«Так революции у греков все-таки были или нет?»

«Так революции у греков все-таки были или нет?»

Есть в «Древнем Хорезме» глава, носящая название «Тирания Абруя. Экскурс». Она вводит читателя в гущу социальных отношений соседней с Хорезмом Бухары незадолго до арабского завоевания. Отправная точка главы — легенда о создании Бухары.

Зачем в работе о Хорезме Толстов ввел историю Бухары?

Дело обстояло так. Когда он принимался за эту главу, он располагал одними лишь литературными источниками по древней истории Средней Азии, никакими другими. Между тем они ничего или во всяком случае ничего определенного не говорили о Хорезме. Пришлось прибегнуть к обходному пути: восстанавливать картину социальных отношений в древней Бухаре (кстати, тоже неизвестную до той поры), а затем уже воссоздавать по аналогии картины социальных отношений в Хорезме. Пускай не полностью, но в основном-то должны были быть схожи природа классовых сил и расстановка их в обоих государствах? Конечно! Оба государства возникали и развивались в одно и то же время и на одной и той же исторической почве.

Толстов был уверен, что легенда, на которую он набрел, сможет дать немало; чем больше он в нее вчитывался, тем меньше она казалась ему только легендой.

Интуиция — не такое ненадежное основание, когда нет ничего более устойчивого. Ведь что она собою представляет? Молнию в насыщенной электричеством атмосфере! Когда атмосфера насыщена, молния возникает непременно. Почему же обязательно сомневаться в точности снимка, сделанного при ее вспышке? Только потому, что в будни мы привыкли видеть мир не в таком могучем освещении, не в озарении вдохновения?

Толстов, по привычке большинства ученых, к интуиции относится иронически. Он предпочитает точные данные. Но когда он взялся за воссоздание картины социальных отношений в древней Бухаре, точных данных о социальном строе Хорезма в его распоряжении еще не было. Потому-то и приходилось двигаться к решению занимавшей его темы в обход.

В свое время, в X веке нашей эры, знаменитый среднеазиатский ученый Мухаммед Нершахи написал труд «История Бухары». Труд этот полностью до нас не дошел — сохранился лишь сокращенный персидский перевод его. Им-то и располагал Толстов. Одна из глав в этом переводе заканчивалась отрывком из труда другого историка — Нишабури, который в своей книге «Сокровищница знаний» (также не дошедшей до нас полностью) рассказал древнейшую историю города Бухары, слышанную им от людей. В общем, это было как в детском игрушечном яйце: яйцо, в нем еще яйцо, в этом снова яйцо, но есть ли в самом последнем леденец — заранее не знает никто!

На первый взгляд рассказ Нишабури был не более чем легенда, повествующая об отдаленных временах первого заселения бухарского оазиса, то есть о временах, отстоявших даже от Нершахи и Нишабури не на сотни, а по крайней мере на тысячу лет. Вначале, как передает рассказ Толстов, шло описание, «как на месте болотистой низины, постепенно заносившейся отложениями несомой горными потоками почвы, образовался плодородный оазис, куда начали собираться со всех сторон люди и где впоследствии возникла Бухара», а затем повествовалось следующее:

«Люди, приходившие сюда из Туркестана, селились здесь, потому что в этой области было много воды и деревьев, были прекрасные места для охоты, все это очень нравилось этим людям. Сначала они жили в юртах и палатках, но потом стало собираться все больше и больше людей и стали возводить постройки. Собралось очень много народу, и они выбрали одного из своей среды и сделали его эмиром. Имя его было Абруй. Самого города еще не было, но уже было несколько деревень… Большое селение, где жил сам царь, называлось Пейкенд… По прошествии некоторого времени власть Абруя возросла, он стал жестоко править этой областью, так что терпение жителей истощилось. Дихканы и богатые купцы ушли из этой области в сторону Туркестана и Тараза, где выстроили город и назвали его Хамукат, потому что великий дихкан, бывший главою переселившихся, назвался Хамук… Вообще бухарцы «хамуками» называют вельмож.

Оставшиеся в Бухаре послали к своим вельможам послов и просили защитить их от насилий Абруя. Вельможи и дихканы обратились за помощью к царю турок, по имени Кара-Джурин-Турк, которого за его величие народ прозвал Биягу. Биягу тотчас послал своего сына Шири-Кишвара с большим войском. Тот прибыл в Бухару, в Пейкенде схватил Абруя и приказал, чтобы большой мешок наполнили красными пчелами и опустили туда Абруя, отчего он и умер.

