере, хорошенько меня поругать.

Тем не менее я могу выразить благодарность тем, кто помог мне, после долгих подготовительных трудов, создать эту книгу. Так, работа в Коллеж де Франс позволила мне создать в 1982 г. нечто вроде первого эскизного наброска в виде курса из 30 лекций; так что я весьма благодарен этому прославленному учебному заведению и лично господину Эммануэлю Ле Руа Ладюри, способствовавшему моему приглашению. Фонд Левергульма предоставил мне в 1883—1885 гг. должность почетного профессора, что очень помогло мне в моей работе; а Институт наук о человеке, находящийся в Париже, и господин Клеман Геллер, а также Всемирный институт развития экономических исследований при Университете Организации Объединенных Наций, вместе с фондом Макдоннелла дали мне возможность спокойно поработать несколько недель в 1986 году и закончить текст. Из всех, кто помогал мне в моих исследованиях, хочу особо поблагодарить Сьюзен Хаскинс, Ванессу Маршалл и доктора Иенну Парк. Фрэнсис Хаскелл прочел главу об искусстве, Алан Маккэй — главу о науке, а Пэт Тэйн — об эмансипации женшин; тем самым они помогли мне избавиться от многих ошибок (боюсь, что не от всех!). Андре Шифрен, будучи моим другом и представляя собой как раз тот тип образованного читателя-неспециалиста, которому адресована книга, любезно прочел всю рукопись. В течение многих лет я читал лекции в Лондонском университете студентам колледжа Биркбек; сомневаюсь, что без этих занятий я смог бы хорошо представлять значение девятнадцатого века в мировой истории. Всем этим людям я посвящаю эту книгу.

ВСТУПЛЕНИЕ

Память — это жизнь. Ее носителями всегда являются группы живых людей; поэтому она постоянно претерпевает изменения. Под действием воспоминаний и забвения она всегда находится в процессе развития, не осознавая при этом собственных деформаций и оставаясь открытой для всякого рода использования и манипуляций. Иногда она никак не проявляет себя в течение долгого времени, затем вдруг оживает. История же всегда представляет собой неполную и спорную реконструкцию того, чего уже нет. Память всегда принадлежит нашему времени и образует живую связь с вечным настоящим, тогда как история — это представление о прошлом.

Пьер Нора, 1984 г.**

Простой пересказ хода событий, даже во всемирном масштабе, вряд ли приведет к лучшему пониманию сил, управляющих миром в наше время, если при этом мы не рассматриваем глубинные структурные изменения. Новая система координат и новые точки отсчета — вот что необходимо в первую очередь. Их-то мы и попытаемся определить в данной книге.

Джеффри Барраклаф, 1964 г.

Летом 1913 года молодая девушка окончила среднюю школу в Вене, которая была тогда столицей Австро-Венгерской империи. Это событие явилось достаточно необычным достижением для девушки, проживавшей в Центральной Европе. Чтобы отметить окончание, родители решили предложить ей путешествие за границу, а поскольку было немыслимо подвергнуть юную даму (18 лет!) опасностям и соблазнам поездки в одиночку, пришлось подыскивать подходяшего родственника.

К счастью, среди нескольких родственных семейств, перебравшихся за многие годы на запад в поисках образования и благополучия из разных небольших городов Польши и Венфии, нашлось-таки одно, у которого дела шли на удивление неплохо. Дядя Альберт создал сеть магазинов в городах Леванта — Константинополе, Смирне, Алеппо и Александрии. В начале двадцатого века на Среднем Востоке и в Оттоманской империи существовала масса возможностей для успешного бизнеса, и Австрия издавна служила окном из Центральной Европы в страны Востока.

В те времена Египет служил для космополитичного европейского среднего класса и живым музеем, удобным для продолжения культурного развития, и экзотической страной, где можно было легко общаться на французском, ну а юная леди и ее сестры как раз освоили французский язык в школе-пансионате недалеко от Брюсселя. Хотя, конечно, там, в Египте, были еще и арабы...

Дядя Альберт был очень рад встретить свою молодую родственницу, приехавшую в Египет на пароходе компании «Ллойд Триестино» из Триеста, который был тогда главным портом империи Габсбургов и, между прочим, местом проживания Джеймса Джойса*. Так вот, юная девушка стала потом матерью автора этой книги.

За несколько лет до этого один молодой человек тоже совершил путешествие в Египет, но только из Лондона. Его семейные связи были гораздо более скромными. Отец, эмигрировавший в Британию из российской части Польши в 1870 г., был столяром-краснодеревщиком по профессии и кое-как зарабатывал на жизнь, обитая сначала в восточной части Лондона, а потом в Манчестере. Он имел дочь от первого брака и еще восемь детей — от второго; большинство их родились уже в Англии и получили скромное воспитание, которое смог обеспечить им их отец. Лишь один из сыновей имел способности к бизнесу; остальные не были склонны к подобным занятиям. Этот сын, один из самых младших, дольше других учился в школе и стал горным инженером в Южной Америке, бывшей в ту пору частью, хотя и неофициальной, Британской империи.

