4.3. Царствование Николая I: Традиции и немецкое влияние

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

4.3. Царствование Николая I: Традиции и немецкое влияние

Как отмечалось выше, после конгресса в Троппау Александр I в значительной мере подчинился моральному влиянию Меттерниха, и это обстоятельство не осталось незамеченным в петербургских салонах.[835] Николай Iтакже признавал высокий авторитет австрийского канцлера: «Берегите себя, – сказал он Меттерниху, – вы – наш краеугольный камень».[836]

Клеменс Меттерних был «краеугольным камнем» немецкого традиционализма, но вместе с тем одним из последних апостолов «регулярного полицейского государства», которое пытался построить Иосиф II. После реформ и пришедших им на смену контрреформ здание австрийского «регулярного государства» осталось недостроенным: в нем продолжали существовать сословные привилегии и дворяне время от времени собирались на провинциальные сеймы, которые, впрочем, почти ничего не решали. Меттерниховская Австрия была царством чиновников, которые по возможности честно вели вверенные им дела, но не обладали никакой инициативой. Поскольку сложное здание многонациональной монархии могло разрушиться при попытке его перестроить, то основным принципом Меттерниха было: Quieta non movere («Не трогать того, что находится в покое»).[837] Охранительные соображения определяли и внешнюю политику Меттерниха: необходимо было оберегать хрупкую монархию от приносимых из-за границы революционных смут. В целях поддержания европейской стабильности Меттерних с помощью Александра I создал «Священный союз» монархов, который вооруженной силой подавил европейские революции двадцатых годов. Однако не следует понимать «Священный союз» исключительно как дело монархов. «Не только у монархов, – пишет П. Берглар, – но и у очень многих людей, переживших и выстрадавших революцию и империю, действительно существовало стремление построить новую Европу на основах ее старых традиций (как их понимали) и создать духовно-художественно-религиозную „контримперию“ „идеям 1789 года“. Романтизм в различных видах и вариациях был общеевропейским феноменом, универсальным движением, охватывающим все области жизни не только в пространственном, но и в социальном отношении».[838]

«Именно немцы, первые жертвы вестернизации, указали (устами Гердера), на ту истину, что каждый народ обладает уникальным коллективным духом, – пишет А. И. Уткин. – Более того, каждый народ имеет право на эту уникальность, право отстаивать ее. Именно так думали все остальные – до и после немцев – жертвы вестернизации… Русские одними из первых учились этой германской идеологии национальной самозащиты».[839]

Романтизм был идеализацией прошлого с его духовностью и верой в Бога. В XVIII веке теоретики и практики «регулярного государства» были приверженцами «культа Разума» и часто не ладили с церковью. Теперь, когда идеи рационализма и безверия привели к революции, монархи обратились за помощью к Богу. Вера выступает как опора самодержавия в «Записке о древней и новой России». Обращение за помощью к Богу буквально запечатлелось в первых строках «Акта Священного союза», в которых три монарха, «объявляют торжественно, что предмет настоящего акта есть открыть перед лицом вселенной их непоколебимую решимость, как в управлении вверенными им государствами, так и в политических отношениях ко всем другим правительствам, руководствоваться не иными какими-либо правилами, как заповедями, сея святые веры, заповедями любви, правды и мира… (курсив наш – С. Н.)» [840].

Двадцатые и тридцатые годы были временем господства романтического традиционализма во всех германских государствах. Пруссия, позаимствовав некоторые французские инновации (о которых упоминалось выше), в целом сохранила систему Фридриха II, в основе которой лежало все тоже «регулярное государство», «действующее, как часовой механизм». Современники действительно признавали традиционно высокие качества прусских чиновников, их честность, исполнительность, усердие и стремление к порядку.[841] При всем том в Пруссии продолжали существовать некоторые сословные привилегии и провинциальные ландтаги, как и австрийские сеймы, носили дворянский характер.