Шири-Кишвару очень понравилась завоеванная им страна, и он послал своему отцу письмо, в котором просил назначить его правителем этой области и разрешить ему поселиться в Бухаре. Вскоре он получил ответ, что Биягу отдает ему область.

Шири-Кишвар отправил посла в Хамукат, чтобы он уговорил вернуться на родину всех бежавших из Бухары с их женами и детьми. Он написал грамоту, в которой обещал, что все возвратившиеся по его приглашению в Бухару станут его ближними людьми. Это обещание было вызвано тем, что все богатые купцы и знатные дихканы выселились, а нищие и бедняки оставались в Бухаре.

После этого бежавшие в Хамукат возвратились на родину, в Бухару, а оставшиеся в Бухаре бедные люди стали слугами возвратившихся из Хамуката. Среди последних был один великий дихкан, которого называли Бухар-худат, потому что он происходил из древнего дихканского рода (бухар-худат — царский титул в Бухаре, равнозначный хорезмшаху в Хорезме. — Руд. Б.). Земельные участки большей частью принадлежали ему, и большинство этих людей были кедиверами[8] и слугами его».

Дальше текст повествует о том, что Шири-Кишвар основал город Бухару и ряд селений… что он царствовал 20 лет и его сменил другой царь, также основавший ряд селений…[9]

Мнение об этом отрывке сложилось в историографии такое: это легенда, не отражающая никаких конкретных исторических событий. Даже те немногие ученые, которые все же склонны были прикрепить изложенные в отрывке события к какому-то более или менее определенному времени, и те не делали дальнейших выводов: не пытались проникнуть, в суть описанных событий.

Между тем Толстову сразу бросилось в глаза, что отрывок перечисляет ряд собственных имен: Кара-Джурин-Турк, Шири-Кишвар, Абруй. Почему не попробовать отыскать эти имена еще в каких-нибудь источниках? Ведь, в случае удачи, тогда по меньшей мере появилась бы возможность сличить разные материалы! И вряд ли оказалось бы так, что ни один из них не помог бы лучше разобраться в других. Толстов находил, что легенда, столь отчетливо делящая общество на богатеев-купцов и нищих, на знатных дихканов и бедноту (пусть она даже только легенда!), вообще стоит того, чтобы не пожалеть на нее времени!

Снова и снова он наталкивался на равнодушие буржуазной историографии ко всему, что хоть как-то могло осветить борьбу угнетенных масс против своих угнетателей.

Поиски пришлось направить прежде всего в китайские хроники — в летописи Суйской и Танской династий. Цари этих династий имели связи с тюркским каганатом — государственным образованием кочевых тюркских племен, с их вождями — каганами этого союза; а ведь отрывок прямо говорил о вмешательстве «царя турок».

Но возникла большая трудность: дело в том, что китайцы писали свои хроники иероглифами, а не фонетическими письменами, и в результате личные имена оказывались переложенными на китайский так, что чаще всего трудно было даже догадаться, о каком имени идет речь.

Возьмем, например, «Кара» из имени Кара-Джурин-Турк. «Кара» по-тюркски — «черный», и потому могло быть переведено иероглифом, обозначающим «черный» (читается «хей»), или же, с одинаковым успехом, таким иероглифом, который только по звучанию приближается к «кара», а к «хей» не имеет никакого отношения. Могли также разбить «кара» на два слога и «ка» и «ра» переводить по отдельности, причем предугадать, как же все-таки было переведено «Кара» на самом деле, не представлялось никакой возможности.

Оставалось только одно: упорно заняться изучением китайского, чтобы прочесть хроники, где упоминались все эти имена. Правда, и это не давало окончательной гарантии успеха…

Затем в ходе исследования выяснилось, что, кроме китайских хроник, надо еще привлечь источники на языках арабском, персидском, тюркском, английском, немецком, французском (не считая, конечно, русского), орхонское письмо и многое-многое другое. Со всем этим было, однако, проще: эти языки Толстов знал и ранее.

И в результате Кара-Джурин-Турк раскрыл-таки свое лицо! Китайские хроники называли его Ше-ху Чу-ло-хеу. Абруя они именовали Або-каганом. А Шири-Кишвар оказался известен арабским историкам как Ертегин.

