Новые знакомства в стране поэзии

Новые знакомства в стране поэзии

Поэтам Серебряного века несть числа. Это какой-то могучий поток искрящейся поэтической мысли. Фейерверк сравнений, метафор, эпитетов. Забытые терпкие слова и пряные, острые неологизмы. Множество различных школ и направлений. Символизм. Акмеизм. Футуризм. Имажинизм.

Вспомним Николая Минского, который «колебался от тем гражданской скорби к искусству модернизма и обратно». Минский писал и лирические, и философские стихи. Минский — это псевдоним Николая Виленкина, он родился в Виленской губернии, в небогатой еврейской семье. В 1886 году, в 31 год, принял православие. Призывал «любить других, как самого себя…» и умер вдали от родины, в Париже.

В своих стихах Минский все же традиционалист, а вот Давид Бурлюк — одна из самых ярких фигур русского авангарда. «Футуризм — не школа, — провозглашал Бурлюк, — это новое мироощущение. Футуристы — новые люди. Если были чеховские — безвременны, нытики-интеллигенты, — то пришли — бодрые, неунывающие…»

Бодрые — это Бурлюк, Маяковский, Хлебников, Каменский, Крученых и другие, которые велели, как выразился Бурлюк, «на трапециях ума словам вертеться вверх ногами», и вообще —

Душа — кабак, а небо — рвань,

поэзия — истрепанная девка,

а красота кощунственная дрянь.

Откуда явился такой громкий ниспровергатель? Давид Давидович Бурлюк родился в Харьковской губернии, он из семьи «вольных казаков, рубивших во славу силы и свободы». Украинец по рождению. В школе страдал из-за своего еврейского имени Давид. Мать — урожденная Михневич, из дворян, художница-любительница. Ее очень неодобрительно встретил дед Бурлюка, отцу поэта он заявил: «Ишь, ученую привез… Скубенты… Нигилисты…»

Давид Бурлюк пережил своего друга Маяковского на 37 лет и умер в возрасте 82 лет, в Лонг-Айленде, США.

Вслед за футуризмом наиболее популярным в начале XX века был имажинизм. К нему примыкал Сергей Есенин. И Рюрик Ивнев:

Черный вечер. Русская судьба.

Скрип повозок. Голоса степные.

Вот коснулись пламенного лба

Ледяные губы Византии…

Но главным, пожалуй, имажинистом был Вадим Шершеневич, сын профессора-юриста Габриэля Феликсовича Шершеневича и оперной певицы Евгении Львовой. Разумеется, не русских кровей. Вадим Шершеневич — наш отечественный Маринетти. Сначала футурист, а затем один из основателей «Ордена имажинистов». «Мы — имажинисты… с самого начала не становились на задние лапки перед государством. Да здравствует отделение государства от искусства!» (1919).

В воздухе душном от душевных поллюций,

От фанфар, «Варшавянки», сотрясавших балкон,

Кто-то самый безумный назвал революцией

Менструацию этих кровавых знамен.

Так эпатирующе писал Шершеневич. Странно, что в дальнейшем он избежал ареста и репрессий и умер мирно на больничной койке в 1942 году (в армию его не призвали из-за плохого состояния здоровья).

Соратник Шершеневича и большой друг Есенина — Анатолий Мариенгоф. Его отец — крещеный еврей. С детства Мариенгоф писал стихи, вел дневник и даже сочинял пьесы (первая — «Жмурки Пьеретты»). В 1928 году вышел его роман «Циники».

Революцию Мариенгоф встретил восторженно, как долгожданную месть за вековое рабство. «Кровью плюем зазорно Богу в юродивый взор…» В стихотворении «Октябрь» (1918) в революционном раже спрашивал:

Кто на земле нас теперь звонче?..

Говорите — Бедлам,

Ни столбов верстовых, ни вех, —

К дьяволу!

На паперти великолепен наш красный канкан.

Мы! мы! мы всюду

У самой рампы, на авансцене,

Не тихие лирики,

А пламенные паяцы.

