II. ЗАЧЕМ НУЖНО ЕХАТЬ В РОССИЮ?

II. ЗАЧЕМ НУЖНО ЕХАТЬ В РОССИЮ?

Что именно побудило Кюстина отправиться в Россию остается не вполне ясным1. Однако в этой связи заслуживают внимания три обстоятельства.

Во-первых, лишь в предыдущем, 1838 г., с вопиющим опозданием вышла в свет его четырехтомная книга об Испании — ведь путешествие в эту страну он совершил уже семь лет назад. С тех пор там уже сменился образ правления, и многое в книге явно устарело. Кюстину пришлось даже изменить название, чтобы подчеркнуть ее исторический аспект, и на титульном листе значилось: «Испания при Фердинанде VII»2. Несмотря на подобное отставание, книгу сравнительно хорошо приняла критика, во всяком случае, лучше, чем все его прежние труды3. Уже благодаря одному этому, он проникся убеждением, что именно описание путешествий — а не роман, стихи или драма — составляют его сильную сторону.

Кроме осознания наиболее свойственного ему литературного жанра в связи с испанским путешествием, у Кюстина могли быть также и сближения, относящиеся уже к самой сути дела. Он был в высшей степени западным человеком. Все его вкусы и интересы, его религия и политические убеждения, все это имело глубочайшие корни в истории и культуре его родной Франции и даже больше того — в традициях Католической церкви и Римской империи. Но Испания, по его собственному признанию, лишь отчасти принадлежала к Европе. Это путешествие явилось для него первым соприкосновением с неевропейским миром. Он и сам вполне осознавал это и весьма чувствительно относился ко всему, что отделяло Испанию от известного ему мира. Успех в выявлении и описании подобных различий и побудил его использовать этот свой талант в другой полуевропейской стране — России. Он так и написал в книге об Испании, признавшись, что ему было бы интересно сравнить Россию и Испанию, эти оконечности Европейского континента, связанные с Востоком более, чем какая-либо другая страна в Европе4.

Уже одного этого было бы вполне достаточно, чтобы объяснить путешествие Кюстина в Россию. Но возникшие таким образом побуждения должны были многократно усилиться после получения в августе 1838 г. письма от Бальзака с похвалами его испанским запискам. Это письмо вскружило бы голову даже более известному и не менее амбициозному человеку, чем маркиз де Кюстин. Легко представить, с каким обостренным наслаждением — уже никогда более не повторившемся за всю его литературную карьеру, читал он слова Бальзака:

«/.../ мало найдется современных книг, сравнимых с вашими письмами.

Пусть сказанное мной останется между нами, ведь такой труд, как «Испания», совершенно не под силу никому из профессиональных литераторов.

Ваше призвание — путешествия. То, что вы делаете, поражает меня, и мне кажется, сам я не способен написать подобные страницы».

Такие слова прославленного автора «Отца Горио» должны были звучать сладчайшей музыкой в ушах Кюстина, для которого не было ничего драгоценнее подобной похвалы, которой хватало не только на то, чтобы поддержать его, но и усилить у него вкус к путешествиям. Но Бальзак не ограничился одними только похвалами:

«Если вы предпримите то же самое и в отношении других стран, у вас появится возможность составить уникальное собрание в сем роде, и оно, поверьте мне, будет воистину драгоценно. Я сделаю все, что в моих силах, дабы привлечь вас к описанию таких стран, как Германия, Италия, Север и Пруссия. Это принесет вам великую славу»5.

Я взял на себя смелость выделить курсивом в этой цитате слово «Север», которое употреблялось тогда во Франции для обозначения России. Как видно, Кюстин получил от Бальзака не только горячую похвалу с пожеланием сделать своим metier* описание путешествий, но также и вполне конкретное предложение включить Россию в число предполагаемых для этого стран. Вряд ли возможно, чтобы на Кюстина не повлияли эти слова Бальзака, когда менее чем через полгода он начал готовиться к поездке в Россию.

Знакомство Кюстина с Бальзаком относится к началу тридцатых годов, после благоприятного отзыва Бальзака об одном из его ранних сочинений — любезность, на которую Кюстин ответил по случаю первого и единственного представления бальзаковского «Вотрена». В 1835 г. они встретились в Вене, где Кюстин познакомился с будущей женой Бальзака г-жой Ганской. Дружественные отношения продолжались до появления «России в 1839 году». Хотя Бальзака часто и предупреждали о сомнительной репутации Кюстина, он решительно не хотел принимать во внимание то, что считал его личным делом. Однако после приезда Кюстина из России Бальзак, озабоченный финансовым и политическим

а Metier — профессия, ремесло (франц.).