В контексте социального развития Европы прусско-австрийская модель представляла собой альтернативу французскому влиянию. Эта модель была хорошо знакома русскому обществу по реформам Петра III и Павла I, и отчасти уже вошла в российскую социальную традицию – поэтому смена французского влияния немецким могла рассматриваться также как возврат к прошлому.

Возвращению к ориентации России на немецкий культурный круг отчасти способствовало и воспитание императора Николая Павловича. Учителем третьего сына Павла I был не француз Лагарп, а немец, начальник кадетского корпуса генерал М. И. Ламздорф. Воспитание великого князя в духе немецкой дисциплины и порядка нередко подкреплялось розгами, но в конечном счете из Николая получился отличный кадет, который вел спартанский образ жизни, пил только воду, спал на соломе и великолепно выполнял ружейные приемы.[842] «Одни военные науки занимали меня страстно, – писал позднее Николай I, – в них одних я находил утешение…»[843] «Фрунтовая наука» постепенно переросла в глубокое увлечение военно-инженерным делом; великий князь слушал лекции в Главном инженерном училище и сразу же использовал свои знания на практике: в 23 года он был назначен генерал-инспектором по инженерной части. Впоследствии, в 1830 – 40-е годы, Николай Павлович с гордостью называл себя «инженером» и тщательно изучал чертежи проектируемых сооружений, при случае поправляя архитекторов и строителей.[844]

Естественно, воспитанный в немецкой дисциплине наследник, обнаружив отсутствие дисциплины и обучения во вверенных ему частях, сразу же попытался навести порядок – но не встретил поддержки у военного начальства.[845] Более того, гвардейские офицеры невзлюбили Николая Павловича за его требовательность, и, по некоторым сведениям, после смерти Александра I М. А. Милорадович «предупредил великого князя, что не отвечает за спокойствие столицы, по той ненависти, какую питает к нему гвардия».[846] По-видимому, в восстании декабристов (помимо его общеизвестных причин) присутствовали те же мотивы, что и в убийстве Павла I: ненависть гвардейцев к жесткой военной дисциплине.

Что же касается гуманитарных наук, то великий князь не проявлял к ним особого интереса, и образовавшийся пробел был восполнен лекциями Н. М. Карамзина уже после вступления Николая на престол. Начиная с первых дней после смерти Александра I апостол русского традиционализма по собственной инициативе каждый день приходил в Зимний дворец, чтобы помочь молодому властителю России освоить политическую науку. В этом свете представляется естественным вывод А. А. Корнилова о том, что царствование Николая I было последовательным осуществлением традиционалистской доктрины Н. М. Карамзина.[847] Главный лозунг николаевского времени – «самодержавие, православие, народность» – был лишь суммарной формулировкой идей «Записки о древней и новой России».[848]

Однако традиционализм Николая I имел и другие, более очевидные источники – это была реакция на восстание декабристов. Декабристский мятеж был воспринят Николаем I как результат западного влияния, более того – как веяние надвигавшейся с Запада революции.[849] «Революция на пороге России, – говорил Николай I, – но клянусь, она не проникнет в нее, пока во мне сохранится дыхание жизни».[850] После восстания декабристов традиционалистская реакция отмечалась не только в правительстве, но и в дворянских кругах. В провинции и в Москве почти единодушно осуждали планы и методы заговорщиков. Декабристов называли «обезьянами Запада».[851] Отец известного славянофила А. С. Хомякова писал сыну о выступлении декабристов: «Их преступление есть оскорбление нации».[852] Что касается реакции простого народа, то по донесениям тайной полиции, среди крестьян ходили суждения наподобие: «Начали бар вешать и ссылать на каторгу, жаль, что не всех перевесили…».[853]