Не тихий лирик, а пламенный паяц Анатолий Мариенгоф, вместе с другими такими же паяцами от поэзии, бушевал в те годы вовсю:

Тут и тут кровавые сгустки,

Площади как платки туберкулезного, —

В небо ударил копытами грозно

Разнузданный конь русский…

Именно то, чего опасался когда-то Пушкин: бессмысленный и беспощадный русский бунт.

Каждый наш день — новая глава Библии.

Каждая страница тысячам поколений будет Великой.

Мы те, о которых скажут:

«Счастливцы, в 1917 году жили».

А вы все еще вопите: «Погибли!»

Все еще расточаете хныки!

Глупые головы,

Разве вчерашнее не раздавлено, как голубь

Автомобилем,

Бешено выпрыгнувшим из гаража?!

Читать такое в наши дни страшно. Упоение насилием. Восторг пролитой крови. Большевистская вакханалия. Коммунистическая бесовщина…

В середине 20-х годов Анатолий Мариенгоф трижды побывал в Европе и выступал там с чтением своих стихов. И что же?

Я матюгал тогда Германию

И все чужбинные края.

А что же мило? Оказывается, «Пенза толстопятая и косопузая Рязань». Выходит — патриот, и еще какой!

Что родина?

Воспоминаний дым.

Без радости вернусь.

Ушел не сожалея.

Кажись,

Пустое слово — Русь,

А всё же с ним

Мне на земле жилось теплее…

⁽¹⁹²⁵⁾

И еще одно прелюбопытное признанье — это уже 1939 год (37-й Мариенгоф благополучно проскочил):

Не умеем мы (И слава Богу),

Не умеем жить легко,

Потому что чувствуем глубоко,

Потому что видим далеко.

Это дар, и это наказанье,

Это наша русская стезя.

Кто родился в Пензе и в Рязани,

Падают, бредут,

Но не скользят.

И не будем,

Мы не будем жить иначе,

Вероятно, многие века.

Ведь у нас мужчины плачут,

Женщины работают в ЧК.

Да, Мариенгоф плакал. Писал воспоминания, мемуарил и лил слезу, вспоминая своего повесившегося друга. «Сергун чудесный! клен мой златолистый…», «А какое сердце! Что за сердце было!..»

Еще одна фигура — Александр Кусиков (настоящая фамилия — Кусикян). Родился в Армавире в многодетной армянской семье.

Обо мне говорят, что я сволочь,

Что я хитрый и злой черкес…

— так начинает Кусиков «Искандар-намэ. Поэму меня».

О, родина,

О, степь в долине бурок.

Есть сладость в том,

Чтобы познать себя,

Есть сладость в том,

Чтобы вернуть потерю. —

Кубань и Волга, Енисей и Терек

В меня впадают как один приток…

Из поэмы «Джульфикар»:

Есть у меня и родина — Кубань,

Есть и отчизна — вздыбленная Русь.

Еще в имажинистах ходил Матвей Ройзман. Его дед был большим знатоком Талмуда. В цикле «Россия» Ройзман писал:

Еще задорным мальчиком

Тебя любил и понимал,

Но ты была мне мачехой

В романовские времена.

А разве ты не видела,

Что золотой пожар возник

От зависти и гибели

И человеческой резни?..

Я не буду спрашивать вас, что ответила Россия. Я хочу спросить: не устали ли вы от поэтов, «хороших и разных»? Если нет, тогда продолжим наш список, в который попали некоторые (я подчеркиваю: некоторые) русские поэты разных направлений.

Константин Случевский. /«А Ярославна все-таки тоскует/В урочный час на каменной стене…»

Василий Курочкин, известный поэт и переводчик Беранже. Мать — урожденная Екатерина Маркович. По всей вероятности, не очень чистый русский по крови. Но почему-то мил Курочкин, а не его типичный оппонент, о котором писал поэт:

Тише, тише, господа!

Господин Искариотов,

Патриот из патриотов —

Приближается сюда.