положением г-жи Ганской в этой стране, решил отдалиться от маркиза, вплоть до того, что запретил г-же Ганской писать ему. Когда он сам вскоре приехал в Санкт-Петербург, то некоторое время подумывал даже написать нечто вроде критических замечаний на книгу Кюстина. Однако холодность приема в России (со стороны императора — память о визите маркиза) вместе с собственными наблюдениями русской жизни, заставили его отказаться от этого намерения. Проезжая через Берлин на обратном пути в Европу, он, по донесению французского посланника, говорил о России ничуть не лучше, чем Кюстин6. Да и г-жа Ганская, в отношениях которой с официальным Петербургом не было недостатка в горечи, судя по всему, весьма ценила произведение Кюстина7.

Вторая причина для путешествия Кюстина также не может быть доказана с полной достоверностью. Речь идет о восхитившем его и, может быть, возбудившем в нем дух соперничества первом томе «Демократии в Америке» Алексиса де Токвиля, который появился в 1835 г.8 Его колоссальный успех был одним из самых выдающихся событий французской литературно-политической жизни в 1836 и 1837 гг., как раз когда Кюстин готовил свою книгу об Испании. О его глубоком впечатлении от труда Токвиля свидетельствует не только цитата на титульном листе «Испании при Фердинанде VII»a, но в высшей степени уважительные упоминания и мнения о взглядах автора «Демократии» в письме XXXI той же книги. После завершения своего труда у Кюстина должно было возникнуть желание пос-

а «Цель моя заключалась отнюдь не в восхвалении какой- либо формы правления вообще, ибо я принадлежу к числу тех, кто не верит в абсолютное благо законов».

ледоватъ примеру Токвиля. И если для этого Испания совсем не годилась, то вполне подходящей была Россия.

Есть какая-то странная симметрия — с одной стороны, полного подобия, с другой — полной противоположности, как в самих личностях Кюстина и Токвиля, так и в их путешествиях, совершенных в одно и то же десятилетие к двум великим и развивающимся авангардам европейской цивилизации: России и Америки. Оба автора принадлежали прежде всего к одинаковой семейной традиции. Оба были аристократами; семейства и того, и другого жестоко пострадали во время недавней революции. Оба, отчасти как следствие перенесенных гонений, восприняли ценности старого режима. Обоих удручал упадок аристократических институтов и все больше проявлявшееся во Франции социальное равенство.

Один из них отправился на запад, в Северную Америку, намереваясь докопаться до корней, столь угнетавших его явлений, наблюдать их самые крайние и даже отвратительные проявления. Иначе говоря, приготовившись к наихудшему. Другой поехал на восток, где, как говорили, ничего подобного вообще не бывало, а старые ценности сохранялись в полной неприкосновенности — иными словами, он мог рассчитывать на самое лучшее. Токвиль считал главной силой американской демократии местное самоуправление и ездил почти исключительно по провинциям, пренебрегая центральной властью. Он очень недолго и почти без всякого интереса побывал в Вашингтоне. Кюстин приехав в страну с небывалой и едва ли не уникальной среди христианских стран централизацией, совершенно естественно обратил свое внимание прежде всего на столицу, двор и аппарат управления.

И вот из этих совершенно противоположных наблюдений оба они вынесли почти полностью совпадающие заключения. Токвиль основывался, так сказать, на положительных примерах американской демократии, оказавшейся хоть и не наилучшей формой правления, а тем более не тем, к чему лежало его сердце, но все-таки вполне сносной, таким миром, где человек, не становясь ангелом, поднимался выше животного. Кюстин говорил то же самое, видя, быть может, не так уж много, но зато чувствуя и угадывая куда больше, особенно то, к чему может привести современный деспотизм, если он не реформируется ни влиянием аристократии, ни представительством народа.

