Пустомеля Петрей – прародитель норманнизма, или Шведский взгляд на русскую историю
Пустомеля Петрей – прародитель норманнизма, или Шведский взгляд на русскую историю
Так называемая норманнская теория была создана в Швеции в 1614–1615 гг. и представляет собой шведский взгляд на русскую историю, который со временем начнут величать, для придания видимости науки, «теорией». Его «родителем» был вышеупомянутый швед П. Петрей. Не отыскав, как он сам признает, «что за народ были варяги», этот сочинитель высказал, в силу непомерно разыгравшихся во время Смуты внешнеполитических аппетитов Швеции, шведский взгляд на русскую историю, стараясь подкрепить эти аппетиты, нацеленные на северо-западные земли России, апелляцией к истории: «От того кажется ближе к правде, что варяги вышли из Швеции…»[341].
На этих словах, по характеристике немецкого историка Г. Эверса, «простодушного пустомели Петрея»[342], и держится до сих пор норманнизм, вызванный к жизни, как на это показывает, начиная с 1993–1994 гг., автор настоящих строк, настойчивыми попытками Швеции навязать России в качестве претендента на ее престол брата шведского короля Карла-Филиппа, что могло помочь шведам удержать за собой захваченные русские территории, и затем «обоснованный» в 1639–1734 гг. шведами Р. Штраухом, Ю. Видекиндом, Э. Рунштейном, О. Верелием, О. Рудбеком, А. Моллером, А. Скариным и другими, т. е. задолго немца до Г.З. Байера, и чьи «аргументы» затем приписали как ему, так и Ю. Тунману, А.Л. Шлецеру, А.А. Кунику[343].
В 1997 г. С.Ю. Шокарев отметил, что Петрей, выступая «прежде всего как апологет шведской интервенции», относит Рюрика с братьями к шведам, «стремясь обосновать права герцога Карла-Филиппа на русский трон»[344]. В 2000 г. немецкий историк Б. Шольц, в поле зрения которой также попал Петрей, констатировала, что он пытался доказать шведское происхождение варягов, «чтобы затем вывести из этого право шведов вмешиваться в русскую политику и исторически оправдать вступление иноземных правителей на царский престол», что в следующей за ним шведской историографии добайеровского периода сильно «выражены политические тенденции» («русским отказывалось в способности создать собственное государство и управлять им, и тем самым исторически оправдывается чужеземное господство») и что после поражения Швеции в Северной войне «шведские авторы с помощью исторических аргументов стремились узаконить претензии на господство, которое уже нельзя было осуществить силовыми методами»[345].
И шведский взгляд на русскую историю, как взгляд искусственно созданный, не имеет, разумеется, доказательной базы, ибо основан, по точному замечанию С.А. Гедеонова, «не на фактах, а на подобозвучиях и недоразумениях»[346], т. е. не на чем (но пустота-темнота обычно порождает фантасмагории). Потому он и не может быть подкреплен ни одним источником, ибо нигде в них не найти, что шведы и есть те самые варяги и русь, которые, согласно летописи, прибыли в 862 г. к восточным славянам.
О том нет даже намека прежде всего в самом главном источнике по нашей истории IX–XI вв., в которой активно действуют варяги-князья, варяги-дружинники, варяги-послы, варяги-купцы, – в ПВЛ. И на этот отрицательный для норманнизма факт указывают не только русские «ультра-патриоты» вроде Фомина, но и такие же, выходит, «ультра-патриоты», но только немецкой выпечки, да еще самые ярые норманнисты – А.Л. Шлецер и А.А. Куник, которые в отличие от сегодняшних норманнистов летопись все же знали и, что немаловажно, понимали.
