ГЛАВА XIV. ИТАЛИЯ. 1810–1846

ГЛАВА XIV. ИТАЛИЯ. 1810–1846

I. Крушение наполеоновского владычества и пробуждение национальной идеи

Последние годы французского владычества в Италии были решающим периодом в истории ее национального самосознания. Задавленная армиями Наполеона или убаюканная его обещаниями, национальная идея с неотразимой силой внедрилась в умы под действием его насилий, а его военные неудачи подали надежду на осуществление национальных идеалов. Никогда еще эта идея не находила столь многочисленных защитников и не имела таких серьезных шансов на успех. Однако она и на этот раз потерпела неудачу, потому что если ей и удалось преодолеть политический индифферентизм итальянцев, то она оказалась еще не в силах победить их вековые предрассудки. Но, бесплодная в политическом смысле, эта критическая эпоха оказалась плодотворной с моральной точки зрения: итальянцы вынесли из этого периода ясное понимание конечной цели, к которой следовало стремиться, и тех подводных камней, которых следовало избежать, прежде чем ее достигнуть.

Первые попытки противодействия. Первое противодействие своему владычеству Наполеон встретил на юге полуострова, и притом — со стороны самого преданного из своих сподвижников. Гордясь своим королевским титулом, Мюрат в то же время чувствовал себя униженным необходимостью играть роль префекта, и гордость владетельного государя вступила в его душе в борьбу с верностью солдата.

Еще серьезнее было положение дел в северной части полуострова, где французское владычество породило глубокое и, казалось, всеобщее недовольство. Народная масса ставила в упрек французам непрерывный рост фискальных поборов, тяжесть рекрутчины, гекатомбы испанской войны[159], купцы — континентальную блокаду со всеми ее стеснениями и приостановку в торговле, сторонники независимости — отсрочку — неведомо до каких пор — осуществления своих надежд, дворянство— милости, расточаемые армии, духовенство — насилия над папой, миланцы — распущенность и высокомерие вице-короля Евгения. Чтобы превратить это недовольство в гнев и эти смутные стремления в страсти, нужно было событие, которое сделало бы и без того тяжкое иго Наполеона окончательно невыносимым. Таким событием явилась русская кампания, следствием которой было образование в Милане боевых политических партий и окончательный разрыв Мюрата с Наполеоном.

Поражения Наполеона и их последствия. 18 февраля 1812 года 27 000 итальянцев, в том числе гвардия и отборные войска, с бодрым духом выступили в Польшу, предварительно весело отпраздновав карнавал в Милане; в декабре лишь около тысячи их собралось в Мариенвердере вокруг императорских орлов. Таким образом, Россия поглотила 26 000 человек из состава итальянской армии, в том числе почти всех гвардейцев, принадлежавших к знатнейшим фамилиям королевства. Эта катастрофа задела все классы общества. Их скорбь превратилась в злобу, когда такими же гекатомбами ознаменовался и следующий год: из 30 000 человек, набранных второпях и направленных на помощь главной армии в Германию, в ноябре 1813 года обратно перешли Альпы лишь 3000: из 30 000, в несколько приемов посланных в Испанию, в декабре вернулось только 7000 человек. В два года итальянцы принесли в жертву чуждому им делу 60 000 жизней — целое поколение. Будучи не в силах ускорить гибель Наполеона, они имели возможность предвидеть ее как результат его повторных поражений и, чтобы встретить желанный миг во всеоружии, начали группироваться, сообразно своим желаниям и программам, в три главные партии.

Первая составилась из той части старого дворянства, которая не поддалась влиянию революционных идей и не пошла на сделки с Империей. Видя во французском владычестве лишь преходящее явление и фактическое беззаконие, не влекущее за собою правовых последствий, она ставила себе целью не более, не менее как закрыть скобки, открытые восемнадцать лет назад, т. е. восстановление в полном объеме режима, существовавшего в 1796 году.

Естественным противовесом этой партии являлась партия вице-короля, более многочисленная и более просвещенная, но зато и гораздо менее однородная. В ее состав входили: большая часть офицерства, которое связывали с вождем как узы военной верности, так и память о совместных победах и лишениях, почти все чиновники, лично заинтересованные в сохранении существующего строя, и, наконец, часть той либеральной буржуазии, которая, особенно в Романье, образовала умеренную республиканскую партию. Общая программа этих разнородных групп сводилась к тому, чтобы сохранить существующие учреждения, которые сами по себе гарантировали государству достаточную независимость, а также трон вице-короля, все недостатки которого, проистекавшие из чрезмерной преданности Наполеону, должны были исчезнуть с падением последнего.

К несчастью, их усилия парализовала деятельность третьей партии, которая, стоя между двумя первыми, бессознательно играла в руку Австрии. Партия эта возникла недавно, называла себя «национальною» и распадалась на две особые группы, объединяемые лишь общей ненавистью к вице-королю, которого они считали слишком слабым, и к австрийскому владычеству, которого они боялись. Политическим вождем первой группы был директор полиции Луини, военными — генералы Пино и Лекки, идеалом — слияние всей Италии с Неаполитанским королевством под скипетром Мюрата. Во вторую группу вошли знатные молодые миланцы, как Верри, Кои-фалопьери, Босси, Порро, Кастильони, раздраженные милостями, которыми Евгений осыпал офицеров, и рассчитывавшие, что в независимом аристократическом государстве их ждут почести, видные должности, быть может, даже корона. По своему честолюбию они были способны вызвать кризис, но по своей политической неопытности они не сумели бы им воспользоваться.

