СЪЕЗД
СЪЕЗД
Вскоре после гибели парохода Гапон вместе с Поссе отправился на новую тайную квартиру в Гельсингфорс. Ехали на моторной лодке в бурю, и Поссе, судя по всему не умевший плавать, пережил немало тревожных минут. В итоге лодка таки разбилась — но уже у прибрежных скал на окраине Гельсингфорса. Гапону и (с его помощью) Поссе удалось выскочить на береговые скалы, где их вскоре подобрали финские «товарищи».
В Гельсингфорсе Гапон приступил к организации собрания или «съезда» своей уже/еще дышащей на ладан организации. Еще раньше к нему приезжал «тщедушный, егозливый, робко угодливый» (по словам Поссе) Кузин, убеждал его, что организация процветает, развивается, что его, Гапона, все заждались — а за спиной Гапона говорил Поссе совсем другое.
Что же на самом деле происходило в Петербурге?
Российский рабочий союз действительно, как утверждал Буренин, обсуждал программу, причем при участии и под руководством социал-демократов. Об этом пишет Петров. В июле или августе в Петербург несколько раз приезжал «товарищ Петр», в котором угадывается «товарищ Михаил». Он тоже вошел в руководство союза — из одного руководства, собственно, и состоящего. Вскоре начались интриги. Карелин, Петров, «товарищ Михаил», Варнашёв, Иноземцев заключали друг с другом и друг против друга коалиции, ссорились из-за программы и из-за «чинов» в будущей организации, жаловались в письмах друг на друга Гапону, снова и снова просили у него денег.
В общем, мужественные рабочие вели себя так же, как растленные интеллигенты — только еще хуже.
2 или 3 сентября старого стиля (Карелин утверждает, что 4-го, но это явно было днем или двумя раньше) в Петербург приехала Хомзе, привезла денег и пригласила представителей организации в Гельсингфорс — на «съезд». Поссе в это время изучал возможность провести съезд (или совещание, как назвать) где-нибудь ближе к столице, но еще на территории автономного Великого княжества Финляндского — например, в Териоках. Но, видно, не вышло. 4(17) сентября, в воскресенье, Карелин, Варнашёв, Петров, Кузин и «товарищ Михаил» были в Гельсингфорсе. Восемь человек, считая Гапона, Поссе и Хомзе. Впрочем, Первый съезд РСДРП был не сильно многолюднее.
Существует три изложения того, что произошло в этот день: подробные — Поссе и Петрова и краткое — Карелина. Все трое — лица далеко не беспристрастные. И все-таки нам придется составлять общую картину на основании их свидетельств.
Итак — Поссе. Сначала идут описания внешности гапоновских сподвижников, вовсе не лишние: щуплый рыжий Карелин, полный достоинства грузный брюнет Варнашёв, Петров — тоже брюнет, худощавый, с «незначительным лицом». Стоит представлять их себе вживе, физически.
Гапон открывает съезд пышной речью, которая передается с подозрительной стенографической точностью.
«…Я шел впереди, держа за руку друга и товарища, Васильева; он пал насмерть сраженный пулей. Вокруг меня свистели пули, но каким-то чудом я оставался невредим. Повсюду лежали убитые и раненые. Мы, немногие, оставшиеся невредимыми, хотя шли в первых рядах, поняли, что без оружия пробиться к царю невозможно. Меня почти силой увели с места побоища…»
А дальше — про эмиграцию:
«Разочаровался я, товарищи, в партийных революционерах, во всех этих эсдеках и эсерах. Нет у них заботы о трудовом народе, а есть дележка революционного пирога. Есть друзья мои, не только казенный, но и революционный пирог. Из-за него они и дерутся, и все жиды; во всех заграничных комитетах всем делом ворочают жиды, и у эсдеков, и у эсеров. Даже во главе боевой организации у них стоит — жид, и еще какой жирный…»
Эффектное место! Если только это — не плод писательской фантазии Поссе.
При словах о «жидах» взгляд Гапона падает на мрачно усмехающегося «товарища Михаила», и он начинает смущенно объяснять, что «жиды — это не евреи». Довольно распространенная мерзкая ситуация. Любопытно, конечно, то, что в ней оказывается автор вдохновенной брошюры против антисемитизма, разошедшейся (только что!) в количестве 70 тысяч экземпляров, но в высказываниях и поведении Гапона в 1905 году случаются контрасты еще более удивительные. В том числе — на этом самом собрании.