Так, первый в 1768 г. отмечал, что «Нестор четко отличает русских от шведов» и что утверждение в обратном «надобно доказать» (русь тогда он помещал на юге Восточной Европы). Слова, что «Нестор ясно отличает русских от шведов», Шлецер произнес и в начале XIX в. в своем «Несторе», но теперь, чтобы уже как-то привести летопись в соответствие с норманнской теорией, под полнейшее влияние которой он попал под воздействием шведа Ю. Тунмана, принимает «изобретенный» последним в 1774 г. особый «вид» скандинавов – русов, родиной которых якобы была Швеция.
Второй в 1875 г. признал (тем самым прямо говоря единомышленникам о всей напрасности их труда), что «одними ссылками на почтенного Нестора теперь ничего не поделаешь». Добавив к сему в 1877–1878 гг., что «было бы благоразумнее Киевскую летопись совершенно устранить и воспроизвести историю русского государства в течение первого столетия его существования исключительно на основании одних иностранных источников». Куник предлагал устранить ПВЛ потому (а норманнисты очень любят неудобные для себя тексты устранять или на свой лад переделывать), что антинорманнисты, как он правильно заметил, «в полном праве требовать отчета, почему в этнографическо-историческом введении к русской летописи заморские предки призванных руссов названы отдельно от шведов»[347].
К этим заключениям можно добавить мнения немца И.С. Фатера, считавшего русь черноморскими готами и подчеркивавшего в 1821–1823 гг.: Нестор «сказал весьма ясно, что сии варяги зовутся русью, как другие шведами, англянами: следственно, русь у него отнюдь не шведы», и норманниста М.П. Погодина, констатировавшего в 1825 и 1846 г., что, согласно Нестору, руссы – это племя особенное, как шведы, англичане, готландцы и прочие, и что он в одно время различает «именно русов и шведов». С приведенными суждениями абсолютно согласуется вывод, который обосновал в 1860—1870-х гг. антинорманнист С.А. Гедеонов: ПВЛ «всегда останется, наравне с остальными памятниками древнерусской письменности, живым протестом народного русского духа против систематического онемечения Руси»[348].
Однако иностранные источники, на которые последнюю надежду возлагал Куник и которые сегодня норманнисты превратили в приоритетные по начальной истории Руси, отводя ПВЛ лишь роль иллюстрации к ним, при их внимательном прочтении, как того и требует историческая критика, не содержат ничего утешительного для адептов шведского взгляда на русскую историю (о том я подробно говорю в «Начальной истории Руси»[349]).
Так, в наиглавнейшем сокровище норманнистов – Бертинских аналлах, введенных в научный оборот Г.З. Байером, речь идет под 839 г. о представителях народа «Рос (Rhos)», которые на деле оказались «свеонами (Sueones)». Но свеоны – это не шведы, как уверяют норманнисты (видимо, это заблуждение покоится на повествовании хрониста XI в. Адама Бременского, называвшего шведов свеонами, а их страну – Свеонией[350]). И их ошибка особенно видна в свете показаний Тацита, который, поселяя свионов «среди Океана», т. е. на одном из островов Балтийского моря, резко отделяет их от свебов-шведов, живших тогда на северо-востоке Германии и переселившихся на Скандинавский полуостров в VI в., в эпоху Великого переселения народов, дав название Швеции.
Более того, Бертинские анналы, обращал внимание историк А.Г. Кузьмин, не столько отождествляют росов и свеонов, сколько противопоставляют их. Свионы (свеоны) Тацита, заключал ученый, представляли собой небольшое островное балтийское племя, имевшее царя, который ими повелевал «безо всяких безограничений», сильную дружину и хороший флот. Но «в IX в. франкские летописцы «свеонами» называли неопределенное население Балтийского побережья и островов», т. е. этот термин является «географическим, а не этническим определением»[351].
Сближать же свеонов со шведами (самоназвание svear) по принципу лишь созвучия, это то же самое, что выдавать немцев за ненцев, ромеев (римлян и византийцев) за цыган (рома), сирийский город Тартус за эстонский Тарту, считать Китай-город в Москве и местечки с таким же названием в бывших Киевской, Подольской и Полтавской губерниях основанными китайцами, любившими в летние отпуска отправляться не домой, в Поднебесную, а загорать на берегах озера Китай нынешней Украины, от которого рукой подать до Черного моря, или в коленкоре увидеть Коленкура, а в русской бой-бабе – подружку американского бой-фрэнда.