В Неаполитанском королевстве исход русской кампании вызвал такое же глубокое раздражение, как и в Итальянском: в России легло до 8000 неаполитанцев. И вот чиновники, средний класс и мелкое дворянство стали группироваться в тайные общества, ставившие себе целью поддержать любого государя, который согласится дать стране либеральную конституцию.

Недовольство народа осложнялось раздражением короля. Мюрат самовольно вернулся из России и был оскорблен одной фразой в Мопитере, резко порицавшей его поспешный отъезд из армии. Прибыв в свое королевство, он увидел себя между двух огней: либералы осаждали его своими требованиями, союзники тянули его на свою сторону. Это испытание оказалось Мюрату не по силам. Первое время по возвращении из России он, казалось, готов был дать волю своему озлоблению против Наполеона. Тем не менее он уехал командовать конницей под Дрезденом и Лейпцигом. Одну минуту король уже готов был склониться на увещания либералов, предлагавших поднять против Франции знамя борьбы за итальянскую независимость, и в то же время по его распоряжению был предательски схвачен Манесом и расстрелян вождь калабрийских карбонариев Капобианко (сентябрь 1813 г.). Мюрат несколько раз завязывал оживленные переговоры с лордом Бентинком, начальником английских сил в Сицилии, но переговоры эти каждый раз обрывались вследствие нежелания Мюрата представить реальные гарантии верности, которых требовали от него. Наконец, после долгих колебаний, король заключил с Австрией (11 января 1814 г.) договор, по которому обязался оказать союзникам вооруженную помощь против Наполеона, за что ему гарантировалась его корона. Но он чрезвычайно медленно продвигался к Ромапье, где его войска должны были образовать левое крыло австрийской армии Нугена, и к тому же не стеснялся вести переговоры с Евгением, которому предлагал разделить Италию на два королевства, причем границей должно было служить течение реки По.

Кампания 1813–1814 годов в Италии. Евгений уже шесть месяцев отстаивал с оружием в руках свои владения. Действуя на одном из второстепенных театров европейской войны, он нес на себе последствия военных и дипломатических поражений, какие терпел его отчим. Объявление войны Австрией, напавшей на него с фронта, заставило его отступить от Альп к Изонцо (сентябрь 1813 г.); отложение Баварии, грозившей его левому флангу, вызвало в ноябре отход к Адидже (Эч), а измена Мюрата, обнажившая его правый фланг, принудила уйти на линию Минчио (февраль 1814 г.).

Известие об отречении Наполеона Евгений получил в Мантуе. Это событие возвращало ему свободу действий: отныне он мог бороться за свою корону и за неприкосновенность своих владений. Для достижения этой двойной цели он заключил с Бельгардом в Скиарино-Риццино (16 апреля) перемирие на следующих условиях; французским полкам его армии предоставляется право вернуться во Францию; итальянская армия сохраняет свои позиции вокруг Мантуи; разрешается послать в Париж делегатов от армии и правительства для исходатайствования у союзных государей независимости. Это ходатайство, казалось, имело шансы на успех; из всех королевств, созданных Наполеоном, одно лишь Итальянское сохранило особое правительство, частью нетронутую территорию, хорошую военную границу, национальную армию и государя, связанного узами симпатии или родства с несколькими монархами, принадлежащими к коалиции. Стоило народу сомкнуться вокруг трона Евгения Богарнэ, и он добился бы от союзников сохранения существующих учреждений. Но миланцы не поняли этого. Двух революций оказалось достаточно, чтобы превратить независимое государство в австрийскую провинцию; из них одна насильственно заменила власть вице-короля временным правительством, другая — заменила временное правительство чужеземным господством Австрии.

Миланская революция. Первая из этих революций представляет собою кровавую драму, разыгравшуюся в Милане и состоявшую из трех актов, в которых общественные власти, образованный класс и народные массы поочередно играли главную роль. Созванный 17 апреля 1814 года для избрания делегации, которая должна была отправиться в Париж ходатайствовать за Евгения, сенат по наущению австрофилов вынес двусмысленное постановление, недостаточное, если большинство стояло на стороне Евгения, и бесполезное в противном случае. Это была одна из тех полумер, которые в минуты кризисов способны лишь создавать новые осложнения.

Сенат убедился в этом на следующий день, 18-го; упрекая его за нерешительность, крайние партии выступили на сцену, чтобы покончить с режимом, в устранении которого все они были равно заинтересованы. Сторонники Мюрата во главе с Пино, итальянцы-патриоты во главе с Конфалоньери, австрофилы во главе с Гамбараной — составили общую петицию, которая, оспаривая законность решений, принятых сенатом, требовала немедленного созыва избирательных собраний. Одновременно из Новары были вызваны полчища вооруженных крестьян, чтобы поддержать эти требования народной демонстрацией.