Карелин (по словам Поссе) ответил Гапону сдержанно:
«Что же, Георгий Аполлонович, я, да, вероятно, и все присутствующие (не всех я знаю) давно уже, до встречи с вами, работали на пользу трудового народа, Работали до вас, работали с вами. Придется работать с вами — хорошо, не придется — поработаем без вас».
По словам Поссе, Гапон был несколько обескуражен. Так ли? Карелин всегда держался независимо. Тем более сейчас. Гапону ненавязчиво напомнили, что он — больше не петербургский Мюнцер, не пророк. Человек в пиджаке, а не человек в рясе. Георгий Аполлонович, а не отец Георгий. Но он и сам это понимал, скорее всего. Его погоня за внешним статусом, его навязчивое тщеславие — все это было попыткой компенсировать утраченное.
Итак, Гапон спокойно отвечает: «Давайте работать вместе» — и снова просит подтвердить его мандат представителя Рабочего союза для переговоров с тред-юнионами: «Без полномочий не получить денег, а деньги нужны большие».
Полномочия, конечно, подтверждают.
А потом…
Потом вдруг Гапон заводит речь о будущем восстании, о том, что оно неразрывно связано с терактами — и сворачивает на уже знакомую нам (по свидетельствам того же Поссе!) тему «А не убить ли нам Витте?».
Карелин возражает: массы не поддержат убийство Витте. «Худого рабочие от него не видят, иные даже надеются, что он подействует на царя в смысле расширения народных прав». Вот Трепов — другое дело! Да, соглашается Михаил: «Трепова убить — благое дело». Но вообще террор, замечают Карелин с Варнашёвым, — не рабочее дело. На то есть боевики…
Гапон сразу же делает ход назад:
«Да я, товарищи, и не предлагаю, чтобы здесь присутствующие брали на себя ответственность за убийство Витте. Есть для этого другие люди. Никто против желания не будет втянут в это дело. Мне только ваше мнение надо знать…»
Кто? Кто у него есть? Мильда? Эти инфантильные игры в вождя террористов в самом деле со стороны выглядели подозрительно. Но близкие Гапону (и достаточно проницательные) люди понимали, что за этим стремлением «представить себя главнокомандующим над неведомыми темными силами» (по выражению М. И. Сизова)[49] не стоит никакого злостного коварства, что это не «провокация» — ни в каком смысле.
Если верить Поссе, сразу же вслед за этим Карелин и Варнашёв посмотрели на часы и заявили, что им пора на поезд: завтра рабочий день. Гапон огорчается: «…Мы ждали, что вы расскажете о настроении рабочих, подготовке к новому выступлению». Его сподвижники отвечают, что настроение, понятно, плохое, «а выступление — дело стихийное. Может, будет, может, нет».
Другими словами, общая встреча в описании Поссе выглядит бессодержательной, если не провальной.
Теперь — Петров:
«Заседание было шумное и долгое, с десяти часов утра просидели до поздней ночи. Все вопросы решались мирно, когда же разбирали вопрос о составе комитета и мандате Гапону, то споров и крику было много. Комитет не мог работать при таком составе, Петр и я заявили, что с Варнашёвым и Карелиным мы работать не можем и не будем, те же заявили, что не согласны вести организацию на нелегальной почве. Гапон набрасывался на всех, доказывая, что мы можем работать все вместе. Долго спорили и переругивались, Гапон уговаривал нас послушать его. Карелин не сопротивлялся, Варнашёву же Гапон дал 700 руб. для обеспечения семьи, и он больше ни слова не возражал. Вопрос остался открытым, но Гапон был уверен в победе. Второй шумный вопрос был о мандате. Гапон был не доволен июльским мандатом, он говорил, что необходим другой с опубликованием в протоколе, потому что это даст ему возможность получать много денег. После долгих прений и несогласий примирились на том, чтобы выдать мандат на все дела и чтобы отчеты Гапона шли через комитет. Решено было издавать за границей свой журнал „Рабочий колокол“, редактором предназначили председателя, который не мог жить в России. Далее составили протокол и заседание было закрыто, Карелин и Варнашёв должны были уехать, и мы остались еще на следующий день докончить некоторые вопросы».