Все дети, однако, с большой охотой старались выучить английский язык и усвоить обычаи страны, стремясь ничем не отличаться от англичан. Один стал актером, другой продолжил занятия семейным ремеслом, еще один стал учителем начальной

ШКОЛЫ, а двое других нашли работу в растущей сфере услуг, став почтовыми служащими. Как раз незадолго до этого Британия оккупировала Египет, и вскоре один из братьев стал олицетворением частички Британской империи в качестве заведующего отделением Службы почты и телеграфа Египта, находящимся в дельте Нила. Он решил, что Египет вполне может стать полем деятельности и для другого брата, обладавшего разнообразными способностями, которые могли бы обеспечить ему интересную жизнь, если бы не постоянная необходимость зарабатывать себе на хлеб. Этот молодой человек был умен, приятен в обращении, имел способности к музыке и занимался различными видами спорта, причем, как боксер легкого веса, мог участвовать в чемпионатах по этому виду спорта. Таким образом, он являл собой как раз тот тип англичанина, который мог легко найти работу служащего судоходной компании и достойно занимать этот пост именно «в колониях», а не где-либо еще.

Вот этот молодой человек и стал впоследствии отцом автора данной книги, так как встретил свою будущую жену именно там, где их свели законы экономики и политики Века Империи, не говоря уже о социальной истории. Они встретились в Спортивном клубе, находившемся в пригороде Александрии, неподалеку от того места, где они потом устроили себе свой первый дом. Крайне мало вероятно, чтобы такая встреча могла произойти в подобном месте и привести к браку таких двух людей, если бы все это происходило ранее периода истории, о котором рассказывает эта книга. Читатели сами смогут понять — почему.

Существует и вполне серьезная причина для того, чтобы начать эту книгу с рассказанной автобиографической истории. У каждого из нас есть определенная «сумеречная зона», располагающаяся между историей и памятью, между прошлым в его обобщенной записи, открытым для сравнительно беспристрастного изучения, и тем прошлым, которое является частью воспоминаний или началом своей собственной жизни. Для отдельных человеческих существ эта зона простирается от начала живых семейных традиций и воспоминаний, например, от самой первой семейной фотографии, которую может узнать и объяснить старейший из живых членов семьи, и до конца отрочества, когда события общественной и личной жизни становятся неразделимыми и взаимно определяющими друг друга («Я встретил его незадолго до конца войны»; «Кеннеди, кажется, погиб в 1963 г., как раз когда я еще жил в Бостоне»). Протяженность этой зоны может меняться, как и четкость или расплывчатость ее образов. Но это всегда какая-то «ничейная полоса» времени, та часть истории, которую труднее всего понять как историку, так и любому человеку. Для автора этой книги, родивщегося к концу первой мировой войны у родителей, которым в 1914 году исполнилось 33 года и 19 лет, Век Империи попадает как раз в такую «сумеречную зону».

Сказанное верно не только для личностей, но и для обществ. Действительность, в которой мы живем, все еще представляет собой, в очень больщой степени, мир, созданный мужчинами и женщинами, выросшими в период, рассмотренный в этой книге, или вскоре после него. Возможно, так получилось просто потому, что двадцатый век непосредственно следует за девятнадцатым — кто знает? Но это утверждение вполне справедливо для первых семидесяти лет нащего столетия.

Давайте посмотрим, например, список политиков, которые, как принято считать, определили исторический образ и развитие двадцатого века. Итак: в 1914 году Владимир Ильич Ульянов (Ленин) был в возрасте 44 лет; Иосиф Виссарионович Джугащ-вили (Сталин) — 35 лет; Франклин Делано Рузвельт — 30 лет; Дж. Мэйнард Кейнс — 32 лет; Адольф Гитлер — 25 лет; Конрад Аденауэр, создатель Федеративной Республики Германии, образованной после 1945 года, — 38 лет. Уинстон Черчилль был в возрасте 40 лет; Махатма Ганди — 45 лет; Джавахарлал Неру — 25 лет; Мао Цзедун — 21 года; Хо Ши Мин — 22 лет, так же, как Иосип Броз (Тито) и как Франсиско Франко Багамонде (генерал Франко), т. е. на 2 года моложе, чем Шарль де Голль, и на 9 лет моложе, чем Бенито Муссолини.

Посмотрим также соответствующие числовые данные, относящиеся к деятелям культуры, воспользовавщись для этого «Словарем современного мышления», изданным в 1977 году. Итак: выдающиеся деятели культуры XX века, родившиеся в 1914 году и позже, составляют 23 % от общего количества; такие же деяте-

ЛИ, активно работавшие в период с 1880 по 1914 год или ставшие взрослыми в 1914 году, — 45% от общего количества; такие же, родившиеся в 1910—1914 гг., — 17%; такие же, активно работавшие до 1880 года, — 15%.