Но эти своеобразные союзники пошли гораздо дальше, чем этого хотели призвавшие их, и вписали печальную страницу в историю наполеоновской Италия. 20 апреля они, под предводительством Конфалоньери, двинулись к зданию, где заседал сенат, и сначала осыпали бранью сенаторов, преданных вице-королю, а под конец ворвались в зал заседаний и разгромили его. В этот момент, пользуясь возбуждением, какие-то негодяи бросили в толпу имя Прина, министра финансов, в котором народ давно видел олицетворение фискального гнета. Этого оказалось достаточно, чтобы толпа осадила дом Прина, вывела его из тайника, где он спрятался, четыре часа волочила по улицам и медленно прикончила ударами палок и зонтиков. Являлись итальянские либералы соучастниками этого преступления или нет, — их цель, во всяком случае, была достигнута: они отняли у французской партии законную власть роспуском сената и моральную силу — убийством Прина.

Временное правительство и восстановление австрийского владычества. После разрушения надо было созидать, но на это либералы оказались неспособны. 21 апреля было учреждено временное «регентство», которое должно было подготовить почву для установления настоящего правительства. Но установить его можно было только в том случае, если бы регентство могло опереться па войско и было поддержано народом, санкционировано державами и одобрено Австрией. Шаги, предпринятые итальянскими либералами во всех этих направлениях, оказались безрезультатными, и, пользуясь их стесненным положением, Австрия уверенно пошла к своей цели. 23 апреля ее войска заняли Мантую, 26-го — Милан, 25 мая Вельгард издал прокламацию, возвещавшую уничтожение Итальянского королевства; 12 июня новая прокламация сообщила миланцам, что их судьба окончательно решена Парижским трактатом и что все провинции к северу от По безвозвратно вошли в состав Австрийской империи. Так как итальянская армия была рассеяна, то о сопротивлении нечего было и думать, и благородные, но неловкие усилия итальянских либералов имели лишь то последствие, что подготовили путь к восстановлению чужеземного владычества.

Последняя кампания Мюрата. Но в последнюю минуту на защиту независимости Италии выступил тот самый человек, который раньше нанес такой удар итальянскому национальному делу. Неаполитанский король Мюрат вернулся в свою столицу тотчас после прекращения военных действий. Не помышляя ни о чем, кроме сохранения своей короны, он сначала решил прибегнуть для этого к заступничеству той державы, которая гарантировала ему престол, и послал на Венский конгресс для защиты своих интересов князя Кампо-Кьяро. Происки Марии-Каролины Бурбонской и Талейрана[160], настойчиво домогавшихся низложения Мюрата, встретили отпор со стороны Меттерниха, которому было неудобно нарушить формально заключенный договор. Таким образом, начатые переговоры должны были, повидимому, окончиться к выгоде Мюрата, если бы он не совершил промаха и не испортил развязки из желания ее ускорить. Получив известие о договоре 3 января, разделившем Европу на два лагеря, он счел войну неизбежной, и, спеша принять в ней участие, чтобы использовать ее в своих интересах, заявил, что намерен провести свои войска через папские владения, отделявшие его от остальной Европы. Этим он дал Австрии предлог немедленно мобилизовать армию на берегах По. Но в то самое время, когда Мюрат таким образом навлек на себя вражду своей недавней покровительницы, он снова стяжал милость Наполеона, который, готовясь высадиться во Франции, прислал ему свое прощение и просьбу о поддержке. Большего и не надо было, чтобы Мюрат решил переменить свою политику: перейти снова в лагерь Наполеона и вознаградить себя войной за неудачу дипломатических переговоров. Он остановился на той мысли, что теперь единственным средством сохранить свои владения является их увеличение, что, смело перейдя в наступление, он может прогнать австрийцев с полуострова и что, воскресив идею независимости, он подстрекает тем итальянцев к восстанию в его пользу. 15 марта Мюрат выступил из Неаполя с армией в 35 000 человек и без труда занял Рим, Тоскану и Марки[161]; в Римини он издал широковещательную прокламацию к тем, которых надеялся сделать своими подданными. «Итальянцы, — говорилось здесь, — настал час, когда должны исполниться судьбы Италии; провидение наконец призывает вас стать независимым народом; да раздастся же от Альп до Сицилийского пролива единодушный клич: независимость Италии!» На первых порах удача сопутствовала Мюрату; встреченный в Романье как освободитель, он взял Чезену, занял Болонью и после блестящего боя овладел Моденой. Но это был его последний успех. Перед ним стояла многочисленная армия в укрепленном лагере позади линии реки По, которую он безуспешно пытался форсировать у Оккиобелло (7 апреля); его собственное войско было плохого качества, разнородно по составу и малочисленно; народонаселение его королевства было утомлено войной и прислало ему лишь 500 добровольцев вместо тысяч, которых он ждал; да сверх того, ему еще вредило французское происхождение и память о его былой покорности велениям Наполеона.

Мюрат подвигался вперед уже нетвердой поступью, когда известие более важное, нежели все предыдущие, заставило его отступить: англичане готовились напасть па берега его королевства. Ему предстояло поспешно вернуться, чтобы затем отразить атаки армии Нейперга, следовавшего за ним по пятам. Он дал Бианки неудачное сражение при Толентино (3 мая), вернулся в Капую с армией, сократившейся вследствие дезертирства до 6000 человек, и заключил в Казаланце с английскими и австрийскими генералами военную капитуляцию, по которой он обязался покинуть свое королевство. Таким образом, выступив из своей столицы 15 марта как освободитель, Мюрат 9 мая вернулся в нее побежденным, а 20-го покинул Неаполь как изгнанник. Его место занял Фердинанд IV, поспешно прибывший из Сицилии.