Что это давало? Очень многое! Во-первых, точную дату события, о котором рассказывала «легенда», сообщаемая Нершахи — Нишабури: Ше-ху Чу-ло-хеу (он же Кара-Джурин-Турк) правил в качестве общетюркского кагана в 587–588 гг. Получив в руки благодаря точной дате значительно возросшее число исторических сведений, стало легче составить общую картину тирании Абруя: подробнее выяснить, кто такой был сам Абруй, а также — под какими лозунгами он выступал и что за ними крылось.

Правда, исторические сведения о шестом веке, на которые Толстов получил теперь возможность опереться хотя бы как на подсобные, также были не слишком обильны и, что еще хуже, чрезвычайно неопределенны. Ну, скажем, были сведения, что Абруй как будто принял на себя титул, который за сто лет до него носили правители эфталитов, или «белых гуннов»[10], как называли их другие народы. Вместе с тем были сведения, что эфталитских царей настойчиво обвиняли в разврате — в том, что они, не признавая патриархального брака, позволяют себе бесчестить чужих жен и не считают это за грех.

Имело ли принятие на себя Абруем титула эфталитских царей связь и с такими их поступками? А если имело, то что оно означало? И действительно ли эфталитские правители развратничали? Или под их «развратом» крылось что-то иное? Что именно?

Исследование, которое вел Толстов, было под стать учебе костоправов в старину: им давали разбитый в мешке глиняный горшок, а они должны были составить его снова, причем через ткань мешка.

Толстов «составил горшок» — картина социальных отношений в Бухаре всё-таки вырисовалась! И оказалась следующей.

Бухара была типичным для своего времени городом Средней Азии, то есть центром ремесленного производства, удовлетворявшим нужду кочевников, обитавших за пределами городов, в металлическом оружии, предметах роскоши и т. д. Приезжали ли кочевники сюда мирно — через открытые ворота крепостных стен для продажи скота и покупки товаров — или ломились грабителями в замкнутые ворота, все равно они имели дело с городами постоянно.

Город был также центром торговым: он выставлял на рынок изделия ремесленников, земледельческую продукцию, которой не было у кочевников, привозные товары.

Город был укрепленной цитаделью — как раз в силу того, что его степные соседи не пренебрегали и такой эффективной, на их взгляд, формой связи с городом, как вооруженные набеги.

Он был центром политическим — центром прилегающей к нему земледельческой округи, ограниченной пределами оазиса и также нередко огражденной от пустыни кольцом стен.

Наконец, он был центром религиозным — местонахождением храма и местопребыванием царя, которого повсеместно титуловали богом. В личности царя настолько олицетворяли общее благосостояние города, что ему кое-где не разрешали даже обстригать волосы: боялись, что в этом случае и государство чего-нибудь лишится!

Несмотря, впрочем, на обоготворение царей, советы, состоявшие из глав аристократических фамилий города, сильно ограничивали их власть. Корни такого совета явственно уходят из рабовладельческого города-государства в старину, при которой еще не было классовых различий и государственности, — к совету стариков племени…

В этом независимом городе-государстве, «в кольце городских стен, вокруг… укрепленного дворца городского царя и базара, на обширном, пересеченном оросительными каналами пространстве были раскинуты укрепленные усадьбы больших семей патрициата города (дихканов и купцов). Вокруг них в свою очередь группируются жилища рабов и клиентов… Важнейшим составным элементом городского комплекса являются буддийские, зороастрийские или манихейские храмы и монастыри»[11].

А каковы были взаимоотношения за стенами укрепленных усадеб, каковы были отношения дихкана с рабами и клиентами?

Дихкан «сочетал в себе рабовладельца и родоплеменного вождя». Глава большой патриархальной семьи — кедхуда (кед — дом), он пользовался в нем деспотической властью. Кед включал в себя, помимо жен и наложниц с их потомством, также и всех других домочадцев, в том числе рабов и неполноправных, лично зависимых от главы дома кедиверов. Это был социальный коллектив, весьма близкий ранней римской «фамилии» («фамулюс» — домашний раб). «Фамилия», как отмечает Энгельс в «Происхождении семьи, частной собственности и государства», на первых порах обозначала даже не семью, а «совокупность принадлежащих одному человеку рабов». Лишь затем в обиход римлян вошло слово «фамилия» «для обозначения нового общественного организма, глава которого был господином жены и детей и некоторого числа рабов в силу римской отцовской власти, располагая по отношению к ним правом жизни и смерти».