И, значит, пойдут густопсовые речи о якобы проданной России…

Григорий Мачтет, прославившийся революционной песней «Замучен тяжелой неволей». Любопытны корни замученного: он из семьи уездного судьи — потомка англичанина, служившего в шведской армии и взятого в плен под Полтавой. Мать Мачтета — украинско-польского происхождения.

Еще один поэт-революционер. Аркадий Коц, точнее — Аарон Коц из Одессы. Начал писать с подражаний Надсону, а потом жахнул (другого глагола не подберу) «Интернационал»! Да, тот самый:

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов!

Кипит наш разум возмущенный

И в смертный бой вести готов…

Слава Богу, что следующий наш поэт, Константин Фофанов, никого не призывал на «последний и решительный бой». Фофанов был истинным лириком, нежным и чуть тоскливо-печальным («Звезды ясные, звезды прекрасные/Нашептали цветам сказки чудные…»). «Я родом финн», — представлял себя Фофанов.

А вот национальную принадлежность Константина Льдова выдают его настоящие имя и фамилия: Витольд-Константин Розенблюм.

Я не могу смотреть с улыбкою презренья

На этот грешный мир, мир будничных забот, —

Я сам его дитя.

Как в небе звездочет,

Ищу я на земле святого откровенья, —

И тайна бытия мучительно гнетет

Колеблющийся ум…

Вопросы русского Гамлета, поэта Константина Льдова:

Зачем проходим мы ареною земною?

К чему шумливою толпой

Напрасно длим жестокий бой?..

«Спрашивайте, мальчики, спрашивайте…» Это — Александр Галич. Советская эпоха. А мы пока с вами бродим в досоветской. Кого еще следует упомянуть? Виктора Гофмана, к сожалению, рано ушедшего из жизни: покончил жизнь самоубийством в 27 лет. Произошло это в Париже, а родился Гофман в Москве, в семье австрийского подданного, мебельного фабриканта и декоратора. Полное его имя: Виктор-Бальтазар-Эмиль.

Юлий Айхенвальд в своих «Силуэтах русских писателей» пишет: «Виктор Гофман — это, прежде всего, влюбленный мальчик, паж, для которого счастье — нести шелковый шлейф королевы, именно голубого платья, в каком он представляет себе свою молодую красавицу. Даже не королева она, а только инфанта, и для нее, как и для весеннего мальчика, который ее полюбил, жизнь и любовь — еще пленительная новость…»

О дева, нежная, как горние рассветы,

О дева, стройная, как горный кипарис,

О, полюби любви моей приветы,

О, покорись!

Так обращался к молодым женщинам Виктор Гофман. Он обещал:

У меня для тебя столько ласковых слов и созвучий,

Их один только я для тебя мог придумать, любя.

Их певучей волной, то нежданно-крутой, то ползучей, —

Хочешь, я заласкаю тебя?..

Виктор Гофман не успел полюбить Россию. Он любил только Любовь.

Любопытно, что в русской поэзии еще был один Гофман — Модест Людвигович Гофман, но, в отличие от Виктора Гофмана, «милого принца поэзии», насильственно не обрывал нить своей жизни. А вот Муни это сделал на 21-м году. Еще один самоубийца.

Настоящее имя и фамилия Муни — Самуил Киссин. Он — сын еврея, Виктора Израилевича Киссина, купца второй гильдии из Орши, получившего «промысловое свидетельство на торговое предприятие второго разряда». Однако Муни не пошел по стопам отца. Он стал поэтом, хотя его близкий друг Владислав Ходасевич отмечает, что он «в сущности, ничего не сделал в литературе. Но… он всем своим обликом выражал нечто глубоко характерное для того времени, в котором протекала его недолгая жизнь. Его знала вся литературная Москва конца девятисотых и начала девятьсот десятых годов». Муни обладал острым умом, или, как сказал один современник, у него был «ум, выжигавший все вокруг, как серная кислота».