Безрассудный поход стоил Мюрату короны, а за новое безрассудство он заплатил жизнью. Удалившись на Корсику, Мюрат получал здесь донесения, продиктованные, вероятно, бурбонским министром Медичи, где положение дел изображалось таким образом, будто под Фердинандом колеблется почва, всюду царит недовольство, и народ, как и армия, готов стать под его знамя, если он сам явится в свое бывшее королевство. Введенный в заблуждение этими лживыми известиями, Мюрат попал в ловушку, расставленную ему врагами: 8 октября он с горстью людей высадился в Пиццо, в Калабрии. В народной памяти надолго сохранилась легенда о его смерти и последних минутах: не успел он сойти на берег, как был схвачен и передан в руки военной комиссии, которая, учинив над ним суд единственно для формы, приговорила его к смерти (13 октября). Он умер, как подобает солдату: сам скомандовал «стреляй!» — взводу, присланному для исполнения казни.

II. Реставрация

Общий характер этого периода. Завоевав Италию, надлежало организовать ее. Многочисленные изменения, которым она подверглась за последнюю четверть века, характеризовались тремя главными чертами: они являлись первыми этапами эволюции, конечной целью которой были территориальное единство, национальная независимость и политическая свобода. Итальянцы одобрили замысел и оценили благие плоды дела, предпринятого Наполеоном, и упрекали они его не за то, что он начал это дело, а за то, что бросил его не закончив и остановил итальянцев на полдороге к цели, к которой вел. Поэтому наилучшим средством снискать их доверие было — не расстроить это дело, а завершить его и упрочить. Властелины Италии не поняли этого; они круто вернули ее к той точке, на которой она стояла в 1789 году: ее единство было разрушено Венским конгрессом, независимость принесена в жертву Австрии, а свобода задушена государями.

Венский конгресс и территориальное положение. Венский конгресс упростил карту Италии лишь в двух пунктах и в ущерб двум независимым государствам — Венецианской республике, у населения которой не хватило сил даже для протеста, и Генуэзской республике, которая устами своего уполномоченного в Вене, маркиза Бриньоля, подтвердила свое отвращение к навязанному ей сардинскому господству. Венеция отошла к Австрии, Генуя — к Сардинскому королевству.

Австрия и независимость. Это нескончаемое дробление, разбив Италию на мелкие государства, по слабости неспособные стоять на собственных ногах, должно было, как в былое время, сделать их игралищем в руках той из соседних держав, которая пожелала бы подчинить их своему верховенству. Этой державой была Австрия.

Прежде всего она уничтожила в Ломбардии и Венецианской области то политическое устройство, которое ввел в этих провинциях Наполеон. Когда после разрушения понадобилось строить заново, венский двор, стремясь одновременно осуществить цели своей политики и выполнить обещания, данные подданным, решил образовать из своих итальянских владений особое королевство, не имеющее, однако, своего знамени и своей армии, с вице-королем, лишенным всякой власти, с представительными собраниями, которые правительство пополняло по своему усмотрению, и территорией, лишенной единства в результате деления на два больших округа по ту и эту сторону Адидже (Эч). В новоприобретенных областях Австрии не сохранилось ни одного учреждения, которое каким бы то ни было образом могло стеснить ее господство.

Чтобы завершить это устройство, оставалось лишь распространить его за пределы этого края, т. е. привести в покорность всех итальянских государей. Некоторые из них, будучи связаны с габсбургским домом узами родства, должны были без особенного сопротивления согласиться стать его клиентами; таковы были Фрацческо IV Моденский, Фердинанд III

Тосканский и Мария-Луиза Пармская. Первый добровольно отдался под покровительство императора Франца II; второй заключил с императором (12 июня 1815 г.) союзный договор, очень напоминавший отречение; наконец, Мария-Луиза легко согласилась передать имперским агентам управление своим герцогством. Таким образом Австрия приобрела неограниченное господство над северной Италией, которую она к тому же держала в страхе частью крепостями известного «четырехугольника»[162], частью через посредство Феррары и Пьяченцы, где она выговорила себе право иметь гарнизоны. На другом конце полуострова она убедила неаполитанский двор, искавший себе покровителя против посягательств сторонников Мюрата, заключить с ней наступательный и оборонительный союз, по которому Фердинанд обязывался всегда поддерживать ее политику — как внешнюю, так и внутреннюю. Один только государь, если не считать Пия VII, не поддавался влиянию Австрии — это король Виктор-Эммануил I, который, по видимому, предчувствовал великую роль, предназначенную Пьемонту (Сардинскому королевству). Меттерних не брезгал ничем, чтобы склонить его на свою сторону: в 1814 и 1815 годах он предлагал Виктору-Эммануилу союз, результатом которого должна была быть уступка верхней Новары; продлил до 1816 года военную оккупацию его владений, наконец, тщетно предлагал Виктору-Эммануилу вступить в федеративную итальянскую лигу, которая должна была быть организована наподобие Германского союза и где Австрия играла бы руководящую роль. Виктор-Эммануил упорно отвергал все эти предложения, но вся остальная Италия казалась лишь придатком империи Габсбургов.