Как ни странно, из этого сбивчивого текста понятно больше, чем из эффектного рассказа Поссе. «Съезд» обсуждал действительно важные вопросы — в том числе издание журнала (или газеты?). Поссе об этом едва упоминает, а ведь на роль редактора (и формального председателя союза) намечался — и был назначен — именно он. Разговор же о терактах — это, видимо, был краткий обмен мнениями вне основной повестки дня. Все равно, конечно, достаточно нелепый.
И, наконец, Карелин:
«Варнашёв, я, Кузин и еще с.-д. Михаил едем в Гельсингфорс. Вместе с нами был и Влад. Алекс. Поссе. После беседы с Гапоном составился у нас план новой работы, грандиозный план. Поссе должен был стать редактором нашей газеты».
Что же это за «грандиозный план»? Может быть, как раз намек на разговоры о терроре, не понравившиеся Поссе?
Итак, Карелин и Варнашёв уехали. Что было дальше?
Поссе, Михаил, Петров и Кузин ночевали в одной комнате.
Если верить Поссе, он стал «обрабатывать» Кузина и Петрова, раскрывая им «истинное лицо» Гапона, как прежде Мильде. Оба гапоновских клеврета ничуть не спорили с Владимиром Александровичем — напротив, они с удовольствием бранили своего патрона.
Петров (по словам Поссе!) жаловался:
«Гнетет он нас и за собой в пучину тянет. Жизнь я потерял с тех пор, как связался с ним… Взял он с меня клятву, что я за своим лучшим другом Григорьевым, как сыщик, следить буду и прикончу его, если он против Гапона пойдет».
Алексей Григорьевич Григорьев — это тот рабочий, который 9 января отдал переодевавшемуся Гапону свое пальто. По воспоминаниям самого Петрова, в 1905 году Гапон относился к Григорьеву очень хорошо и тепло, всецело доверял ему. Но Рутенберг — со слов Гапона — подтверждает: да, странное и страшное поручение Петрову летом 1905 года действительно давалось. Кажется, Гапон подозревал Григорьева в работе на полицию.
Кузин (если верить Поссе!) говорил так:
«Хорошо бы освободиться от Георгия Аполлоновича… да ведь они этого не простят, ни за что не простят.
— Что же, убьют, что ли? — спросил я.
— Нет, они не убьют, они отравят».
Они. Кто эти Они? Полиция? Революционеры? Мировая закулиса?
Петров описывает этот разговор примерно так же. Но Кузин в его описании ведет себя иначе. Он просто в один прекрасный момент объявляет, что по личным причинам порвать с Гапоном не может. Кроме того, из рассказа Петрова следует, что, прежде чем переключиться на самого «вождя», товарищи бранили Карелина и Варнашёва.
На следующее утро Поссе выложил Гапону все свои обиды в лицо — в ответ на оптимистические проекты бодрого лидера («Вернемся с вами, Владимир Александрович, в Женеву, наладим газету, напечатаем листовок, двинем все это в Россию, зерна падут на благоприятную почву»). Обиды были лишь наполовину политического рода — скорее личного. Поссе провел с Гапоном много времени бок о бок. Его, по собственному признанию, раздражал мелкий бытовой эгоизм Георгия Аполлоновича (например: ночевали в комнате, где была лишь одна кровать — Гапон явочным порядком занял ее). Но ведь это не преступление. Что еще? Мильда? Ревность, тайное соперничество из-за нее? Обида на грубое и жестокое, как казалось Поссе, отношение Гапона к ней? Или все-таки речь шла в первую очередь о себе самом? Вот как выглядят жалобы интеллигента Поссе в изложении полуграмотного Петрова:
«Здесь же я хотел от него отделаться и уехать, но у меня не было денег, а он на этот счет очень осторожен. У него много денег, он бросает их не стесняясь, но на руки дает 5–10–15 рублей, да еще не спроси у него, — так и этого не даст. Гапон прямо меня купил и держал у себя как слугу, везде посылал, и я как бы обязан был все это исполнять».
Отвратительная для интеллигентного человека ситуация — и еще невозможнее, чудовищнее, отвратительнее проговаривать, признавать эту ситуацию вслух! Или, может быть, все-таки не стоит верить Петрову? Может быть, речь идет о зависимости иного рода — психологической? Это больше похоже на правду. Гапон умел вовлекать людей в свою психологическую орбиту и подчинять их. Разных людей. И простых рабочих, и интеллигентов. И мужчин, и женщин — женщин особенно. Те, кто освободился от этой зависимости, не прощали ее Гапону и изо всех сил старались описать своего недавнего кумира ничтожеством или злодеем. А те, у кого такой зависимости не было, кто общался с Георгием Аполлоновичем на равных, кто был ему не «слугой», а другом — те писали и говорили о нем иначе. Типичный пример — супруги Карелины. Когда Поссе чуть позже в Петербурге выложил весь свой «компромат» Вере Карелиной, та ответила только:
— Я хорошо знаю Георгия Аполлоновича, знаю, что он увлекается.