На основе этих данных можно сразу сказать, что XIX век был более важным для формирования современного мышления, чем текущий период; видимо, так считали и составители словаря, поскольку он был издан, когда прошло уже больше двух третей XX века. Согласимся ли мы с оценками составителей или нет — эти оценки все равно сохраняют свое значение.

Таким образом, не только сравнительно немногие оставшиеся в живых личности, непосредственно связанные с периодом до 1914 года, должны определить свое отношение к образам своей личной «сумеречной зоны»; это приходится делать всем нам, живущим в 1980-е годы (хотя и без чисто личной заинтересованности), потому что наше время сформировано периодом, приведшим мир к первой мировой войне. Я не говорю, что более отдаленные времена не столь важны для нас; просто они связаны с нами по-другому.

Рассматривая отдаленные периоды истории, мы знаем, что мы находимся при этом в роли чужаков и посторонних наблюдателей, подобно западным антропологам, собравшимся исследовать жизнь папуасов. Если эти периоды достаточно далеки от нас (географически, хронологически или эмоционально), то они могут оживать перед нами только через посредство неодушевленных реликвий, оставшихся от мертвых; через слова и символы, написанные, напечатанные или выгравированные; через сохранившиеся материальные объекты и художественные произведения. При этом, если мы — историки, то мы знаем: то, что мы написали, смогут оценить и поправить только такие же «чужаки», как и мы, для которых прошлое тоже является «другой страной». Мы судим обо всем с позиций своего времени, места и ситуации и склонны переиначивать прошлое согласно своим взглядам, переоценивать отдельные детали и полагаться на историческую перспективу. Мы усердно работаем с архивами и первоисточниками, читаем непомерное количество вторичной литературы, разбираемся в спорах многих поколений своих предшествен-

НИКОВ, В изменениях моды, интересов и методов интерпретации; проявляем любопытство, задаем вопросы. Но на этом пути мы не встречаем никого, кроме своих современников, отстраненно спорящих о прошлом, которое уже не является частью памяти. То, что мы знаем (по нашему мнению) о Франции 1789 года или об Англии времен короля Георга III, представляет собой сведения, полученные из вторых, а то и из пятых рук: от преподавателей, из официальных источников, из бесед.

Зато там, где историки пытаются разобраться с периодом, имеющим своих живых свидетелей, сталкиваются (или, в лучшем случае, дополняют друг друга) две совершенно разные концепции: научная и жизненная, архивная и основанная на личной памяти. Дело в том, что каждый из нас является историком своей сознательно прожитой части жизни и каждый сам, своим умом, постигает ее законы; при этом, как ни суди, а большинство людей — ненадежные «историки», ведь известно, что устную историю творят не те, чей вклад в историю был существенным. Не зря ученые, опрашивающие старых солдат или политиков и уже имеющие обширную и надежную информацию, предварительно собранную по письменным источникам, иногда не могут понять своих собеседников. Бывает и наоборот: историк второй мировой войны (в отличие от, например, историка крестовых походов) может столкнуться с человеком, который, вспомнив действительный ход событий, скажет ему, покачав головой: «Нет, это было совсем не так!»

Как бы то ни было, обе указанные версии истории, даже если они противоречат одна хфугой, представляют собой многообразно взаимосвязанные модели прошлого, существующие в сознании людей и потенциально пригодные для исследования.

По-особому обстоит дело с историей «сумеречной зоны». Она, по самой своей сущности, состоит из несвязных, неполных образов прошлого, иногда туманных, иногда вполне четких, но всегда изменившихся под влиянием учебы и «вторичной» памяти, сформированной общественными и личными традициями. Она является частью нас самих, но уже не вполне нам подвластной. Ее можно уподобить красочной старинной карте, полной пунктирных линий и белых пятен и обрамленной рисунками чудовищ

И древних символов. Ее неясности и загадки растут и множатся под влиянием средств массовой информации, для которых сам факт большого значения «сумеречной зоны» служит причиной постоянного пристального внимания к ней. Благодаря газетам и телевидению отрывочные и символические образы становятся живыми и убедительными (по крайней мере, так происходит на Западе). Яркий пример — случай с «Титаником», который вот уже три четверти века способен снова и снова вызывать шумный интерес газет. Так что образы, вспыхивающие в нашем мозгу, когда он, по той или иной причине, обращается к периоду, закончившемуся первой мировой войной, гораздо труднее отделить от принятой интерпретации событий, чем, например, побасенки и анекдоты, используемые для быстрого введения неискушенных слушателей в атмосферу далекого прошлого, вроде рассказа о том, как Дрейк^ играл в шары, когда Испанская Армада^ приближалась к берегам Британии; или предания о бриллиантовом ожерелье Марии-Антуанетты; или о том, как Вашингтон сказал, пересекая реку Делавер: «Теперь накормим их пирожными». Ни один из таких рассказов не заинтересует настоящего историка ни на минуту, они существуют вне исторической науки. А можем ли мы, даже будучи профессиональными историками, спокойно отвергнуть мифологизированные образы Века Империи, существующие в рассказах о «Титанике», о землетрясении в Сан-Францис-ко или о Дрейфусе? Конечно, нет, потому что мы руководствуемся принципами демократии и факел статуи Свободы является нашим путеводным огнем. Век Империи громче других взывает о разоблачении связанных с ним мистификаций именно потому, что мы, в том числе и историки, уже не живем в нем, но все еще не знаем, насколько значительным остается его влияние на нас. Это вовсе не значит, что его следует развенчать и опорочить (т. е. пойти по пути, проторенному в те времена).