Кед представлял собою чрезвычайно похожий на это социальный организм — «социальный коллектив, заселяющий единый комплекс построек, семейную домовую общину». В понятие кеда, «кроме собственного жилища главы дома, входили жилища его женатых сыновей и других родственников, хозяйственные постройки и т. п., причем все эти постройки находились внутри общей стены… «Кедиверами» бухар-худата и других аристократов Бухары… стала большая часть бедняков оазиса после подавления движения Абруя. Следовательно, перед нами особая категория людей, включаемых в состав «кеда», но не являющихся родственниками «кедхуда» — главы обитающей в ней патриархальной фамилии — и зависимых от него. Наиболее точным поэтому является перевод термина «кедивер» словом «клиент»[12].

Власть аристократии опиралась «на отряды вооруженных рабов… и привилегированное конное ополчение аристократической молодежи»[13].

Куда ни обратить взор в этом городе-государстве, всюду мы видим рабов или превращающихся в рабов свободных общинников.

Правда, рабы обитают вместе с семейством своих дихканов, и это, как и многое другое (как наличие хотя бы того же городского совета глав аристократических фамилий), свидетельствует о силе пережитков родоплеменного строя. Но сути дела это не меняет: они остаются рабами, ибо все, что изготовляют их руки, принадлежит не им, а владельцам рабов. В этих среднеазиатских городах до арабского завоевания нет, например, никаких следов отдельных кварталов ремесленников. И это говорит все о том же: о широком применении рабского труда, о том, что ремесленник был рабом и своего отдельного дома не имел, — сколько было усадеб дихканов, столько было в общем и ремесленных мастерских.

Это было рабовладельческое государство, на котором, однако, еще очень сильно держались обручи родо-племенного уклада, и они в большой мере сковывали какие бы то ни было проявления классовой борьбы. О возврате к временам государства такого типа — еще кастово-рабовладельческого, на социальной поверхности которого как будто тишь да гладь, — откровенно и страстно мечтал древнегреческий философ Платон — самый убежденный идеалист древности и самый заядлый реакционер из аристократов.

Одновременно со все большим выделением аристократии в городах Средней Азии аналогичный процесс обогащения одних представителей родов и постепенного закабаления нищающих общинников шел и среди кочевых племен. Нищающие общинники, несмотря на их принадлежность к тому же племени, что родовая знать, начинают занимать в каганате социальную ступень не многим высшую, чем рабы. Естественно, они не желают мириться с этим, они противятся такому ходу истории, при котором на их долю достается кабала, а завтра и формальное рабство. Но какую они могут выставить положительную «программу»? Только мечтания о возврате к уже переставшей существовать военной демократии кочевого племени! Они самозабвенно наколачивают старые тесные обручи на бочку, которая сильно раздалась, и никакими обручами не остановить брожения, идущего внутри ее…

Тирания Абруя — как раз одна из таких попыток. Абруй — тюрок, кочевник Тем не менее он предводительствовал восстанием в Бухаре — в городе. Факт очень важный, свидетельствующий о том, что социальные процессы развивались в одинаковом направлении и в городах Средней Азии, и в кочевых племенах ее. Нищающие кочевники бегут со своими юртами и палатками из каганата, где их не ждет ничего, кроме кабалы и рабства, в города, но и здесь сталкиваются с тем же, от чего бежали: с усиливающимся классовым разделением. Вот в чем причина того, что «правление Абруя… явилось… диктатурой… союза разоренных свободных воинов-тюрков, беглецов из каганата, и низших слоев населения оазиса…»

Своим острием она была направлена, с одной стороны, против господствующей аристократии каганата, с другой — против союзников этой знати: дихканов и богатых купцов…

Заключительный акт этой социальной трагедии нам уже известен. Чу-ло-хеу, не сумевший, по-видимому, разбить своего противника при помощи дружин тюркской аристократии, прибегает к помощи Китая, дающего ему вспомогательное войско… Або-Абруй попадает в плен и погибает, а поддерживавшие его бедняки становятся «слугами возвратившихся из Хамуката»[14].