Много ли знал каждый из них о наблюдениях другого, это мне не известно. Сомневаюсь, чтобы Кюстин хорошо представлял себе жизнь в Соединенных Штатах. Скорее всего, он почерпнул все свои сведения из Токвиля. Что касается самого Токвиля, здесь заключена некая тайна. Конечно, он не мог читать книгу Кюстина еще до написания своей собственной. В его трудах и письмах не видно како- го-либо особого интереса к России. И все же он закончил первый том своего великого труда сравнением Америки и Российской империи, и его пророческие слова с тех пор многократно повторялись. Ни один даже прекрасно знающий Россию человек не мог бы сказать лучше:

«Американец борется с препятствиями, воздвигнутыми самой природой; русскому противостоят люди. Первый сражается с дикой местностью и дикарями, второй — с цивилизацией, употребляя для сего все средства своего оружия. Завоевания американцев достигаются плугом, у русских — мечом и огнем. Англо-американец побуждается личным интересом, ему дана полная свобода приложения сил и здравого народного рассудка; русский сосредоточивает весь авторитет общества на одной только армии. Главный движитель первого — свобода, второго — рабство. Они исходят из противоположных начал, но, похоже, каждый действует по воле Небес, определяя судьбы половины земного uiapa»g.

Непонятно, откуда у Токвиля возникло подобное мнение и почему он включил его в свою книгу. Но несомненно одно — он ясно понимал не меньшую чем у Соединенных Штатов роль России в будущем мироустройстве. Вполне логично предположить, что для Кюстина, сознательно или бессознательно, эти поразительные слова послужили точкой отправления не только в его путешествии, но и в его интеллектуальной эволюции.

Я очень старался выяснить, были ли Кюстин и Токвиль знакомы друг с другом. Отрицательный ответ на это кажется с первого взгляда маловероятным. Как будто бы у них должно было быть множество общих знакомых. Например, по словам Токвиля, он рос вместе с детьми своего кузена Шатоб- риана. Кюстин, со своей стороны, говорит, что в детстве считал Шатобриана, усердного поклонника его матери, своим приемным отцом. Однако следует иметь в виду, что он был на пятнадцать лет старше Токвиля, и когда тот приехал в Париж и стал бывать в свете, Кюстина после его личной катастрофы уже не принимали в лучших парижских салонах.

В корреспонденции Токвиля я не нашел ничего, что показывало бы хоть какой-то его интерес к Кюстину, и у меня есть только одно свидетельство о их встрече, вообще, как я подозреваю, единственной. Она произошла, вероятно, в салоне мадам де Рекамье после приезда Кюстина из России, но еще до написания его книги. О ней упомянуто в письме к Варнгагену фон Энзе от 22 февраля 1841 г. При тогдашних обстоятельствах Кюстин мог представляться Токвилю лишь малоизвестной личностью, второстепенным литератором со скандальной репутацией, в то время, как сам он был наверху славы: автор знаменитой «Демократии в Америке», член Палаты депутатов, уже приобретавший вес в политической жизни. Навряд ли ему мог быть особенно интересен Кюстин. Последний же, напротив, только что возвратившись из путешествия, вполне сравнимого с токвилевским, и собираясь описать его в книге, должен был смотреть на этою прославившегося человека с напряженным интересом, что и отражено в словесном портрете, посланном Варнгаге- ну фон Энзе:

«Я познакомился с автором «Американской демократии» г-ном де Токвилем. Это тщедушный маленький человек, все еще молодой, и в нем есть даже что-то ребяческое, но вместе с тем и старческое. Среди амбициозных людей он, я думаю, самый наивный. Его выразительное лицо желчного цвета было бы привлекательно, если бы не вызывало раздражения. Сразу видно, что он говорит, имея в виду одновременно несколько смыслов, а его мнения суть всего лишь средства для достижения каких-то своих целей»10.

Я сомневаюсь, что Токвиль вообще читал книгу Кюстина или как-то заинтересовался ею. Это было совсем не в его натуре. Он обладал, как говорится, однобоким умом и всегда занимался только чем-то одним, отдавая предпочтение собственным мыслям, выяснению фактов и ничуть не заботясь о каких-то иных мнениях. Возможно, он не обратил бы внимания на книгу Кюстина, даже если и захотел бы заняться изучением России. Наблюдательный Кюстин, несомненно понял это качество Токвиля, и не исключено, что именно к нему относится одно любопытное место в его книге, хотя речь идет о Монтескье. Но здесь употреблено множественное число, и вряд ли Кюстин забыл при этом о своей недавней встрече с Токвилем: «/.../ эти великие умы видят только то, что им хочется; весь мир за- ключей только в них самих; они понимают все, кроме того, о чем им говорят»11.