II

Необходимость иметь какую-то историческую перспективу является в наше время особенно настоятельной, так как люди в конце двадцатого столетия до сих пор с волнением вспоминают события периода, закончившегося в 1914 году, — возможно, потому, что в августе 1914 года имел место один из самых заметных «естественных переломов» истории. Уже тогда люди чувствовали, что это — конец определенной эры; это чувство сохраняется и теперь. Можно, конечно, его оспаривать, указывая на преемственность и связи последующих лет. В конце концов, история — не автобусный маршрут, когда машина меняет всех пассажиров и экипаж на конечной остановке. Тем не менее, если существуют особые даты, наиболее подходящие для целей периодизации, то август 1914 года, безусловно, является одной из них. Было ясно, что наступил конец мира, созданного буржуазией и для буржуазии, конец «долгого девятнадцатого века», хорошо из)^енного историками и рассмотренного автором в трех книгах, из которых настоящая является заключительной.

По указанным причинам девятнадцатый век привлекает огромное внимание историков, как любителей, так и профессионалов; писателей, специализирующихся в области культуры, литературы и искусства; биографов; создателей фильмов и телевизионных программ и даже творцов моды. Готов утверждать, что в англоязычном мире за последние 15 лет не реже раза в месяц появлялось значительное произведение — книга или статья, посвященные периоду с 1880 по 1914 год. Большая часть их была обращена к историкам и другим специалистам, потому что (как мы видели) указанный период не только был определяющим для развития современной культуры, но и обозначил направления многих дискуссий по истории, национальной и международной, начатых, главным образом, еще до 1914 года: об империализме; о развитии лейбористского и социалистического движения; о причинах упадка экономики Британии; о природе и происхождении русской революции; и других. По вполне понятным причинам наибольшую известность приобрел вопрос о причинах первой мировой войны, который уже вызвал к жизни несколько тысяч томов и продолжает служить причиной появления все новой литературы во впечатляющих количествах. Дело в том, что этот вопрос отнюдь не закрыт, и проблема возникновения мировых войн, к сожалению, не исчезла после 1914 года. Фактически, связь между событиями прошлого и настоящего нигде не является столь очевидной, как на примере истории Века Империи.

Если оставить в стороне монографии, то большинство авторов, пишущих об этом периоде, можно разделить на две группы: на тех, кто смотрит назад, и на тех, кто смотрит вперед. Те и другие стремятся сосредоточить внимание на одной из двух самых очевидных сторон этого времени. С одной стороны, оно кажется страшно далеким и невозвратимым — если смотреть на него через непреодолимый барьер августа 1914 года, С другой стороны, как это ни парадоксально, множество особенностей, свойственных концу двадцатого столетия, берут свое начало в тридцатилетии, предшествовавшем первой мировой войне. Пожалуй, наиболее известный пример, представляющий первую группу авторов, — Барбара Тухман с ее бестселлером «Башня гордости», рисующим портрет мира перед войной, в 1890—1914 годы; вторую группу хорошо представляет Альфред Чандлер со своим исследованием происхождения современного менеджмента корпораций под названием «Видимая рука».

По количеству названий и по размерам тиражей, безусловно, лидирует первая группа — те, кто «смотрит назад». И это понятно: ведь не до конца осмысленное прошлое представляет собой вызов хорошему историку, который хоть и знает, что его нельзя вполне понять с позиций анахронизма, но не может устоять перед непреодолимым искушением, вызываемым ностальгией. Наименее проницательные и наиболее сентиментальные исследователи постоянно пытаются воссоздать очарование ушедшего времени, которое в памяти высшего и среднего классов видится сквозь некую золотую дымку и обозначается вьфажениями «счастливые времена» или «прекрасная эпоха». Естественно, такой подход очень нравится предпринимателям и продюсерам средств массовой информации, дизайнерам одежды и т. п. людям, обслуживающим лиц с тугим кошельком. Этот взгляд на эпоху хорошо знаком широкой публике благодаря кино и телевидению. Он, конечно, совершенно неудовлетворителен, хотя, несомненно, отражает одну явную особенность того времени, благодаря которой в обиход вошли выражения: «плутократия» и «класс прожигателей жизни».

Здесь можно было бы порассуждать о том, являются ли указанные исследователи более (или менее) бесполезными, чем писатели, обладающие более сложным интеллектом (хотя и испытывающие еще более сильную ностальгию), которые надеются доказать, что утерянный рай мог бы и уцелеть, если бы не были допущены некоторые ошибки (которых вполне можно было бы избежать) или не произошли бы некоторые роковые события — и тогда не было бы ни мировой войны, ни русской революции, ни разных других несчастий, из-за которых и погиб мир, существовавший до 1914 года.