Еще одним толчком, вызвавшим традиционалистскую реакцию, стало польское восстание 1830 года. Восстание в Польше произошло непосредственно под впечатлением революции во Франции; когда стало известно, что польская армия станет авангардом русской армии в намечавшемся походе во Францию, польские дивизии подняли мятеж. Восстание инициировали польские карбонарии, прямо связанные с руководящим центром в Париже; вместо похода на запад русской армии пришлось около года воевать в Польше. Эти события стали для Николая I очевидным доказательством существования общеевропейского революционного заговора. Царь распорядился лишить Польшу конституции, которую дал ей Александр I; польские области были разделены на пять губерний.[854]

Извне традиционалистская политика подпитывалась влиянием «Священного союза» – это была политика «романтического консерватизма», общая для трех союзных держав. В прусской и австрийской регулярных монархиях самодержавные государи точно также, опираясь на поддержку церкви и бюрократии, боролись с западными влияниями. И монархи поддерживали друг друга в этой борьбе. Престарелый австрийский император Франц I поручил своего больного сына (будущего императора Фердинанда I) попечению Николая I, и эта просьба стала впоследствии одной из причин венгерского похода русской армии. Отношения с Пруссией были еще более близкими: Николай был женат на дочери прусского короля Фридриха Вильгельма III, он поддерживал дружеские отношения с тестем и с кузеном (будущим Фридрихом Вильгельмом IV) и вместе с ними проводил военные маневры, на которых русские и прусские воины соревновались в искусстве выполнения маршей и перестроений.[855]

Как отмечалось выше, традиционалистская реакция нашла свое выражение в формуле «православие, самодержавие, народность». В соответствии с этой формулой государство опиралось на православную религию, которой был придан статус государственной. Преступления против веры, переход в другие исповедания, пропаганда в их пользу теперь карались по закону. Улучшилось материальное обеспечение духовенства, возросло число монастырей и храмов. Символом новой религиозной политики стал грандиозный Храм Христа Спасителя в Москве, построенный в традиционном русском стиле.[856] Это возрождение традиций было сразу же отмечено иностранцами: «Ныне император Николай наконец постиг, что России пришло время отказаться от заимствования чужеземных образцов ради господства над миром и его завоевания, – писал маркиз де Кюстин. – Он первый истинно русский государь, правящий Россией, начиная с Ивана IV».[857]

Традиционализм Николая I сказался на его отношении к «офранцуженной» русской аристократии. «Уже многие из первых сподвижников Александра I говорили с большим трудом по-русски и с совершенной легкостью на иностранных языках, – писал А. И. Васильчиков, – дамы высшего общества вовсе отвыкли от русского наречия… Молодые люди или воспитывались в чужих краях, или отдавались в Петербурге в школы иезуитов (l’abb? Nicole и др.); целые семейства (Ростопчины, Голицыны, Бутурлины, Шуваловы) переходили с матерями в католическую веру… Император Николай Iстал преследовать эти иноземные тенденции дисциплинарным порядком, запрещением выезда за границу, воспитания в чужих краях, цензурой и полицией. Вместе с тем, подражая Петру Великому… он привлекал почти насильственно все знатные роды к службе преимущественно фрунтовой, к пребыванию в Петербурге при дворе, в армии и в гвардии и негодовал почти одинаково на туристов, посещавших Париж, и на офицеров и генералов, выходивших в отставку для заведывания своими хозяйственными делами».[858]

Николай I сделал все возможное, чтобы ограничить контакты с «растленным» Западом. Была введена высокая плата за паспорта, срок пребывания за границей был ограничен тремя годами для простолюдинов и пятью годами для дворян; было сокращено число обучающихся за границей студентов.[859] Николай Iбыл убежденным противником западного гуманитарного образования и с особой неприязнью относился к философии, которую он называл «нечестивой, безбожной, мятежной наукой». Но император отделял западную философию от западных технических наук, к которым он относился с большим уважением, и всячески содействовал их распространению в России.[860]