Такого пошиба «лингвистика» – по принципу угодливого «чего-с изволите!» – была создана в XVII в. шведом О. Рудбеком, представлявшим посредством ее, потому как ничего другого не было ни тогда, ни теперь, наших варягов своими предками (понятие «рудбекианизм» уже в середине XVIII столетия стало символом чудовищного насилия над историей, но при этом «рудбекианизм» никуда не исчез и органично вошел в норманнизм, сформировав его первичную и главнейшую базу – лингвистическую, точнее, псевдо-лингвистическую). Согласно именно «лингвистике» Рудбека Клейн утверждает, что «город Суздаль и назван по-норманнски – его название означает «Южная Долина» (««-даль» у скандинавов «долина»)[352]. В таком случае надо, конечно, известного «советского антинорманниста» В.В. Мавродина непременно посчитать потомком тех, видимо, скандинавов, которые и дали Суздали ее имя. Потому как он Мавр-Один: «Один у скандинавов бог» (ну а мавра, наверное, какие-то южные ветра занесли в Скандинавию или прибило к ее берегам Гольфстримом).
А слова «инструк-Тор», «экскава-Тор», «эксплуата-Тор», в общем, все с окончанием на «Тор»: «Тор у скандинавов бог», выдать за скандинавские, привнесенные на Русь понятно кем, что даже очень подтвердит взгляд пустомели Петрея на русскую историю. Цену такой «угодливой и оплошной лингвистики», которую можно использовать в любых целях, даже в самых благих, хорошо понимал, следует отдать ему должное, Шлецер, говоря, что, «если дадут мне сотню руских имян и слов, то с помощию известнаго Рудбековскаго… искуства возьмусь я отъискивать столько же подобных звуков в малайском, перуанском и японском языках»[353]. Клейн может попробовать, и все у него пойдет как по маслу. Но тогда, надо же предупредить человека, малайцы, перуанцы и японцы изгонят из русской истории всех его норманнов, до единого. Без всякого содействия Фомина и Грот.
В 2012 г. Е.В. Пчелов выводил норманнство руси, напавшей в 860 г. на Константинополь, из слов «Венецианской хроники» Иоанна Дьякона рубежа X–XI вв.: «В это время народ норманнов на трехстах шестидесяти кораблях осмелился приблизиться к городу Константинополю»[354]. Но, во-первых, следует пожелать ему, решающему варяжский вопрос в пользу скандинавов с помощью многократного повтора волшебного слова «однозначно», не игнорировать труды антинорманнистов, о которых он – при этом не видя многие из них в глаза! – отзывается, что так характерно для норманнистов (известно, кто первым и громче всех кричит: «держи вора!»), с высокомерным пренебрежением: «околонаучные круги», «псевдонаучные рассуждения», «ура-патриоты от истории»[355]. Потому как много бы полезной информации извлек из них и обезопасил себя от простейших ошибок.
Во-вторых, почитать первую книгу «Антападосис» Лиудпранда, где тот отмечает, что Константинополь «расположен среди самых диких народов. Ведь на севере его соседями являются венгры, печенеги, хазары, русы (Rusios), которых мы зовем другим именем, т. е. нордманнами…» (то есть все перечисленные народы вместе взятые), а затем пятую книгу, в которой автор уже только русь называет норманнами (в рассказе о походе князя Игоря на Константинополь в 941 г.), при этом объясняя, получается, и члену «неоколонаучного круга» и «неуранепатриоту» Пчелову: «В северных краях есть некий народ, который греки по его внешнему виду называют ???????, русиями (т. е. «красными», «рыжими». – В.Ф.), мы же по их месту жительства зовем «нордманнами». Ведь на тевтонском языке nord означает «север», а man – «человек»; отсюда – «нордманны», то есть «северные люди»[356], то, надеюсь, бы понял, что термин «норманны» в «Венецианской хронике», написанной спустя полтора века после событий 860 г., есть термин географический – «люди, живущие севернее».