Государи и абсолютистская реакция. Ломбардо-Венецианская область. Нетрудно было предвидеть, какой политики станут отныне держаться государи в отношении своих подданных: их управление неминуемо должно было приобрести ретроградный характер. Они всюду силятся истребить дотла все политические учреждения и гражданские реформы, внесенные в Италию французским владычеством.

Это реакционное движение началось в Ломбардо-Венецианской области, получившей к тому времени окончательное устройство. От наполеоновского режима Австрия сохранила одни злоупотребления: она восстановила рекрутские наборы и в полном объеме сохранила существующие налоги. Система ее политического управления характеризовалась всемогуществом полиции, проникавшей в частную жизнь и поощрявшей доносы, раболепием чиновников, полным бессилием выборных органов или корпораций, располагавших лишь правом представлять заявления, большей частью чисто платонического свойства; ее административная система характеризовалась учреждением судов, члены которых в большинстве были иностранцами (т. е. австрийцами), и введением в Ломбардо-Венецианской области австрийского уголовного и гражданского уложений, из которых первое устранило суд присяжных, второе — гражданский брак. Экономическая политика Австрии характеризовалась установлением таможенных пошлин и налогов, имевших целью сделать итальянские провинции данницами австрийской промышленности и австрийского казначейства. Все эти мероприятия уже в начале австрийской оккупации вызвали всеобщее недовольство, которое могло бы стать опасным, если бы правительство не ослабило его, сохранив частично социальные реформы, осуществленные в предыдущий период, усвоив уравнительную политику Наполеона, остерегаясь допускать в придачу к государственному абсолютизму еще и преобладание какого-либо привилегированного класса: не позволяя дворянству восстановить свои привилегии, не даруя духовенству права изъятия из общей юрисдикции, не позволяя армии притеснять население, чиновникам — злоупотреблять своей властью. Сравнительная умеренность этого режима ценилась тем выше, что она представляла полный контраст, с самодурством соседних государей.

Сардиния. Из всех этих государей при наилучших, пожалуй, предзнаменованиях вступил на престол король сардинский. По свидетельству современников, народ с небывалым энтузиазмом приветствовал Виктора-Эммануила при его въезде в столицу предков (20 мая 1814 г.). К несчастью, Виктор-Эммануил принадлежал к числу тех государей, которые ничего не забыли и ничему не научились за последние двадцать лет. На другой день по его прибытии в Турин, 21 мая, появился знаменитый эдикт, который отменил все французские законы и учреждения, не удостоив даже упомянуть о них, и предписал «руководствоваться королевскими конституциями 1770 года, не считаясь ни с каким иным законом». С этого момента в стране воцарился самый необузданный деспотизм и все безобразия режима сословного неравенства. Король, хвалившийся, что «проспал двадцать лет», доходил в своей ненависти к революции до того, что собирался закрыть дорогу через перевал Мон-Сени и разрушить мост через По, потому что и эта дорога и этот мост были делом французских рук. Он так любил прошлое, что восстановил в должностях чиновников, отставленных в 1800 году, и воскресил учреждения, уничтоженные тогда же. Он был до того самовластен, что вмешивался в частные дела, раздавая своим приверженцам патенты, дававшие им отсрочку для уплаты долгов, несмотря на протесты кредиторов. Наконец, король так уважал традицию, что восстановил касты, упраздненные французами: дворянству он вернул не только должности в армии, но и феодальные права, десятины, майораты и фидеикомиссы[163], духовенству— земли, право «мертвой руки», особые суды, равно как и цензуру книг. О момента реставрации Пьемонт, казалось, вернулся вспять на полвека.

Церковные владения. Те же невзгоды угрожали на первых порах и церковным владениям. Кардинал Риварола, замещавший Консальви во время пребывания последнего в Вене, также — эдиктом 13 мая 1814 года — отменил все французские законы и восстановил те, которые раньше действовали в Риме; Кодекс Наполеона был устранен, светский административный персонал заменен духовенством, и стремление искоренить все, созданпое французами, побудило правительство отменить даже прививку оспы и освещение Рима по ночам. Консальви, назначенный по возвращении с Венского конгресса государственным секретарем, с успехом вступил на путь более терпимой политики; оставляя безнаказанными административные злоупотребления и признавая себя бессильным искоренить все усиливающиеся разбои, он выступил с заманчивыми обещаниями и занялся главным образом выработкой гражданского уголовного и торгового уложений.