Другие историки больше озабочены не «великим разрывом времен», а, наоборот, тем фактом, что очень многие из характерных качеств нашего времени берут свое начало (иногда совершенно неожиданно) из десятилетий, предшествовавших 1914 году, и до сих пор сохраняют свое значение. Они находят в прошлом корни и признаки сегодняшних событий, иногда поис-тине бросающиеся в глаза.

Например, если обратиться к политике, то рабочие и социалистические партии, которые в большинстве стран Западной Европы либо образуют правительство, либо возглавляют оппозицию, являются порождением периода 1875—1914 годов, и то же самое можно сказать о другой ветви этого семейства — коммунистических партиях, возглавляющих правящие режимы стран Восточной Европы (коммунистические партии, правящие в других странах, бьши сформированы по той же модели, но после рассматриваемого периода). Там же берет начало и политика правительств, избранных демократическим путем, а также современные массовые политические партии, профсоюзные организации национального масштаба и современное законодательство, обеспечивающее права трудящихся.

Большая часть вьщающихся достижений культуры двадцатого века состоялась под знаменами течения, получившего название «модернизм», возглавленного так называемым «авангардом», который по своему происхождению тоже относится к рассматриваемому периоду девятнадцатого века. Даже в наши дни некоторые «авангардисты» и другие школы, не признающие больше этих традиций, продолжают определять свою идеологию в терминах, которые они (на словах) отвергают, например, так называемый «постмодернизм». Да и в повседневной культуре до сих пор доминируют три нововведения девятнадцатого века: рекламная индустрия (в ее современном виде), современные газеты и другие периодические издания массового тиража и кино (в чистом виде или в совокупности с телевидением).

Наука и техника, конечно, прошли большой путь со времен 1875—1914 годов, тем не менее в современной науке существует очевидная преемственность по отношению к веку Планка, Эйнштейна и молодого Нильса Бора. Что касается техники, то автомобили с двигателями внутреннего сгорания и самолеты, впервые появившиеся в указанный период, так и остаются выдающимся элементом городских пейзажей и сельских ландшафтов. Телефон и радиосвязь, изобретенные тогда, были, конечно, усовершенствованы, но не были заменены чем-то другим.

Таким образом, оглядываясь назад, можно сказать, что самые последние десятилетия двадцатого века хоть и не вполне вписываются в рамки, определенные до 1914 года, но эти рамки все еще продолжают служить в качестве ориентиров по большинству направлений.

Все же представление об истории прошлого будет неполным, если учитывать только две указанные выше точки зрения. Да, вопросы преемственности и разрыва связей между Веком Империи и настоящим временем все еще имеют значение, поскольку наши эмоции до сих пор непосредственно связаны с этим отрезком исторического прошлого. Однако, с точки зрения историка, чисто теоретически, вопрос о непрерывности и прерывности времен является тривиальным. Как же все-таки следует рассматривать этот период? Ведь тема связи прошлого с настоящим находится в центре внимания как тех, кто пишет историю, так и тех, кто ее читает. Те и другие хотят (или хотели бы) понять, как прошлое перешло в настоящее, и почему настоящее не похоже на прошлое.

«Век Империи», будучи вполне самостоятельной книгой, является третьим томом труда, дающего полный обзор значения девятнадцатого века в мировой истории. Историки называют его «долгое девятнадцатое столетие» и считают его началом примерно 1776 год, а окончанием — 1914 год. Сначала намерения автора не были столь амбициозными. Но, по мере того как, с интервалами по нескольку лет, были написаны, один за другим, три тома, они составили, хотя и непреднамеренно, единую серию взаимосвязанных книг, так как они отвечали общей концепции освещения роли девятнадцатого века в истории. И поскольку удалось выдержать эту общую концепцию, связав содержание «Века Революции» с содержанием «Века Капитала», а затем — содержание обеих книг с содержанием «Века Империи» (по крайней мере, я надеюсь, что это так), то было бы полезным сохранить связь содержания «Века Империи» с содержанием следующей книги.

Необходимо подчеркнуть, что главная ось, вокруг которой я попытался расположить весь материал по истории столетия, — это тема торжества и трансформации капитализма, принявшего специфическую историческую форму буржуазного общества, точнее — его либеральной разновидности.

История капитализма началась с решительного двойного прорыва, совершенного сначала первой промышленной революцией в Британии, открывшей безграничные возможности системы производства, введенной с целью экономического роста и глобального распространения нового строя, а затем — франко-американской политической революцией, установившей основные модели общественных институтов буржуазного общества, дополненные почти одновременным формированием его главных и взаимосвязанных теоретических систем: классической политэкономии и утилитарной философии. Первый том данного труда — «Век Революции» — построен именно на этой концепции «двойной революции».

