217. Возвращение чаадаевского вопроса. Плюрализм наследства и русские суверены

217. Возвращение чаадаевского вопроса. Плюрализм наследства и русские суверены

— А какую ценность сегодня представляет антиквариат чаадаевской задачи?

— Как ни странно, мировой революцией по Ленину Россия еще раз воспроизвела сотворившее некогда ее саму степное нашествие. Ведь степняки соблазнили нас пространством Евразии. Создали пространственную тягу и государственную задачу, для которой не нашлось решения в институтах и смыслах истории. Октябрь 1917-го повторно и еще сильней соблазнил нас Миром.

На России мировая история спотыкается. Эта запинка имеет вид рока и тупика личности, о чем Чаадаев изъяснялся столь резким образом. Не буду говорить языком мистики, хотя рациональным языком его мысль и сегодня высказать трудно. А ведь она не чужая нам — она исходная фаза русской рефлексии.

Сейчас мы снова заблудились. И не найдем себя, не войдя кем-то в Мир, который тоже не стоял на месте. Он давно не Мир Ялты, не Мир 1945-го и полета Гагарина — нет! Это Мир, где западные демократии социально обновились, исчезла колониальная система и в глобальной перспективе обозначилась коллизия Север-Юг. Все это уже сосредотачивается у нас внутри. После испытания коммунизмом и Сталиным, того перенапряжения пространством, где перестают работать смыслы и образы истории, мы не найдем себя, не войдя в этот меняющийся Мир. Но как нам войти в Мир, не воспроизведя его перемен внутри России? Итак, мы опять вернулись к чаадаевскому вопросу.

О чем нам Явлинский вчера толковал, клеймя «неистовство казанское»? Разве оно не напоминает неистовство африканское, неистовство ближневосточное? Разве это не откладываемое столько лет упразднение Россией внутреннего колониализма? Едва выскользнув из мировой холодной войны, мы близки уже к холодной войне внутри России. Притом что исподволь возвращаемся и к ее классическим жанрам — торгуем оружием, пикируемся с Западом и т. п.

Итак, чаадаевский вопрос…

— …своей нерешенностью проясняет нам масштаб будущих задач?

— Да. Мы повторяем старую коллизию русской мысли, но в другое время и при худших обстоятельствах. Вопрос Чаадаева опять стал вопросом. Узкое место России — дефицит связи в паре повседневность и вселенскость. А что посредине? Как связать русскую повседневность с человечеством?

Внутри повседневности каждый достаточен в своем существовании. Он свободен от тщеты и гордыни управления судьбами, но достаточен лишь, если найдет маршрут от повседневности к самоопределению в составе Мира. Что наш мост — нация? Чаадаев, между прочим, принцип национальности отклонял. И отклоняя, он прибег к универсуму религии, в наиболее принятой для этого универсума католической форме.

На деле чаадаевский вопрос открыт по сей день, поскольку существование человека в России не упрочено ни правом, ни бытом. Признание места России в Мире сегодня все в шрамах миродержавия да пустых речах про общечеловеческие ценности. Что станет рабочей платформой — парламентарный строй? Нет. Такой платформой мне видится возникновение русских стран внутри России. Вот форма общежития, которая может протянуть руку Миру и необременительна для человека в его повседневности. Зато существование в качестве подданного РФ-правопреемницы Советского Союза и Российской империи — обременительно. Гражданином в этих рамках он стать не может и не становится, что уже видно.

— Хорошо, но как вписать столь необычную модель в Конституцию и Федеративный договор?

— Вот предварительные формулировки. Первая: русская страна (наряду с нерусскими странами, какие в РФ уже есть) — это интегральная часть пространства России, которая вправе и во взаимодействии с другими русскими и нерусскими странами России войти в Мир. Пока же РФ входит в Мир то с протянутой рукой — помогите стране-инвалиду! — либо колотя кулаком по международному праву.

Земли как интегральные составные части России могут протянуть руку Миру, сделав это каждая по-своему. Вместе с тем такие русские интеграты достаточно жизненны, чтобы человек в России не чувствовал себя бесприютным бюджетником, чтобы он действительно смел стать гражданином. Чтоб в его политическое поле зрения помещалась вся его страна — ведь невозможно быть гражданином в евразийской размазне.

— Хорошо, но прокламационно. Это освободит человека от региональных баронов-разбойников, но как вписать это в повседневность?

— Вот почему должно возобновить оборванную нить русской рефлексии о России. И, опираясь на непродуманный никем русский советский опыт, заново научимся ставить вопрос, прежде чем давать ответы.

Но сегодня мы не ставим вопросы и некомпетентно пользуемся понятием «глобальности». Мир для нас — на одно усредненно-западное лицо, и само «западное» понято пошло. Из понимания Запада исключены их страдания, зато мы требуем, чтоб они признавали наши. Делая вид, будто Запад извечен, закрываем глаза на путь, каким они шли к нынешним благам, — забыв, как менялся Запад под русским и советским влиянием. То все западное принимаем, то все клянем.

Внутри России настаиваем на правах человека и его суверенности — будто в принципе мыслима государственная связь личности с Евразией! Опять же, вопрос поставлен неквалифицированно, политически это нереализуемо на прямую.

Говори что угодно, а я стану повторять: ничего не увяжется, пока мы внутри России не сорганизуемся по принципу интегрированных суверенных территорий — включая русских суверенов. Земля делегирует центру минимум доступных ему реализуемых полномочий: внешние дела, военные, страховой фонд, фонд развития — для выравнивания перепадов уровней между богатыми и бедными землями. Что-то еще для поощрения фундаментальной науки и поддержки культуры, а все прочее — землям! И все жизнеобеспечение на них. До тех пор мы вообще ниоткуда не вылезем. Вот тебе и «один трактор в день»!

Если Россия сохранится в виде человеческого пространства, то столкнется с плюрализмом наследства. Нам не стать наследниками только пути, пройденного Западом, даже считая его более привлекательным в его нынешней форме, — кстати, совсем недавней. Русские обречены на множественное наследование, а внутри него уже обозначились глобальные разломы.

— То есть мы обречены вечно быть моделью того, что нельзя привести ни к общему виду, ни к единому знаменателю?

— Да. Не повторяя путь других, а перерабатывая все опыты, не исключая своего собственного. Тогда и китайский опыт самоограничения при самоостановке не так бесполезен, как кажется. И японский опыт скромного ученичества, перерастающего в новаторство в формах того же ученичества. Но главное — не сумма опытов, а восприимчивый к ним интеграт — вот принципиально новое. И в нем решение чаадаевской проблемы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.