Королевство Обеих Сицилии. В королевстве Обеих Сицилии реакция, казалось, должна была носить особенно резкий характер ввиду личных свойств государя. К счастью, в 1815 году Фердинанд IV уже ослабел от старости, освободился от влияния жены, свирепой Марии-Каролины, умершей в 1814 году, был стеснен контролем держав и надзором со стороны Австрии, под опеку которой он отдался, и поглощен заботой об уничтожении политической автономии и либеральных учреждений, которые он принужден был даровать Сицилии. Именно в 1812 году, когда все его владения ограничивались одним этим островом, он — по настоянию своих подданных и по ходатайству английского комиссара Бентинка — заменил старые феодальные учреждения либеральной конституцией по образцу английской — с двумя палатами и ответственным министерством. Но едва он занял неаполитанский престол, как решил при помощи австрийского союза восстановить на острове свою абсолютную власть и заодно уничтожить административную независимость Сицилии. Объявив, что налоги, вотированные последней сессией, имеют отныне постоянный характер, он перестал созывать парламент и принял титул Фердинанда I, короля Соединенного королевства Обеих Сицилии. Избавившись раз навсегда от финансовой заботы, он перестал следовать советам послов, по обыкновению предался лени, старался даже умерить пыл своих приверженцев и обнаруживал свою ненависть к наполеоновскому режиму лишь тем, что упорно отказывался посещать аллею для прогулок в Позилиппо, обсаженную деревьями при Мюрате. В общем Фердинанд сохранил французские законы, касавшиеся личных и имущественных прав, издав их в новой редакции и с некоторыми поправками; дворянству он не вернул ни феодальных прав, ни фидеикомиссов, духовенству возвратил только те земли, которые оставались не проданными, и под тем условием, чтобы епископы служили интересам его короны, донося о заговорах, возникающих в пределах их епархий. Итак, от северного до южного края полуострова одна и та же политика, разнообразная в своих внешних формах, но, в сущности, одна и та же по направлению, была предложена державами, навязана Австрией и принята итальянскими государями. Эта политика стремилась превратить Италию в «географический термин», а каждое из итальянских государств — в дореволюционную монархию. Окажутся ли народы настолько смирными, чтобы покориться этой политике и настолько равнодушными, чтобы приспособиться к ней? От решения этого вопроса зависела судьба Италии.

III. Революции 1820 и 1821 годов

Первые симптомы недовольства. Этот вопрос решился очень скоро. Для того чтобы народ мог освоиться со столь резким поворотом вспять, нужно было не только навязать ему снова старые учреждения, но и переделать его понятия.

Люди с благородными и истинно патриотическими убеждениями, смотревшие на диктатуру Наполеона как на переходную ступень к независимости и свободе Италии, гражданские и военные служащие французского режима, привыкшие к системе чинопроизводства, основанной единственно на оценке заслуг, наконец молодые люди, выросшие под сенью наполеоновской власти, блеск которой увлекал их воображение, — с непреодолимым отвращением сносили гнет этого притеснительного режима, признававшего их усердие ненужным, их стремления — опасными, их жажду деятельности — предосудительной. Эти три категории недовольных, составлявшие большинство образованного общества, поддерживали в стране опасное брожение.

Тайные общества. Раздражение, вызванное ретроградной политикой итальянских государей, обнаружилось сначала в той форме, в какой обычно обнаруживается противодействие правительству в самодержавных монархиях: в организации тайных обществ, из которых наиболее прославилось общество карбонариев. Происхождение этой политической секты, зачатки которой одни искали в далекой древности и которую другие считали простым ответвлением франкмасонства, остается, в сущности, до сих пор невыясненным. Она появляется лишь около 1807 года, уже с точно определенной целью и многочисленными адептами. Организация имела тогда наибольшее число членов в среднем классе, особенно в Абруццах, и ставила себе целью изгнать Мюрата, если он по прежнему будет отказывать своим подданным в конституции. Когда события 1815 года устранили эту цель, общество карбонариев, казалось, должно было бы постепенно исчезнуть, но бестактные преследования правительства вдохнули в него новую жизнь; оно объединило в своих рядах весь средний класс, перешло границы Неаполитанского королевства и простерло свои разветвления в Романью, в герцогства, в Пьемонт и в Ломбардо-Венецианскую область. В разных городах оно принимало разные формы и разные наименования, но всюду сохраняло ту же организацию в виде вент — ячеек из 20 членов, окружало свои собрания той же таинственностью и приучало своих приверженцев к тем же приемам деятельности; всюду оно объединяло всех недовольных, какова бы ни была их окраска, и тем лишало себя того единства политических убеждений и цели, которое сделало бы его усилия более плодотворными.