Развитие событий привело к уверенному покорению мира капиталистической экономикой, ведомой ее определяющим классом — буржуазией, под знаменами идеологии либерализма, явившейся основным интеллектуальным выражением новой эпохи. Об этом говорится во втором томе, охватывающем короткий период между революцией 1848 года и наступлением депрессии 1870-х годов, когда перспективы развития буржуазного общества и его экономики казались достаточно благоприятными, благодаря достигнутому поразительному триумфу. Потому что политическое сопротивление «старых режимов», против которых боролась французская революция, было преодолено, либо они сами

ПОДЧИНИЛИСЬ И приняли экономическую, государственную и культурную гегемонию триумфально наступающего буржуазного прогресса. В экономическом отношении трудности индустриализации и экономического роста, обусловленные узостью первоначального базиса, были преодолены, в немалой степени благодаря распространению промышленных преобразований и громадному росту мирового рынка. В социальном отношении взрывчатое недовольство бедных слоев обшества постепенно разрядилось во время Века Революции. Короче говоря, главные препятствия непрерывного и вначале неограниченного буржуазного развития, казалось, были устранены. Возможные трудности, порожденные внутренними противоречиями прогресса, казалось, не должны были вызвать немедленного напряжения. В Европе в этот период было меньше социалистов и революционеров, чем в других частях мира.

С другой стороны. Век Империи весь пронизан и окрашен этими противоречиями. Это была эра беспрецедентного мира, установившегося в странах Запада, породившая эру столь же беспрецедентных мировых войн; эра растущей социальной стабильности, наступившей (несмотря на отдельные вспышки противоречий) в промышленно развитых странах, сформировавшая небольшие группы людей, которые, с почти бесцеремонной легкостью, подчиняли себе обширные империи и управляли ими, что неизбежно создавало на фаницах объединенные силы мятежа и революции, грозившие поглотить все и вся. Начиная с 1914 года в мире воцарился страх — страх перед возможной (или реальной) мировой войной и мировой революцией (вызывавшей, впрочем, у многих не страх, а надежду), приход которых был обусловлен исторической ситуацией, сложившейся непосредственно в Век Империи.

Это бьша эра, когда массовые организованные движения класса наемных рабочих, созданного промышленным капитализмом и являющегося его неотъемлемой частью, неожиданно поднялись и потребовали свержения капитализма. Однако они возникли и укрепились в странах с процветающей и растущей экономикой, в то время, когда именно капитализм предложил им несколько менее жалкие условия существования, чем было раньше. Это была эра, когда политические и культурные институты буржуазного либерализма расширились за счет масс трудящихся (или были готовы это сделать), включив в себя (впервые в истории!) даже женщин; и это расщирение привело к вытеснению центрального класса — либеральной буржуазии — на окраины политической жизни, поскольку электоральные демократии, явившиеся неизбежным продуктом либерального прогресса, ликвидировали буржуазный либерализм как политическую силу в большинстве стран. Это была эра глубокого кризиса и трансформации буржуазии, чьи традиционные моральные основы разрушились под давлением накопленных богатств и комфорта. Само существование буржуазии как класса хозяев было подорвано в результате преобразования экономической системы. Юридические лица (т. е. организации крупного бизнеса или корпорации), представлявшие акционеров, нанимавшие на работу менеджеров и исполнителей, начали заменять реальных лиц и их семейства, владевшие и управлявшие фамильными предприятиями.

Таким парадоксам нет конца. История Века Империи полна ими. Действительно, ее основными объектами являются (как следует из этой книги) общество и мир буржуазного либерализма, продвигающиеся в направлении своей «странной гибели» и приходящие к ней в апогее своего развития, становясь жертвами тех самых противоречий, которые обусловили это движение.

Более того, культура и интеллектуальная жизнь этого периода показывают странное понимание неизбежности перемен, неминуемой гибели одного мира и прихода другого. Но что придает этому периоду его неповторимую окраску и аромат — так это ожидание и, одновременно, непонимание грядущего катаклизма и при этом — неверие в него. Мировая война стояла у порога, но никто, даже лучшие из пророков, не понимали, какой в действительности будет эта война. И когда мир в конце концов оказался на грани катастрофы, люди, ответственные за принятие решений, бросились в пропасть, сохраняя свое полное неверие. Великие новые социалистические движения были революционными, но для большинства из них революция была, в некотором смысле, логическим и необходимым результатом развития буржуазной демократии, дававшим растущему большинству превосходство над сокращающимся меньшинством. Для тех социалистов, кто действительно готовился к восстанию, целью грядущей битва было, в первую очередь, установление буржуазной демократии в качестве необходимой предпосылки чего-то более передового. Таким образом, революционеры оставались в пределах Века Империи, хотя и готовились выйти за эти пределы.

В науке и искусстве были отброшены ортодоксальные понятия девятнадцатого века, но никогда еще так много образованных и интеллектуально развитых мужчин и женщин не верили столь твердо в такие вещи, которые уже тогда были отвергнуты небольшим «авангардом». Если бы в то время в развитых странах были проведены перед 1914 годом опросы общественного мнения по темам: «надежда — против дурных предчувствий» и «оптимизм — против пессимизма», то, несомненно, одержали бы верх оптимизм и надежда. Парадокс, но они собрали бы больше голосов уже в новом веке, когда западный мир стоял вплотную перед 1914 годом, а не в последнем десятилетии девятнадцатого века. Но, конечно, среди оптимистов были не только люди, верившие в будущее капитализма, но и те, кто надеялся на его уход.