Среди мер Николая I обращает на себя внимание насильственное привлечение дворян к службе – это один из характерных элементов этатистской политики не только Петра I, но и Павла I, а также и прусских королей. О других планах императора красноречиво говорит его записка А. Д. Боровкову, написанная вскоре после вступления на престол. «Надобно, – писал Николай Павлович, – даровать ясные, положительные законы, водворить правосудие учреждением кратчайшего судопроизводства, возвысить нравственное образование духовенства, подкрепить дворянство, упавшее и совершенно разоренное займами в кредитных учреждениях, воскресить торговлю и промышленность незыблемыми уставами, направить просвещение юношества сообразно каждому состоянию; улучшить положение земледельцев, уничтожить унизительную продажу людей… словом, исправить немыслимые беспорядки и злоупотребления».[861]

Нетрудно видеть, что все это – повторение программы Фридриха Великого, программы построения «регулярного государства», главным пунктом которой является «наведение порядка». Так же, как правление Петра III и Павла I, правление Николая Павловича началось с наведения порядка в государственных учреждениях и в армии. «Он сам лично ревизовал ближайшие столичные учреждения… – писал В. О. Ключевский. – В губернии он разослал доверенных сановников для производства строгой ревизии. Вскрылись ужасающие подробности; обнаружилось, например, что в Петербурге, в центре, ни одна касса никогда не проверялась; все денежные отчеты составлялись заведомо фальшиво, несколько чиновников с сотнями тысяч пропали без вести. В судебных местах император нашел два миллиона дел, по которым в тюрьмах сидело 127 тысяч человек. Сенатские указы оставлялись без последствий подчиненными учреждениями. Губернаторам назначен был годовой срок для очистки неисполненных дел; император сократил этот срок до трех месяцев, дав неисправным губернаторам положительное и прямое обещание отдать их под суд».[862]

В 1826 году Николай I предпринял коренную реорганизацию Собственной его величества Канцелярии. Перед Первым отделением этой Канцелярии была поставлена задача наведения порядка в государственных учреждениях. Николай I был уверен, что в России был избыток чиновников, и из них «весьма многие остаются праздными, считаясь для одной формы на службе, шатаясь по гуляньям и в публичных местах от праздности…»[863] Задачей Второго отделения была кодификация законодательных актов. Третье отделение стало органом административного надзора и политического сыска, на него была также возложена задача доносить императору о слухах и толках на местах – в современной терминологии, задача изучения общественного мнения.[864] Третье отделение было непосредственным воплощением идеи о «регулярном полицейском государстве», в соответствии с которой полиция должна быть не сколько карательным органом, столько инструментом опеки над подданными. «Государь избрал меня для образования высшей полиции, – писал начальник отделения генерал А. Х. Бенкендорф, – которая бы покровительствовала утесненным и наблюдала за злоумышлениями и людьми, к ним склонными».[865] Когда А. Х. Бенкендорф попросил у императора инструкции, Николай I подал ему свой носовой платок: «Вот тебе все инструкции. Чем больше отрешь слез этим платком, тем вернее будешь служить моим целям!»[866]

За этим красивым жестом стояло определенное содержание. 19 июня 1826 года Министерство внутренних дел направило в провинции инструкцию, которая предписывала помещикам «обращаться с крестьянами по-христиански и согласно законам». Предводителям дворянства вменялось в обязанность следить за действиями помещиков и информировать власти о нарушении предписаний; при несоблюдении этой обязанности им грозили строгие дисциплинарные наказания.[867]