В свете всего этого становится понятным и то, почему Абруй принял на себя титул эфталитских царей, империя которых распалась еще за столетие до его правления, и почему чеканка его монет похожа на их монеты, и многое в том же духе.

Угнетенные массы города и беглые кочевники, восставшие под предводительством Абруя и изгнавшие знать прочь из Бухары, мечтали о родо-племенном строе. Вот почему Абруй принял титул эфталитских царей. Лозунг эфталитов, за который классовые враги всегда обвиняли их в разврате — о восстановлении древних форм группового брака, — был также знаменем классовой борьбы. Дело в том, что создание аристократами гаремов, которые отрывали от общины громадное число женщин, было «одной из существенных форм закабаления свободных общинников и превращения их в полурабов феодализирующейся знати, в «дворовых» формирующегося поместья. От апроприации (то есть захвата, присвоения) женщин общины помещиками община жестоко страдала. Помимо того, что в этих условиях значительная часть общинников, а в первую очередь беднота, была осуждена на безбрачие, а соответственно на невозможность создать свое хозяйство, община в целом испытывала острую нужду в женской рабочей силе. Этим объясняется тот факт, что в числе «преступлений», вменяемых апологетами аристократии антифеодальным движениям и сектам, непременно фигурирует обвинение в «свальном грехе», «развратном поведении», «захвате женщин»[15].

Как стара погудка эксплуататоров обвинять своих классовых противников первым делом в разврате! Знакомая картина! Разве не клеветали и на нас во время коллективизации, что в колхозах все женщины будут обобществлены, что колхозников обязывают спать под общим одеялом? Во все времена классовые враги трудящихся не брезгуют никакой клеветой!

Шаг за шагом Толстов расшифровал все события, происшедшие в период тирании Абруя. В итоге исследования стало ясно, почему так мало сведений сохранила о нем история. Победители Абруя, бросившие его в мешок, наполненный красными пчелами, предпочитали вообще не вспоминать его имя, а поддерживавший его угнетенный народ имел только одну возможность сохранить память об этом восстании: в устном предании. Это он и сделал, и сделал свято: недаром, даже спустя четыре века, до Нишабури и Нершахи дошел рассказ об изгнании Абруем знати из Бухары. Никогда народ не забывал борцов со своими угнетателями, никогда не расставался с мечтой о конечной победе над ними и о своем торжестве!

Экскурс в историю, совершенный Толстовым, был проделан с помощью одних литературных источников. Но в освещении исследователя-марксиста и они показали с достаточной ясностью, как богат был событиями и сложен процесс классовой борьбы внутри среднеазиатских государств дофеодального периода. Совсем не вечно существовал там феодализм. Лишь в жесточайшей классовой борьбе феодалы установили свое господство и не раз и не два прибегали к помощи чужеземцев для этого, — все средства были хороши для них в классовой борьбе.

Стало, например, ясно, что известное со слов ал-Бируни варварское истребление всей научной литературы хорезмийцев, учиненное арабским завоевателем Кутейбой в 712 году, и изгнание им за пределы Хорезма всех ученых — носителей древней местной культурной традиции — было также не чем иным, как ответом феодализирующейся знати на восстание, подобное абруевскому. Глава хорезмского восстания носил имя не Абруя, а Хуррзада, на помощь знати пришел не тюркский каган Кара-Джурин-Турк, а Кутейба, но ненависть знати к восставшим была такой же. Так же ненавистен ей был народ, а вместе с ним и его традиции. Так же знать обвиняла Хуррзада в «разврате» и одновременно отстаивала свое «право» на гаремы и обладание наложницами… История повторялась. Бухара давала убедительнейшие параллели к истории Хорезма.

В 1937 году, год спустя после того, как Толстов закончил главу «Тирания Абруя», в пески Хорезма выехала специальная археологическая экспедиция. В состав ее входило двое научных работников — один из них сам Толстов, а другой А. И. Тереножкин — и двенадцать рабочих.

Если сравнить это с сорока научными сотрудниками и шестьюдесятью рабочими экспедиции 1948 года, а двенадцать тысяч рублей, отпущенных в 1937 году, с полумиллионной примерно сметою лета 1948 года, то та, первая, экспедиция покажется более чем скромной. На самом деле, однако, она была громадной победой Толстова — и как ученого, и как организатора, сумевшего добиться своего.