Собственно говоря, никаких новых или необычных случаев радикальных перемен и подрыва собственных основ, которые отличали бы этот период от других, в то время не было. Просто происходили исторические преобразования под действием внутренних сил, как это имеет место и теперь. Удивительным в XIX веке является то, что титанические революционные силы этого периода, изменившие мир до неузнаваемости, были привнесены в него специфическим и, с исторической точки зрения, ненадежным и даже странным способом. Преобразование мировой экономики в течение краткого переломного периода отождествлялось с успехами одной страны средних размеров — Великобритании, так что развитие современного мира временно олицетворялось развитием либерально-буржуазного общества этой страны в девятнадцатом веке. То, что идеи, ценности, концепции и институты капитализма столь широко ассоциировались с одной этой страной, олицетворявшей триумф Века Капитала, показывает исторически преходящий характер этого триумфа.

Настоящая книга описывает тот момент истории, когда стало

ЯСНО, ЧТО общество и цивилизация, созданные для западной либеральной буржуазии и под ее руководством, представляют не постоянную форму современного индустриального мира, а лишь одну фазу в начале его развития. Экономические структуры, на которых держится мир XX века, даже оставаясь капиталистическими, уже не являются «частнопредпринимательскими» в том смысле, как это понималось в 1870 г. Революция, память о которой доминирует в мире после первой мировой войны, — это уже не Французская революция 1789 года. Культура, проникшая повсюду, не является той буржуазной культурой, которая существовала до 1914 года. Европейский континент, развивший свои экономические, интеллектуальные и военные силы до ошеломляющих масштабов, уже не удерживает их на прежнем уровне. Ни история вообще, ни история капитализма в частности не закончились в 1914 году, хотя значительная часть мира была переведена, в результате революции, на совершенно новый тип экономики. Век Империи, или «Империализм», как называл его Ленин, не является (и это совершенно очевидно) «последней стадией» капитализма, да Ленин, в действительности, никогда и не считал его таковым. В первом варианте своего труда он называл его «позднейшей стадией» капитализма (которая после его смерти была переименована в «высшую стадию»).

Все же можно понять, почему наблюдатели (причем — не только люди, настроенные враждебно по отношению к буржуазному обществу) могли чувствовать, что эра мировой истории, в которой они жили в последние десятилетия перед первой мировой войной, представляла собой нечто большее, чем просто очередную фазу развития общества. В те годы мир, казалось, готовился тем или иным путем перейти в новое качество и стать не таким, как в прошлом. Так и случилось после 1914 года, хотя произошло это не таким образом, как предвидели или предсказывали многие пророки. Возврата к либерально-буржуазному обществу нет. Сами призывы оживить дух капитализма девятнадцатого века свидетельствуют о невозможности сделать это в наше время. К лучшему или к худшему, но после 1914 года время буржуазии ушло в историю.

ГЛАВА I

СТОЛЕТНЯЯ РЕВОЛЮЦИЯ

«Так Хоган — пророк... Пророк — это человек, предвидящий невзгоды... Хоган сегодня — счастливейший человек в мире, а ведь завтра что-то должно произойти...

М-р Дули Сэз, 1910 г.‘*

I

Столетние юбилеи вошли в моду в конце девятнадцатого века. Где-то между столетней годовщиной Американской революции (отмечавшейся в 1876 году) и столетием Французской революции (отмечавшимся в 1889 г., причем оба юбилея сопровождались международными выставками) образованные граждане западного мира осознали тот факт, что миру, рожденному в годы провозглашения Декларации о независимости, постройки первого в истории стального моста и штурма Бастилии, исполнилось сто лет. Каким же выглядел мир 1880-х годов по сравнению с миром 1780 года? (См. «Век Революции», гл. I.)

Прежде всего, мир стал действительно глобальным. Почти все его части были теперь известны и нанесены на карту (пусть более или менее правильно и даже приблизительно). Географические экспедиции (за незначительными исключениями) уже не представляли собой «исследования», а превратились в своего рода спортивные состязания, содержавшие нередко элемент личного или национального соперничества (вроде попыток покорения самых суровых и негостеприимных мест Арктики и Антарктики). Роберт Пири (США) выиграл в 1909 г. гонку к Северному полюсу, соревнуясь с англичанами и скандинавами; Амундсен (Норвегия) достиг Южного полюса в 1911 г., опередив на один месяц несчастного британца, капитана Скотта. (Ни одно из этих достижений не принесло ни малейших практических результатов, да это и не планировалось.)

