185. Тайные технологии Ельцина-сценариста

185. Тайные технологии Ельцина-сценариста

— У меня в памяти засела одна фраза Ельцина, ключевая для его поведения и для избираемых им сценариев и решений. Вспоминая об августе 1991-го, Ельцин тогда сказал: главным для меня было выманить Крючкова из кабинета! Вот исток «технологии» октября 1993-го: подстрекнуть людей Верховного Совета выйти из парламентских стен на улицу. Запятнать себя действием, которое «оправдает» разрушительно-убийственное противодействие. Казалось наивным, когда президент говорил: артподготовка в августе, а наступать будем в сентябре. Между тем это был провоцирующий вызов: действуйте — выйдите на улицу и сделайте нужный мне шаг!

— Ты говоришь о технологии сценария как о преднамеренной провокации?

— Провокация заключена уже в императиве победы любой ценой. При одновариантности движения к этой предопределенной победе и обессмысливании всякого сопротивления — сужением его до схватки «кто кого».

Что для Ельцина значил императив победы? Скрытое перевертывание формулы «Я принадлежу России» в формулу «Россия принадлежит мне». В одновариантном мышлении, ориентированном на «победу», каждый следующий шаг неизбежен и более необратим, чем предыдущий. И это не прихоть, это жесткая логика одновариантности, помноженная на типологию его самого и кремлевских людей, его окружающих, которые его ст?ят. В этих условиях всякий шаг по избранному маршруту неизбежно вел к схватке.

Ельцин будто медлил — он нуждался, чтобы его подталкивали, подстрекали на крайние действия. Инициатива Церкви стала ему помехой. В условиях, когда ничего содержательно-примиряющего, хотя бы отдаленно напоминающего инициативу, не было вне этих двух сил — и заведомо не было внутри них, — развязка могла стать только той, что произошла. С б?льшим кровопролитием или меньшим. Но даже если допустить, что подстрекательство к первому убийству было несценарно, случайно, и что с какого-то момента уже не было иного решения, чем применение силы, — способ применения силы и заметание следов ее применения перечеркивает все оправдания власти. Есть моменты в человеческой жизни, когда оправдания запрещены.

— Даже если в намерениях содержалась военная или политическая необходимость?

— Это кумулятивный снаряд содержал? Или мозг, разбросанный по стенам?

Одного сокрытия неопознанных трупов среди «неучтенных прахов» довольно, чтоб вымарать все благие намерения. Произошла схватка двух однояйцевых близнецов, где один пожрал другого. Не стало фундаментальной разницы между сторонами. Отсюда ожесточение, кровь, отсюда крик «Брать Москву!» и команда стрелять на уничтожение.

Это еще и аннигиляция демократов, их политическое самоубийство. Демократы своим дезертирством сделали Верховный Совет одновариантным — одна одновариантность была дополнена другой. Они ушли из парламента, махнув на него рукой, многие перепродались или стали равнодушны ко всему, что происходит. Само слово «демократия» теперь останется опозоренным, пока его не переосмыслят. Употреблять его в институциональном смысле, связывать с процедурами (которые существенны, но лишь при нормальном ходе вещей) после происшедшего кощунственно. И за это всем еще придется расплатиться. Избирательная кампания, в которой такие вещи выпали из центра внимания и дебатов, несвободна, если бы даже соблюдались все юридические нормы. Впрочем, их и не соблюдают.

Вопрос о демократии в России теперь стоит не как вопрос соблюдения публичных норм. Вопрос о демократии теперь для меня вопрос об отстаивании коренных условий существования человека среди людей. Это легче выразить на языке, внятном верующему, и трудней на языке, принятом у светских людей.