Но это Карелины. По крайней мере на Петрова и тем более на «товарища Михаила» Поссе рассчитывал, полагал, что они вмешаются в разговор на его стороне. Но — «народ безмолвствовал». Михаил наедине сказал Поссе: так нельзя — «он донесет и нас всех арестуют». А как надо? «…Примириться, а затем пригласить его покататься на лодке и выбросить за борт».
Какой добрый и благородный товарищ Михаил! Интересно, что Поссе, враг насилия, согласился со своим товарищем, хотя (в отличие от него) не считал Гапона агентом полиции… и знал, что тот отлично плавает.
В итоге он извинился:
«Товарищи указали мне, что я в горячности наговорил вам много лишнего. Они думают, что недоразумения рассеются, когда мы начнем работать; и я готов попытаться. Поедемте за границу, а там видно будет».
В итоге наступило формальное примирение. Поссе переправил Гапона обратно в Стокгольм с помощью все той же госпожи Реймс, сам же вернулся в Петербург. Там он встретился с Карелиным, Варнашёвым, Иноземцевым и другими, еще раз изложил свои претензии к Гапону, заявил, что снимает с себя обязанности председателя союза и редактора журнала (как деликатно говорит Карелин — «испугался грандиозности наших планов»), добился уничтожения протокола «съезда» — и уехал за границу по фальшивому паспорту финского капитана национальной гвардии. На этом фактически деятельность союза приостановилась. Карелин, как казначей, с согласия товарищей разделил остававшиеся в кассе 250 рублей между собой и Михаилом.
Поссе, однако же, ждала расплата. В Брюсселе он перехватил письмо без подписи, написанное почерком Гапона и адресованное его, Поссе, жене: «Ваш муж — предатель». Но это было еще не всё. Обратившись к Неовиусу с просьбой выслать свой настоящий паспорт, Поссе с негодованием узнал, что финский конституционалист-пассивист передал паспорт Гапону (по просьбе последнего). Поссе написал Гапону в Женеву с требованием вернуть паспорт, но письмо вернулось за отсутствием адресата. В течение октября Неовиусу пришлось — по требованию Поссе — искать Гапона по Европе, через Циллиакуса и Соскиса. Наконец, 25 октября паспорт был Поссе получен. В общем, со стороны Гапона это была мелкая и не очень умная мстительность. А злился он, конечно, всерьез. Если эпопея «Графтона» закончилась крахом по совокупной вине всех партий, можно сказать, силою вещей, то новые планы Гапона рухнули (так ему, вероятно, казалось) по вине человека, которому он доверился. Человека, который до последней минуты притворялся его другом…
Что же делал Гапон дальше — с середины сентября по конец октября?
Это темное, провальное время в его жизни. Никогда прежде не было у него, судя по всему, такого ощущения беспомощности, неудачи, бессилия. Рутенберг — с чужих слов — описывает следующую сцену: захмелевший Гапон пытается заказать в парижском ресторане оркестру «Реве тай стогне Днипр широкий». Когда это могло быть? Может быть, именно тогда, ранней осенью.
Оставшись без собственной организации, без дела, без статуса, Гапон в один прекрасный момент принимает решение — капитулировать перед так долго осаждавшими его большевиками. 12 октября нового стиля, через три недели после рокового съезда и через месяц с небольшим после гибели «Джона Графтона», Гапон пишет следующее заявление в ЦК РСДРП:
«Со времени январских событий я бесповоротно решил отдаться революционному движению. Сначала я стремился к соглашению всех революционных партий России для планомерных боевых действий против кровожадного и гнусного самодержавия, но в конце концов убедился в невозможности этого, по крайней мере, „сверху“ и в ближайшем будущем.
Убедившись, я принялся делать попытки создать беспартийный рабочий союз как платформу для создания единой пролетарской партии России.
Теперь, чтобы не создавать новой партии, не дробить еще более сил революционных рабочих и, наконец, чтобы самое дело создания единого рабочего союза шло успешнее — я решил как можно теснее примкнуть к одной из существующих партий.