Железные дороги и пароходы принесли с собой возможность совершать путешествия через океаны и континенты в течение недель, а не месяцев (за исключением больших пространств в Африке, континентальной Азии и внутренних районов Южной Америки), и дело шло к тому, чтобы совершать такие поездки за несколько дней: например, с окончанием постройки Транссибирской железнодорожной магистрали в 1904 году стало возможным проделать путешествие из Парижа во Владивосток за 15 или 16 дней.

Электрический телеграф сделал возможным обмен информацией по всему земному шару за несколько часов.

Вследствие всех этих достижений мужчины и женщины западного мира (и других частей света) получили беспрецедентные по качеству и масштабам возможности для путешествий и связи на большие расстояния. Рассмотрим всего один пример, который во времена Бенджамина Франклина посчитали бы пустой фантазией. В 1879 г. Швейцарию посетил почти 1 млн туристов. Более 200 ООО из них были американцы; это каждый двадцатый из всего населения США, каким оно было в 1790 г., согласно проведенной тогда первой переписи населения^* (Более полную оценку процесса глобализации см.; «Век Капитала», гл. 3 и 11.)

В то же время мир стал гораздо более плотно населенным. Правда, демографические показатели кажутся весьма спекулятивными, особенно в отношении конца XVIII века, так что точные численные оценки являются и бесполезными и опасными, однако мы будем недалеки от истины, предположив, что в 1880 г. население Земли составило 1,5 миллиарда человек, т. е. вдвое больше, чем в 1780-е годы. Большая часть этих людей жила в Азии (как это было всегда), но если в 1800 г. азиаты составляли почти две трети человечества (согласно последним исследованиям), то в 1900 г. — только 55%. Следующими по численности были европейцы (включая все население России, азиатская часть которой была населена очень редко). Их количество (почти наверняка) более чем удвоилось, с 200 млн человек в 1800 г. до 430 млн в 1900 г., да к тому же именно их массовая эмиграция за океан обусловила (в основном) небывалый в истории рост населения мира, потому что население Америки выросло с 30 (примерно) до почти 160 млн человек в период между 1800 и 1900 годом; при этом население Северной Америки выросло с 7 до 80 млн человек! Население опустошенного африканского континента (о демографии которого мало что известно) росло медленнее других и увеличилось за сто лет примерно более чем на одну треть. Если в конце XVIII века африканцев было втрое больше, чем жителей Америки (Северной и Южной), то к концу XIX века американцев стало намного больше, чем африканцев. Редкое население островов Тихого океана и Австралии хотя и выросло за счет притока европейцев с 2 до примерно 6 млн человек, все же не имело большого значения с точки зрения демографии.

Однако, хотя мир становился, с одной стороны, большим по населению и меньшим по географическим меркам, так сказать, более глобальным, и планету все теснее оплетали связи в виде потоков товаров, людей, капиталов, информации, продуктов материального производства и идей, то с другой стороны Земля становилась все более разделенной. Появились богатые и бедные регионы, развитые и отсталые экономики и обшества, сильные и слабые политические и военные блоки государств, и так было уже в 1760-е годы и в последующие исторические времена. Главная линия раздела прошла между великим мировым поясом или зоной цивилизаций, служившей всегда родиной классовых обшеств и более или менее долговечных государств и городов, управлявшихся образованным меньшинством (и оставивших после себя, к счастью для историков, содержательную письменную документацию), и между зонами Севера и Юга, ставших объектами внимания этнографов и антропологов в конце девятнадцатого — начале двадцатого века. Только внутри этого великого пояса, охватившего основную часть человечества и протянувшегося от Японии до западных берегов Атлантического океана и далее включающего земли, завоеванные европейцами в Америке, — только в этой зоне явления неравенства, хотя и достаточно значительные, не казались непреодолимыми.

Если говорить о показателях материального производства и благосостояния и, конечно, о культуре, то до начала эры индустриализации различия между основными регионами цивилизованной зоны были, по современным меркам, совсем небольшими, где-то в пределах 1,0—1,8. Новейшие исследования показывают, что такой показатель, как «удельный национальный продукт* («УНП»), т. е. «валовой национальный продукт в расчете на душу населения* был в период 1750—1800-х годов в странах, называемых в наше время «развитыми», примерно таким же по своей величине, как и в странах, известных в наше время под названием «стран третьего мира»; впрочем, возможно, так получается из-за огромных размеров и значения Китайской империи (включавшей около трети населения всего мира), в которой средний уровень жизни в те времена мог, действительно, превосходить европейский^*

Показатель «УНП» является чисто статистической величиной и получается путем деления ВНП на количество жителей страны. Хотя эта величина очень удобна для обшего сравнения экономического роста разных стран в разное время, она ничего не говорит о фактических доходах и фактическом уровне жизни населения; впрочем, чисто теоретически, в стране, имеющей более высокий УНП, существует больше возможностей что-либо распределять, чем в странах с низким УНП.

В самом деле, в XVIII веке европейцы смотрели на Поднебесную империю как на очень странное место, но ни один образованный наблюдатель не сказал бы, что ее экономика и культура являются в каком-то смысле неполноценными по сравнению с европейскими, и, конечно, не назвал бы Китай «отсталой страной».