Военный бунт в Неаполе. Итак, кадры революции были налицо; для того, чтобы она вспыхнула, нужно было одно из двух: или чтобы абсолютная власть выказала некоторую слабость или чтобы пример какой-нибудь соседней страны показал, как можно сломить сопротивление абсолютизма. Этот пример подала Испания, и ему последовал Бурбонский конный полк, расквартированный в Ноле, под начальством генерала Гульельмо Пепе, бывшего мюратовского офицера и убежденного карбонария. 2 июля на рассвете младшие лейтенанты Морелли и Сильвати, подстрекаемые патером Мини-, кини, подали сигнал к мятежу; собрав сотню солдат и пройдя по улицам города с криком «Да здравствует король и конституция!», они двинулись к Ноле, комендант которой, подполковник Кончили, такой же карбонарий, как они, открыл им ворота; затем они направились в лагерь Монтефорте, где остановились на некоторое время, чтобы дать своим приверженцам присоединиться к ним и чтобы выждать такой же попытки восстания со стороны неаполитанских карбонариев. Успех восстания оказался более быстрым, и оно охватило большее число сторонников, чем на это можно было надеяться. Двор, обескураженный тем, что генералам Караскоза и Нунцианте никак не удавалось двинуть против мятежников своих солдат, испуганных изменою Пепе, который тайком уехал в лагерь восставших, в конце концов усту-цил настоянию делегации из пяти карбонариев, прибывшей во дворец и требовавшей издания конституционного статута не позднее как через два часа. 6-го утром по приказанию короля в Неаполе была расклеена прокламация, содержавшая следующие строки: «Идя навстречу общему желанию народонаселения Обеих Сицилии иметь конституционное правительство, мы выражаем на это полное наше согласие и обещаем обнародовать основания нового строя отныне в недельный срок». 9 июля восставшие торжественно вступили в Неаполь. Во главе шел Пепе, за ним — солдаты из лагеря Монтефорте и несколько тысяч карбонариев с кокардами трех карбонарских цветов: красного, черного и синего. Под несмолкающие рукоплескания толпы депутация представилась королю; он обнял Пепе и возблагодарил бога за то, что ему «суждена на старости лет радость оказать своему королевству столь великое благодеяние». Спустя четыре дня (13 июля) Фердинанд присягнул на верность конституции и, прочитав писанную формулу, добавил по собственному побуждению: «Всемогущий боже, читающий в сердцах и в будущем, если я клянусь неискренно или если мне суждено нарушить сию клятву, обрушь на мою голову громы твоего мщения», конституционное правительство и восстановление абсолютной власти. «Произвести революцию в Италии так же легко, как трудно организовать в ней новый строй». События, разыгравшиеся в Неаполе в 1820 году, блестяще подтвердили это наблюдение итальянского историка. Карбонариям понадобилась всего одна неделя, чтобы заменить самодержавное правительство конституционным, а еще десять месяцев спустя они безуспешно силились справиться с затруднениями, которых не умели ни предотвратить, ни предвидеть и под бременем которых в конце концов должны были сломиться.

Первой из ошибок, которые погубили карбонариев, было-то, что вместо национальной конституции, действовавшей в Сицилии с 1812 по 1815 год, они вздумали навязать ей конституцию по испанскому образцу, которую ввел у себя Неаполь, вынужденный к этому необходимостью торопиться. Это их стремление пробудило в сицилийцах, как в монархистах, так и в либералах, искони дремавший в народе инстинкт независимости. Палермо восстал (17–18 июля 1820 г.), избрал верховную джунтуу немедленно отправившуюся в Неаполь требовать автономии и особого короля, и с необыкновенной стойкостью отразил сначала нападение со стороны Мессины, высказавшейся против него, а затем армию Пепе, присланную на остров с поручением привести Палермо к покорности. Для усмирения восстания пришлось отправить сюда новую экспедицию под начальством Коллетта; мятеж был подавлен в начале октября, но в течение трех месяцев он поглощал все внимание и все силы правительства.

Между тем задача, предстоявшая правительству, была настолько сложна, что сама по себе требовала полного внимания: нужно было руководить дебатами в парламенте, собравшемся 1 октября, дать отпор притязаниям национальной гвардии и карбонариев, осуществить обещанные реформы и в особенности — расстроить происки Священного союза, направленные к тому, чтобы заставить короля отвергнуть конституцию. Известно, как государи австрийский, прусский и русский, собравшись в Троппау для обсуждения неаполитанского вопроса, пригласили Фердинанда (ноябрь 1820 г.) приехать в Лайбах для переговоров с ними. Так как конституция запрещала монарху покидать пределы королевства, он вынужден был просить разрешения у парламента, причем обязался отстаивать на конгрессе права своего народа (7 декабря). Несмотря на противодействие карбонариев, депутаты, забыв, что этот король уже однажды, в 1799 году, изменил: присяге, дали в конце концов согласие на его отъезд (24 декабря); а Фердинанд поклялся остаться верным конституции и в случае надобности вернуться, чтобы защищать ее с оружием в руках. Он уехал, сопутствуемый благословениями и надеждами народа, оставив своего сына наместником королевства. Эта вторая ошибка решила участь революции.

Действительно, легко было предвидеть, что король, пользуясь предоставленной ему свободой, изменит делу, которое он обязался защищать; так именно и случилось. Удивление, вызывавшееся его непонятным молчанием в течение всего января, перешло в оцепенение, когда сделалось известным, что в Верхней Италии сосредоточивается австрийская армия, — и в ярость, когда одно за другим были получены письмо Фердинанда (28 января) и ультиматум посланников Священного союза (9 февраля). Из этих документов явствовало, что державы, признавая созданный неаполитанской революцией режим несовместимым с безопасностью соседних стран, решили устранить его вооруженной силой. Была составлена пламенная прокламация, призывавшая народ встать с оружием в руках на защиту свободы, и народ откликнулся на этот призыв с небывалым одушевлением; всюду шли приготовления к борьбе.