Делая выбор между революционными и социалистическими партиями, я остановился на Р.С. Д. Р. Партии, а именно фракции „большинства“. Принципы международной революционной соц. демократии кажутся мне всего более правильными, а разъяснения этих принципов и применения их в России всего более соответствующие в данное время боевым задачам великой русской революции. Кроме того — моя поездка в Финляндию и свидание с выдающимися петербургскими рабочими убедили меня в том, что „большинство“ Р.С.Д.Р.П. есть наиболее организованная, а потому наиболее устойчивая и влиятельная сравнительно из всех пролетарских организаций.
По всем этим причинам я решил работать отныне в тесной связи с Ц.К. Р.С.Д.Р.П. Во всех более важных случаях своей общественной деятельности среди пролетариата, когда будет к тому хоть малейшая возможность, я буду предварительно советоваться с организациями Р.С.Д.Р.П. и с Ц.К.».
В общем — капитуляция. Но с оговорками. Оговорки интереснее всего.
«От немедленного вступления в ряды партии меня удерживает пока: а) существующее разногласие в Партии между так называемым большинством и меньшинством; б) что имею еще дело с некоторыми партиями по некоторым революционным предприятиям; в) кроме того, я полагаю, что при победе революции мы непременно и обязательно должны принять меры для перехода всей земли в руки народа на началах уравнительного пользования…»
Третий пункт интереснее всего. Ленин — именно под влиянием бесед с ним — уже готов был пересмотреть свою аграрную программу — но Гапон этого еще не знал.
В конце письма Гапон просит воздержаться от его публикации.
Почему эта капитуляция не была принята? После графтоновской истории большевики решили, что за Гапоном, в сущности, сейчас никто не стоит, кроме десятка-другого сподвижников. Один он был им не нужен.
Эсерам — тоже. Пример того, насколько презрительным и небрежным стало в эти месяцы их отношение к Гапону, — в воспоминаниях Савинкова. При случайной встрече на женевской улице «Павел Иванович» сказал «Николаю Петровичу», «что он лжет, рассказывая о своем участии в экспедиции „Джон Крафтон“ (sic), и что я могу уличить его в этом». Гапон, естественно, пришел в ярость, тем более что в графтоновском деле он все-таки участвовал (хотя, конечно, преувеличивал свою роль — рассказывал, например, что чуть не погиб при взрыве корабля), а уж эсеры в нем так оскандалились, что не им было кого-то судить и уличать. Дело чуть не дошло до драки.
Впрочем, само имя Гапона еще что-то стоило, по крайней мере вне эмигрантской среды. А может быть, у него были и наличные средства. Это было единственным, что в данный момент могло заинтересовать ленинцев.
Сейчас мы переходим к еще одной — не последней — детективной истории.
Итак, вот цитата из мемуаров Рутенберга. Речь идет об июне — июле 1905 года. «Соков», напомним, — это Циллиакус.
«Соков увлекся рассказами Гапона о 9 января, о его влиянии на рабочих, о слепом доверии их к нему, Гапон рассказывал о спорах между революционными партиями и об их бессилии сделать что-нибудь. Просил дать ему средства для самостоятельной работы среди своих, гапоновских, рабочих. Свидетелем солидности его планов и организации он представлял „раненного 9 января“ своего помощника, „председателя Невского отдела“, „рабочего“ Петрова, приехавшего к нему „с полномочиями от петербургских рабочих“… На основании „свидетельства“ Петрова Гапон получил 50 000 франков».
Рутенберг знал об этом от самого Циллиакуса.
В начале 1906 года Рутенберг в разговоре с Гапоном несколько раз упоминает об этих «50 тысячах франков, полученных от Сокова». Гапон не отрицает их получения, правда, утверждает, что получал их не непосредственно от Сокова, а от «одной американки». Рутенберг же знает — от «Сокова», — что деньги давались в три приема из рук в руки.
На вопрос о судьбе этих денег Гапон (неохотно) отвечает, что они уже истрачены:
«Петров за границу приезжал. Пришлось на дорогу дать. Другим еще. Есть семьи рабочих, которые я поддерживаю каждый месяц».
Такие семьи действительно были. Н. Симбирский (Насакин) утверждает, что может их назвать и что их немало. И все же…
Гапон получил 10 тысяч рублей (30 тысяч франков) за мемуары и 50 тысяч — если верить только что приведенному свидетельству — от Циллиакуса. В момент смерти на его личном счету было 14 тысяч франков.