Возрождение «регулярного государства» проявилось, прежде всего, в создании всеобъемлющего «Свода законов Российской империи». Однако это был лишь «генеральный регламент» в бесчисленном море регламентов и установлений. В соответствии с теорией «регулярного государства» правительство выпускало тысячи предписаний, регламентируя всю жизнь общества. «Всеобщее представление было таково, что все должно быть приказано и предопределено свыше, – писал В. В. Леонтович. – Всякая инициатива, исходящая от самого населения, отклонялась как нечто недопустимое, как выражение недоверия к правительству… Действительно, правительство при Николае не сомневалось в том, что оно одно призвано решать все государственные проблемы, все приводить в порядок и все проверять, и что оно все это может».[868] Однако для того чтобы оперативно «решать все проблемы», императору приходилось работать по восемнадцать часов в день и без конца колесить по стране, проводя инспекции воинских частей, государственных учреждений, фабрик, строительных объектов, больниц, тюрем и т. д. «Мы все на службе не для того, чтобы гулять, а для того, чтобы дело делать», – говорил Николай I.[869]

Примером всеобщей регламентации в духе «регулярного государства» стала реформа государственных крестьян, проведенная ближайшим помощником императора, графом П. Д. Киселевым. В государственной деревне был наведен порядок – в том числе в отношении сбора налогов (где прежде имелись многочисленные хищения).[870]

Политика монархии в отношении крепостничества в значительной мере определялась влиянием диффузионного фактора. Россия оставалась единственной крепостнической (или, как считали многие – рабовладельческой) страной в Европе, и это обстоятельство подрывало престиж империи. Разговаривая с П. Д. Киселевым, Николай Iназывал вещи своими именами: он говорил, что готовится вести «процесс… против рабства, когда наступит время, чтобы освободить крестьян во всей империи».[871] «Крепостное состояние есть пороховой погреб под государство и тем опаснее, что войско составлено из крестьян же… – писал шеф жандармов А. Х. Бенкендорф. – Начинать когда-нибудь и с чего-нибудь надобно, и лучше начать постепенно, осторожно, нежели дожидаться, пока начнется снизу, от народа».[872] В 1841 году император поручил П. Д. Киселеву разработать закон об обязательной инвентаризации, по которому планировалось регламентировать крестьянские повинности по образцу урбариальной реформы Марии Терезии и Иосифа II. Характерно, что реформа, проектировавшаяся по австрийскому образцу, подкреплялась ссылками на исконно русскую традицию. Введение инвентарей, писал П. Д. Киселев, «совершенно сообразно и с прежними отношениями крестьян наших к помещикам, как сие можно видеть из законов времени царя Иоанна Васильевича III».[873] Идея возврата к древним порядкам была достаточно популярна в среде высших сановников: еще в 1826 году М. М. Сперанский предлагал восстановить «настоящее крепостное право», то есть прикрепить крестьян не к особе помещика, а к земле и ограничить крестьянские повинности.[874]

Однако Николай I был вынужден отступить перед сплоченным сопротивлением высшей знати и согласился на исключительно добровольное введение инвентарей – естественно, что помещиков, добровольно желающих ограничить свои права, нашлось немного.[875] В 1848 году, воспользовавшись крестьянским восстанием в австрийской Галиции, министр внутренних дел Л. А. Перовский предложил новый проект введения инвентарей, и хотя он не был принят, правительство силой провело инвентаризацию в западных губерниях. После этого знать называла советников императора не иначе как «коммюнистами»; в 1848 году по Москве ходила карикатура с подписью: «Идет тень Пугачева, опираясь одной рукой на плечо Перовского, а другой – на плечо Киселева».[876]

Последним в ряду николаевских указов об ограничении крепостного права был секретный указ 1853 года о неукоснительном исполнении забытого павловского закона о трехдневной барщине. Этот указ был издан после подавления крестьянского восстания в Ставропольском крае и в преддверии Крымской войны, которая – уже после смерти царя – поставила вопрос об окончательной отмене крепостничества.[877]