Несмотря на явную симметрию жизненного опыта, все-таки нельзя не почувствовать два совершенно различных характера: Токвиль — сдержанный, отстраненный, с безупречной репутацией, счастливый в семейной жизни, всеми чрезвычайно уважаемый, более того — любимчик политической и интеллектуальной европейской элиты, человек, хотя большую часть времени проводивший в одиночестве, но отнюдь не одинокий; с другой стороны, Кюстин — с сомнительной репутацией, преследуемый неудачами, редко остававшийся наедине с самим собой, но неизменно одинокий. Токвиль по своим склонностям был интеллектуалом и человеком науки, кроме поведения людей в сообществах мало интересовавшийся в своей монументальной отрешенности тяготами или делами отдельных людей. Он явился истинным предшественником современных социологов и политологов в их наилучшем выражении. А интересы Кюстина лежали в сфере эстетики и религии. Он был очень индивидуализированным человеком, и его всегда привлекали отдельные личности, а не толпы.

Третий фактор в решении Кюстина поехать в Россию был, по некоторым мнениям, решающим, но, на мой взгляд, совершенно незначительным, хотя и документирован лучше, чем два предыдущих.

Среди польских политических эмигрантов, нашедших убежище во Франции после восстания 1830—1831 гг., был и красивый смелый юноша, которого Кюстин, начиная с 1835 г., взял на пять лет под свое крыло, поддерживал финансами и давал у себя пристанище. Речь идет об Игнации Гуровском, брате известного панслависта Адама Туровского, который впоследствии уехал в Соединенные Штаты, стал переводчиком Государственного департамента и надоедал Линкольну во время Гражданской войны своими яростными письмами12.

То, что привлекательная внешность Туровского имела отношение к дружбе и покровительству Кюстина, конечно, может быть подвергнуто сомнению. Но в Париже, естественно, давали свое толкование их отношениям. Жизнь Игнация в доме Кюстина была темой саркастических острот по поводу этого menage a troisa. Однако Игнаций отнюдь не пренебрегал и прекрасным полом, а существующие свидетельства, по крайней мере, о позднейших годах этой связи, говорят как будто в пользу отеческих чувств Кюстина, хотя и весьма тяжких для него материально.

По всей видимости, Игнаций был своего рода авантюристом: несомненно очаровательным и забавным (Кюстин часто упоминает об этом в своих письмах), но в то же время пустым, эгоистичным, холодным и вульгарным. Это стоило Кюстину, до тех пор, пока не прервалась их связь, не только немалых денег, но и множества чисто личных затруднений. Отвергнутый актрисой Рашелью, у которой он вынудил Кюстина просить ее руки (в 1842 г., уже после поездки в Россию), Игнаций впутался в историю, напав на одного почтенного пэра Франции, которого заподозрил в помехах своим брачным намерениям. И, наконец, он сбежал и даже вступил в брак с инфантой Изабеллой, племянницей королевы Испании. (Этот брак, начавшийся в бедности бельгийского изгнания продолжался долгие годы, но, как говорят, сам герой окончил свои дни испанским грандом и отцом многочисленного семейства).

а Мёпаде a trois — жизнь втроем (франц.).

Однако в 1838—1839 гг. Гуровский хотел получить разрешение возвратиться в Российскую империю и жить там, как и его брат Адам. Несомненно, Кюстин стремился помочь ему в этом (надеясь, как полагают некоторые, избавиться от него). Он предпринял для этого кое-какие шаги, в том числе, проезжая через Германию на своем пути в Россию, представил Туровского наследнику русского престола; потом, уже в Петербурге, затрагивал это дело в разговоре с императрицей, которой тоже представил своего протеже по возвращении во время одной из ее поездок на немецкие воды.

Но Гуровский оказался связан с поездкой Кюстина в Россию еще и в другом отношении — при русском дворе у него была двоюродная сестра, жена шталмейстера барона Фредерикса. Отчасти благодаря ее протекции император принял Кюстина, которому были оказаны также и другие любезности3.