При той в целом довольно скромной (даже при эпизодическом «шиковании») жизни, которую он вел за границей и в России, считая частые разъезды (во втором классе, как указывает Ан-ский), считая расходы на международных курьеров, на поддержку семей рабочих, на различные организационные нужды, потратить за неполный год 66 тысяч франков (22 тысячи рублей) было затруднительно.
Каковы же версии?
Первая: у Гапона был второй, тайный счет. Сомнительно. Как-нибудь он всплыл бы, при жизни его или после смерти. Какие-то свидетельства о нем были бы.
Вторая версия — имеющая как раз прямое отношение к сейчас описываемым событиям. М. Адланов в очерке «Азеф» передает следующее свидетельство меньшевика О. Минора:
«Они (Гапон и Минор. — В. Ш.) сидели вдвоем на балконе квартиры Гапона против кафе Ландольта. В дверь постучали; в комнату вошел Ленин. Он отозвал Гапона вглубь комнаты и пошептался с ним; затем Гапон на глазах О. С. Минора вынул из бумажника пачку ассигнаций и передал ее Ленину, который тотчас удалился, очень довольный».
Что это были за деньги? Алданов считает, что полицейские. Это, конечно, ерунда. Никаких полицейских денег Гапон из России не вывез и, будучи за границей, не получал. Тогда, может, это «соковские» деньги?
Но зачем же он, гоняясь за пожертвованиями для своей организации, те деньги, которые у него уже были, отдал?
Может быть — разочаровавшись в возможности собственного движения. А может — взаймы, в надежде с помощью большевиков получить деньги еще большие. Гапон жаловался Насакину, что «одна из революционных партий» присвоила семь тысяч фунтов стерлингов (70 тысяч рублей), собранных для гапоновцев английскими тред-юнионами и переданных через представителей этой партии. Допустим, большевики обещали Гапону содействие и посредничество в получении этих (возможно, вообще не существовавших в природе) английских денег — а пока что «на время» попросили у него большую часть «соковских» франков. Легкое мошенничество, разумеется, совершенно не противоречащее этическим принципам Ульянова-Ленина и его друзей.
И, конечно, Гапон не мог признаться эсеру Рутенбергу, что деньги, за которые эсеры считали себя вправе с него спрашивать, отданы эсдекам…
И, наконец, третья версия. Никаких 50 тысяч франков не было.
Об этих деньгах, полученных у Циллиакуса с помощью Петрова, не упоминают в своих мемуарах ни Петров, ни Циллиакус. Что уже подозрительно.
В личном разговоре с Рутенбергом «авантюрист высшей марки» мог сказать все что угодно. А вот Рутенберг… Во избежание недоразумений замечу: его «Убийство Гапона» не содержит, на мой взгляд, сознательной лжи. Но это — текст человека, нуждающегося в оправдании и в самооправдании и (что особенно важно) в момент описываемых им событий находившегося в напряженном и возбужденном состоянии. Действительно ли он в беседе с Гапоном называл точную сумму, а не говорил просто о «деньгах Сокова»?
Потому что «деньги Циллиакуса», конечно, были. Выделены они были не на профсоюзную работу (еще чего!), а на восстание. А трех-четырехдневный мятеж (при наличии уже закупленного оружия и боеприпасов) стоил гораздо дешевле — 16–17 тысяч рублей (50 тысяч франков). В основном деньги нужны на то, чтобы самому добраться до столицы и бежать из нее — на железнодорожные билеты, на оплату услуг контрабандистов, на взятки пограничникам и фальшивые документы. Если речь шла не о 50, а о пяти (пусть даже десяти) тысячах франков, они вполне могли быть истрачены на указанные Гапоном цели.
Вопрос не праздный. Ведь «растрата денег рабочих» — именно этих 50 тысяч! — инкриминировалась Гапону в числе прочего его самозваными судьями и убийцами.
Во всяком случае, несомненно одно. С февраля по октябрь 1905 года Гапон вращался в новом для себя мире — мире Революции. В мире, где жизнь человека стоила очень мало, где привычные нравственные нормы отметались ради высоких целей, где конспирация и поиски предателей были частью каждодневного быта… и где все время появлялись невесть откуда и исчезали невесть куда огромные денежные суммы. Соприкосновение с этим миром роковым образом сказалось на его психике и стало, думается, главной причиной его гибели.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.