Энтузиазм, с которым население начинало эту борьбу, казалось, предвещал ей счастливый исход. Существовало, невидимому, только одно средство выиграть войну, при всем неравенстве сил: нужно было, пользуясь этим порывом и тем брожением, которое господствовало в остальной Италии, смело броситься вперед и вызвать грозное движение в северной части полуострова; только смело нападая, можно было с успехом обороняться. Либеральное неаполитанское правительство не поняло этого и вследствие своей робости и нерешительности упустило единственный имевшийся у него шанс отразить нападение австрийцев. Желая до конца остаться на почве законности, оно заявило, что австрийские войска будут признаваться неприятельскими лишь с момента, когда перейдут границу, и ограничилось приготовлениями к обороне. Были сформированы двармии: одна, под начальством Караскозы, расположилась на пути из Рима, между Гаэтой и Апеннинами; другая, под начальством Пепе, заняла Абруцци, к которым приближалась армия Фримона. Пене, преувеличивая силу своего войска, состоявшего в большинстве из необученных рекрутов, задумал отнять у сеоих противников город Риети, был разбит под этой крепостью (7 марта), вынужден был покинуть ущелье Антродокко, представлявшее собой настоящие ворота королевства, и, сохранив вследствие ужасающего дезертирства лишь горсть солдат, без боя отступить к Неаполю. Теперь восстановление Фердинанда в правах абсолютного монарха было лишь вопросом нескольких дней; 23 марта австрийцы вступили в Неаполь, где парламент разошелся, заявив устами Поэрио во имя народного суверенитета протест против подобного нарушения международного права. Последний акт драмы разыгрался в Сицилии, где мессинцы, под руководством генерала Россароля, решили защищаться; Россароль потерпел неудачу в своем предприятии и в первых числах апреля вынужден был покинуть остров.

Фердинанд, следовавший по пятам за австрийскими войсками, вступил в свою столицу, — куда по его приказанию уже раньше прибыл министр полиции, знаменитый Каноза. Нетрудно было предвидеть, какой свирепой реакцией ознаменуется деятельность этих людей. Что касается политических результатов революции, то они были еще более плачевны, так как бремя своего, домашнего, произвола усугубилось теперь всеми невзгодами иноземного порабощения: национальная армия была распущена, и вся неаполитанская территория занята австрийскими войсками. Таким образом, первая попытка итальянцев завоевать себе свободу привела лишь я тому, что самодержавные государи и поддерживавшая их Австрия сделались сильнее, чем когда-либо. * Революция в Пьемонте. Ее причины и ее вожди. Одно зремя можно было думать, что этот порядок вещей недолго удержится: знамя карбонариев было снова поднято на севере в ту самую минуту, когда оно спустилось на юге Италии. Пьемонтская революция последовала почти непо-средственно за неаполитанской; она длилась не так долго и увенчалась лишь мимолетным успехом, но имела большее •значение как по принципам, на которые она опиралась, так и по своим возможным последствиям; она носила и национальный и либеральный характер, была вызвана больше отвращением к Австрии, нежели ненавистью к произволу, и стремилась к установлению конституционного строя лишь с целью подготовить образование в Верхней Италии единого королевства под властью Савойской династии.

Ввиду своеобразных условий народной жизни это движение должно было получить в Пьемонте особенную форму — несколько иную, чем в других местах. Чувства непоколебимой лояльности и верности, одушевлявшие пьемонтцев, не позволяли им возлагать на своего короля ответственность за те бедствия, на которые они жаловались: они во всем обвиняли Австрию, действовавшую по полномочию Священного союза; на основании нескольких капризных выходок короля; по видимому, подтверждавших подобное мнение, сложилась легенда, изображавшая его действующим против воли, под давлением Австрии. Такая легенда являлась удобным оруг днем для возбуждения народа к восстанию, целью которого было не низвергнуть короля, а «вернуть ему свободу действий». Это поняли несколько пылких и смелых молодых людей; во главе их стал Санторре ди Сантароза, который при Наполеоне занимал должность супрефекта, а позднее был пехотным майором и чиновником военного министерства; вокруг него группировались многие товарищи, как то: полковник Сан-Марсано — сын министра иностранных дел, Джасинто ди Колленьо, Моффа ди Лизио, Ансальди. Все они рассчитывали найти поддержку даже на ступенях трона, в лице герцога Кариньянского Карла-Альберта.

Этот принц остался для своих современников живой загадкой, и один из новейших его биографов не нашел для него лучшей характеристики, как прозвище «итальянского Гамлета». Это была натура сложная и неуловимая, полная контрастов и странностей. Его характер объяснялся его прошлым-: его главными отличительными чертами были пламенное воображение, унаследованное от матери, и неисцелимая меланхолия, которую породило воспоминание о молодых годах, проведенных в изгнании, среди семейных несчастий, на служба у человека, отнявшего корону у его родственников. Мировоззрение Карла-Альберта сложилось еще в лагерях Наполеона, где, несмотря на свои династические предрассудки, он усвоил идею нового государства в противоположности государству старого режима. Наконец, роль его определялась отчасти его положением: по рождению предназначенный в наследники престола, по летам бывший гораздо моложе государей, место которых должен был занять, находясь по должности фельдцейхмейстера в постоянных сношениях с частью офицерского корпуса, Карл-Альберт естественно всегда противопоставлялся королю, считался представителем нового порядка вещей, и на него возлагали свои надежды все недовольные. Если бы герцог смело и открыто взял на себя роль вождя недовольных и решительно действовал в соответствующем направлении, он избавил бы страну от многих несчастий, а самого себя — от многих нападок. Но Кард-Альберту к несчастью, не сумел сделать окончательный выбор между своими обязанностями наследного принца и своими симпатиями гражданина, и его нерешительность нанесла непоправимый ущерб тому делу, которому он мог бы доставить торжество своею помощью.