Для всеобщей регламентации требовалось решительное расширение бюрократического аппарата. За полвека (1796–1847) количество ранговых чиновников возросло с 15 до 62 тыс. – государственный аппарат рос в 3 раза быстрее, чем численность населения.[878] С целью обучения нового поколения чиновников была создана сеть гимназий немецкого образца, и поскольку дворян не прельщали гражданские «штудии», учениками гимназий были по большей части дети священников. После окончания Училища правоведения или Московского университета наиболее способных молодых чиновников отправляли для дальнейшей подготовки в Берлинский университет. В результате такого обучения, пишет М. Раев, чиновники «приобретали высокое чувство профессиональной ответственности», их идеалом было «служить не только государю и государству, но и народу».[879]

Какая-то часть русских чиновников позаимствовала у немцев дисциплину и исполнительность, но далеко не все – поэтому Николай Iпредпочитал иметь на высших должностях настоящих немцев. В те времена формулярные списки чиновников не содержали сведений о национальности, но характерно, что среди членов Государственного Совета в 1853 году было 17 % лютеран (и кроме того, было много лиц с немецкими фамилиями, исповедовавших православие).[880] М. А. Корф писал в 1842 году: «Из 40 человек (членов Госсовета) едва ли найдется пять или шесть, и то из самых младших, которые в состоянии написать по-русски что-нибудь серьезное».[881] Подсчитано, что из 2867 государственных служащих, состоявших в период империи в высших чинах, 1079 человек (38 %) было иностранного, преимущественно немецкого происхождения.[882] «В немецких офицерах и чиновниках русское правительство находит именно то, что ему надобно, – писал А. И. Герцен, – точность и бесстрастие машины, молчаливость глухонемых, стоицизм послушания при любых обстоятельствах, усидчивость в работе, не знающая усталости. Добавьте к этому известную честность (очень редкую среди русских) и как раз столько образованности, сколько требует их должность… добавьте к этому полнейшее равнодушие к участи тех, которыми они управляют, глубочайшее презрение к народу… и всем станет понятно, почему народ ненавидит немцев, и почему правительство их так любит».[883]

Огорченный современник заметил: «Немцы завоевали Россию в то самое время, когда должен был завершиться процесс их собственного завоевания русскими. Случилось то же, что произошло в Китае с монголами, в Италии с варварами, в Греции с римлянами».[884] «Немецкий романтизм и немецкая механическая дисциплина были противопоставлены раскрепощенной энергии британцев и галлов», – добавляет А. И. Уткин.[885]

В этом третьем или четвертом по счету «немецком нашествии» на Россию явственно проявлялось то обстоятельство, что период правления Николая Iбыл не просто периодом традиционалистской реакции: да, это был период отторжения французского влияния, но возврат осуществлялся не к старинным русским традициям, а к предыдущей, павловской эпохе немецкого влияния – и к современной Николаю консервативной немецкой традиции.

Культурная вестернизация встречала естественное сопротивление народных масс. Поскольку официальная церковь была подчинена «немцам», то русская национальная реакция находила свое выражение в старообрядчестве. Во времена Петра I старообрядцы протестовали против правления «антихриста» массовыми самосожжениями. Затем раскольники замкнулись в рамках скрытной, но могущественной секты, стремящейся изолировать своих членов от «нечистого» внешнего мира. Староверы сохранили в неприкосновенности русскую культуру XVII века – стиль и технику иконописания, убранство церквей, традиционные народные мелодии, обряды, язык и народную поэзию.[886] Правительственные чиновники не раз отмечали массовый характер и сплоченность раскольнических сект. Например, в 1830-х годах ревизор сообщал из Пскова, что здесь имеется 7 тыс. «беспоповцев», это люди исключительно трудолюбивые, непьющие; они всемерно поддерживают вдруг друга, исправно платят подати, но притом ненавидят официальные власти.[887]