Леонцц Каннегисер — сын не еврейского купца, а видного инженера Иоакима Самуиловича Каннегисера, — свел счеты с жизнью другим способом: он застрелил кровавого большевика Урицкого и в 22 года сам погиб в застенке ЧК. «Роковой избранник».

Иван Коневский никого не убивал, он просто утонул, купаясь в реке. Ему шел 24-й год. Его настоящая фамилия Ореус. Предки — выходцы из Швеции. Иван Коневский писал:

Я — варяг из-за синего моря,

Но усвоил протяжный язык,

Что, степному раздолию вторя,

Разлетавшейся негой велик.

И велик тот язык, и обилен:

Что ни слово — увалов размах,

А за слогом, что в слове усилен,

Вьются всплески и в смежных слогах…

Последний поэт поколения акмеистов Михаил Зенкевич прожил долгую горемычную жизнь: 87 лет! Он не дал себе права пойти поперек судьбы и следовал завету Достоевского: «Смирись, гордый человек!» Возможно, этот стоик, как отмечает Лев Озеров, сам перешел себе дорогу и не дал свободно развиваться заложенному в нем дару?..

Русский по своим предкам Зенкевич или не русский, в конце концов, не столь важно. Важно, что он русский поэт.

Мы творцы разумные Вселенной,

Мира, осознавшего себя.

Разум человеческий нетленный

Нас ведет дорогой неизменной,

По-отечески уча, любя…

так писал Михаил Зенкевич в 1963 году. А в 1908 году он писал иные строки:

Мы носим всё в душе — сталь и алтарь нарядный,

И двух миров мы воины, жрецы…

Сдается мне, что и Константин Линекеров — поэт не совсем чистых русских кровей. Его отец, Абрам Яковлевич, был редактором-издателем московской газеты «Новости дня». Константин Липскеров вышел из кружка молодых поэтов, объединенных вокруг Брюсова, позднее входил в группу неоклассиков. Тяготел к экзотическим темам.

Зачем опять мне вспомнился Восток!

Зачем пустынный вспомнился песок!

Зачем опять я вспомнил караваны!

Зачем зовут неведомые страны!

Зачем я вспомнил смутный аромат

И росной розы розовый наряд!..

Еще одно имя — Алексей Лозина-Лозинский. Из старинного рода дворян Подольской губернии, по матери внук героя Севастопольской обороны генерал-лейтенанта К. Ф. Шейдемана (из немцев?). Русский поэт, но с русским ли духом?

Мы были дебоширы, готтентоты,

Гвардейцы принципа: всегда назло!

А в ней был шарм балованной маскоггы,

Готовой умирать при Ватерло…

Владимир Пяст (настоящая фамилия — Пестовский)… Эллис (Лев Львович Кобылинский)… Георгий Шенгели…

Стоп! Тут надобно сделать остановку, ибо Георгий Шенгели принадлежал к младшему, последнему поколению Серебряного века русской поэзии. Этим веком был взращен и воспитан.

Кто он по национальности? В 1997 году издали солидный том его стихов «Иноходец», но при этом умудрились проигнорировать национальные корни поэта. Сказано лишь, что родился в станице Темрюк, в устье Кубани, в семье адвоката, что рано остался сиротой, воспитывала его бабушка, М. Н. Дыбская, сумевшая дать внуку прекрасное образование… И все! Легко, однако, предположить, что Шенгели — это обрусевшие грузины. В Москву Георгий Шенгели переехал в 1922 году. За его плечами были не только стихи, но и «Трактат о русском стихе», за который он был избран действительным членом Государственной академии художественных наук. В Москве Шенгели скандально прославился тем, что издал хлесткую книжечку «Маяковский во весь рост» (1927). В ней он развенчал Маяковского, всю его якобы революционность. Шенгели писал:

«В большом городе психика люмпен-мещанина заостряется до последних пределов. Картины роскоши, непрестанно встающие перед глазами; картины социального неравенства — резче подчеркивают неприкаянность люмпен-мещанина и напряженнее культивируют в нем беспредметно-революционные тенденции. Подлинная революционность пролетариата знает своего противника, видит мишень для стрельбы. Революционность люмпен-мещанина — разбрасывается: враг — крупный буржуа, но враг и интеллигент, — инженер или профессор. Враги — книги; враги — чистые воротнички; враги — признанные писатели и художники, — и не потому, что они пишут «не так», а потому, что они — «признанные». Враги студенты и гимназисты, — потому что они «французский знают», а люмпен-мещанин не успел оному языку научиться… И при наличии некоторой активности и жизненной цепкости люмпен-мещанин выступает борцом против всех этих своих врагов… Люмпен-мещанин создает свою поэзию, — поэзию индивидуализма, агрессивности, грубости, и при наличии некоторого таланта, при болезненной общественной нервности критической эпохи порой добивается заметного успеха. Поэзия Маяковского и есть поэзия люмпен-мещанства…»

Замахнувшись на первого советского поэта, Шенгели поставил себя на самый край опасности, тем более что многие еще умели читать между строк. И прочитали, что Шенгели полемизирует не только с «поэтом революции», но разоблачает саму природу этой самой революции. Боялся ли Шенгели? Конечно. Как вам нравится такая проговорка о Пушкине:

«Ты образумился, надеюсь, там в селе?»

«Сам буду цензором…» Поцеловать ли руку?

Пять черных виселиц в адмиралтейской мгле!

Сто двадцать — в рудники, на каторжную муку!

Георгий Шенгели вытащил счастливый лотерейный билет: пронесло!.. В 1949 году он писал:

Я горестно люблю Сороковые годы.

Спокойно. Пушкин мертв. Жизнь как шоссе пряма…

Конечно, все это писалось в стол, как и поэма «Повар базилевса» — о Сталине, «лучшем друге поэтов».

Послезавтра — жизнь!.. А пока

Дайте адрес гробовщика.

Мрачно? А что вы хотите? Светлая советская эпоха: «Молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почет». Георгий Шенгели умер 16 ноября 1956 года, в возрасте 62 лет. О себе он написал жестко:

На этой могильной стеле,

Прохожий добрый, прочти:

Здесь лег на покой Шенгели,

Исходивший свои пути.

Исчез в благодатной Лете

Тревожный маленький смерч.

А что он любил на свете?

Нинку, стихи и Керчь.

В 1918-м Георгий Шенгели в стихотворении «Поэтам» писал:

Друзья! Мы — римляне. Мы истекаем кровью.

 Владетели богатств, не оберегши их,

К неумолимому идем средневековью

В печалях осени, в томлениях ночных…

Поэт еще в молодые годы разобрался в шагах Истории и понял собственную суть:

Я не боец. Я мерзостно умен.

Не по руке мне хищный эспадрон,

Не по груди мне смелая кираса.

Но упивайтесь кровью поскорей:

Уже гремят у брошенных дверей

Железные ботфорты Фортинбраса.

Шенгели — антипод Маяковского. Ни грана ангажированности. Никаких партийных книжек. Никакого услужения и целования руки. Только лирик и серебрист. И еще — неисправимый романтик:

Нам всегда хотелось «иначе»,

Нам сквозь «это» виделось «то»;

Если жили просто на даче,

Улыбались: «живем в шато».

Каждый дом на горе — «закрополь»,

 «Монтезума» — каждый цыган;

Называется: Севастополь,

Ощущается «Зурбаган».

В мире всё, «как на той картине»,

В мире всё, «как в романе том», —

И по жизни, серой пустыне,

За миражем вечным бредем.

И прекрасной этой болезни,

Удвояющей наши дни,

Мы кричим, исчезая в бездне:

«Лама, лама, савахфани!»

Это — стихотворение «Романтика» (1942). А «Лама, лама, савахфани!» — восклицание Иисуса Христа на кресте: «Господи, Господи, зачем Ты покинул меня!»

Что ж, по некой ассоциации надо поговорить и о девах Мариях и о Магдалинах русской поэзии. Итак:

Данный текст является ознакомительным фрагментом.