Как уже говорилось, некоторые считали главной причиной поездки Кюстина именно желание способствовать возвращению Туровского в Россию, а придирчивый и критический тон его книги приписывали неудаче этой попытки. Но, по справедливому замечанию маркиза де Аюппе, при русском дворе у Туровского и так уже был влиятельный доброжелатель в лице его двоюродной сестры, и для того, чтобы привлечь внимание августейшей

а Баронесса Сесилия Фредерике, дочь графа Владислава Туровского от первого брака. Она воспитывалась вместе с будущей русской императрицей, урожденной принцессой Шарлоттой Луизой, при дворе ее отца, короля Фридриха Вильгельма III, и, как говорили, была его побочной дочерью. Она много лет находилась при императрице в качестве фрейлины. По мнению маркиза де Аюппе, положение ее и мужа весьма сильно пострадало после появления книги Кюстина.

четы к его судьбе, не было ни малейшей надобности в поездке Кюстина.

Но, признавая все недостатки и прегрешения самого маркиза, нельзя не расценивать подобные утверждения лишь как попытку принизить его достоинства путешественника, писателя и философа. «Россия в 1839 году» слишком значительное произведение, чтобы при всех огрехах, неточностях и недостатках ее можно было свести только к заинтересованности Кюстина в молодом польском друге, тем более таком, чьи изъяны в характере уже тогда не могли не быть ему известны.

Тем не менее, отношения Кюстина с Туровским имеют все-таки некоторое значение для понимания его книги, если рассматривать их в связи с теми обширными польскими влияниями, которые существовали и до, и после путешествия. Молодой Гуровский был, конечно, всего лишь одной (да и то малозаметной) фигурой среди многих других поляков, которые бежали из своего отечества после восстания 1830—1831 гг. и обосновались в Париже. Конечно, они все до единого исповедовали русофобию и, не колеблясь, предлагали себя в качестве знатоков России и специалистов по части пороков и бесчинств русских властей. Впрочем, не следует и преуменьшать их знание всего этого. Как заметил мой друг сэр Исайя Берлин, «из жертв получаются дотошные наблюдатели».

Трудно сказать, скольких поляков знал Кюстин в Париже. Его встречали в салоне княгини Чарторый- ской, чей муж, князь Адам, был самой влиятельной и значительной фигурой польской эмиграции13. Как мы уже видели, он был хорошо знаком с Шопеном и его подругой Жорж Санд. С Гейне его свел поляк Евгений Бреза, который в середине 1840-х годов опубликовал маленький томик своих писем, адресованных тоже полячке, графине Радолинской, и в заглавии этой книги имя Кюстина стоит на первом местеа. О его знакомстве с г-жой Ганской, польской пассией Бальзака, мы уже упоминали.

Можно смело утверждать, что из всех польских эмигрантов в Париже первое место по влиянию на Кюстина принадлежало великому поэту Адаму Мицкевичу. Покойный профессор Вацлав Ледниц- кий в своей книге «Россия, Польша и Запад»15 пишет, что Кюстин встречался с Мицкевичем перед поездкой в Россию и читал его стихотворения6. Вполне возможно присутствие Кюстина и на лекциях Мицкевича в Коллеж де Франс16, хотя об этом

а Этот небольшой томик, озаглавленный: Monsieur Je Marquis de Custine en 1844. Lettres addгessёes a Madame la Comtesse Josephine Radolinska par Eugene de Breza и опубликованный в 1845 г. издательством Libraire Etrangire in «Leip- sick», представляет собой величайшую библиографическую редкость. Слова par Еидёпе de Breza напечатаны на титульном листе таким мелким шрифтом, что при беглом взгляде создается впечатление, будто письма к графине Радолинской принадлежат Кюстину. В книжке без какого-либо предисловия или иного объяснения содержатся семь писем какого-то неизвестного Евгения де Бреза к также оставшейся для меня неустановленной графине Радолинской14, написанные между 1 сентября и 2 октября 1844 г. в окрестностях Женевского озера (два из Сен-Женгольфа, где часто бывал Кюстин). Несмотря на такое название, только в трех письмах вообще говорится о Кюстине. В одном месте это лишь косвенное упоминание, а в двух других автор по совершенно непонятным причинам в самых цветистых и витиеватых выражениях рекомендует Кюстина графине, которая, очевидно, не была с ним знакома. Содержание писем сугубо личное, совершенно не относящееся к Кюстину и не имеющее каких-либо литературных или иных достоинств. Читатель остается в совершенном недоумении относительно причин всей этой затеи.

6 Вероятность этого представляется мне тем более достоверной, что переводчик Мицкевича, Островский, стал впоследствии одним из благожелательных критиков книги Кюстина.