Националистическая реакция русского образованного общества проявилась в быстро развивавшемся движении славянофилов. Наиболее яркими представителями этого течения были А. С. Хомяков, Ю. Ф. Самарин, И. Д. Беляев, братья Константин и Иван Аксаковы. Славянофилы призывали вернуться к патриархальным порядкам Московской Руси, к Земским Соборам, патриаршеству, крестьянской свободе. К. А. Аксаков демонстративно облачился в истинно русский кафтан и отпустил окладистую бороду, но полиция немедленно предписала ему прекратить эту демонстрацию. Суть конфликта заключалась, разумеется, не в бороде. Славянофилы хорошо видели «немецкую» сущность николаевского режима, и Ю. Ф. Самарин осмелился откровенно описать засилье немцев в своих «Письмах об Остзейском крае». Ему пришлось некоторое время провести в тюрьме. «…Ты пустил в народ опасную идею, – объяснил Николай I Ю. Ф. Самарину, – толкуя, что русские цари со времен Петра Великого действовали только по внушению и под влиянием немцев. Если эта мысль пройдет в народ, она произведет ужасные бедствия».[888]

Немецкое влияние особенно явственно проявлялось в жизни армии. После короткого периода французских заимствований в армию вернулась прусская муштра: прусский строевой шаг, палочная дисциплина, «экзерциции» на плацу и ружейные «темпы». Происхождение этой «фрунтовой науки» не вызывало сомнений. «Это экзерцицмейстерство мы переняли у Фридриха II, – писал генерал И. Ф. Паскевич, – который от отца наследовал эту выучку. Хотели видеть в том секрет его побед, не понимая его гения, принимая наружное за существенное».[889] «Этот порядок получил, к сожалению, полную силу со времен вступления на престол императора Николая, – свидетельствует герой 1812 года Д. В. Давыдов. – И подлинно, относительно равнения шеренг и выделывания темпов наша армия бесспорно превосходит все прочие».[890] Император сам – как Павел Iи Фридрих Великий – командовал вахтпарадами и проводил строевые смотры. Офицеры уже не могли манкировать своими обязанностями, войска постоянно маршировали по плацу, дисциплина и порядок намного улучшились; армия была хорошо снабжена довольствием и обмундированием.[891] На калишских маневрах 1835 года прусскому королю были представлены войска одного из резервных корпусов русской армии, и король был изумлен точностью, с которой эта далеко не элитная часть выполняла все перестроения.[892] В 1852 году после очередной инспекции войск в Красносельском лагере Николай I «к истинному своему удовольствию нашел, что строевые образования сих войск доведены до высокой степени совершенства. Доказательством того служат необыкновенный порядок, спокойствие и вместе с тем быстрота и самая подробная отчетливость, с какими исполняются все движения и перестроения».[893] Качество огневой подготовки пехоты царя не интересовало, что отчасти объяснялось установкой на атаку в колоннах и малой эффективностью огня гладкоствольных ружей по сравнению с огнем артиллерии. Однако через три года царю пришлось убедиться в фатальном просчете, который был связан с недооценкой перемен, произошедших с появлением скорострельных нарезных ружей, штуцеров.

В 1850 году Россия была самым могущественным государством Европы: она имела армию в 1117 тыс. человек, что составляло 1,95 % населения (против 0,83 % при Екатерине II).[894] «Все без исключения источники, – пишет И. В. Бестужев, – свидетельствуют о том, что в способности русской армии разгромить любую другую армию (или армии) мало кто сомневался перед Крымской войной, не только в России, но и, скажем, в Австрии или Пруссии… Убеждение в том, что 200-тысячная (как это имело место в 1830 и 1849 гг.) или даже вся 700-тысячная полевая армия России с бездушной исполнительностью автомата способна раздавить все попытки сопротивления воле российского императора вне и внутри страны совершенно парализовало многих передовых русских деятелей того времени. Даже революционно настроенные круги, не говоря уже о либеральной оппозиции, нередко приходили в отчаяние от сознания „непобедимости“ самодержавия».[895]

Таким образом, никто не ожидал столь внезапного краха николаевского «регулярного государства». Глубинные процессы, обусловившие его крушение, протекали незаметно для современников – и, во всяком случае, не связывались ими с неотвратимостью перемен.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.