Как пояснял Д.И. Иловайский, Лиудпранд получил информацию о руссах от византийцев, которые относили русь к гиперборейским (северным) народам, что и было передано им по-своему, по-лонгобардски. Сегодня М.В. Бибиков констатирует, что византийским памятникам «присуща замена этнонимов описательными выражениями, например, «северный» может обозначать русских…» («северные скифы»)[357]. И неопределенное в этническом смысле понятие «гиперборейские», т. е. «северные», т. е. «норманские», народы включает в себя их широчайший перечень. Как подчеркивается, например, в схолии к сочинению Аристотеля «О небе», «мы, говорят, заселяем среднее пространство между арктическим поясом, близким к северному полюсу, и летним тропическим, причем скифы-русь и другие иперборейские народы живут ближе к арктическому поясу…»[358].
Можно напомнить, что мы и ныне именуем живущих на Севере – в Воркуте, в Норильске – «северянами», т. е., по-тевтонски (по-немецки), «норманнами», которые получают свои «северные», т. е. «норманнские» надбавки. Поэтому утверждать, как это делает активно печатающийся сегодня в России историк из Львова Л.В. Войтович, что «тождество Rusios и Normandos в тексте кремонского епископа Лиудпранда» позволяет «придти к выводу, что русами называли шведских викингов»[359], значит заблудиться в четырех сторонах света и географические термины «северный человек» – nordman, «восточный человек» – ostmann, «южный человек» – s?dmann, «западный человек» – westmann принимать за этнонимы.
Есть у Пчелова, как ему кажется, еще один неотразимый аргумент в пользу норманнства руси. Это сообщение арабского географа и историка ал-Йа’куби (ум. 897/905), которого его первооткрыватель академик Х.Д. Френ именовал ал-Катибом. В его «Книге стран», завершенной около 891 г., говорится о нападении на испанскую Севилью в 844 г. маджус, «которых называют русами…». Но восточные памятники последующего времени нападавших называют не русами, а ал-урдуманийун, т. е. норманны.
В 1870 г. востоковед А.Я. Гаркави напомнил, что сообщение ал-Йа‘куби наделало вначале много шуму в научном мире России, и норманнисты – Х.М. Френ, П.С. Савельев, О.И. Сенковский, И.Ф. Круг, А.А. Куник, Ф. Крузе – поспешили воспользоваться им «для подкрепления своей партии». Гаркави, говоря, что сам он не примыкает ни к норманнистам, ни к их оппонентам, пришел к выводу, что слова «ал-маджус, которых именуют ар-рус» принадлежат не ал-Йа‘куби, а его переписчику, принявшему ошибочное и робкое отождествление ал-Масуди (ум. 956) ал-маджус (огнепоклонники, язычники) с русами «за истину».
Ранее С.А. Гедеонов, обращая внимание на то, что имя «русь» применительно к скандинавам появляется на Западе «только раз и только у одного писателя», установил, что этот факт является плодом осмысления ал-Йа‘куби двух категорий источников. По западноевропейским сообщениям он знал, что ал-маджус разорили Севилью в 844 г., а по арабским, что эти же ал-маджус «приходят для торговли в Итиль и Болгар и слывут у его единоверцев под общим именем русь». И в конечном итоге соединяет «в одно полученные им из двух разных источников сведения и разорителей Севильи называет «неверными, которых именуют русью». А.А. Куник, констатируя, что против доводов Гедеонова «ничего нельзя возразить», признал: свидетельство ал-Йа‘куби «не имеет безусловного достоинства, а представляет только личный взгляд арабского географа и этнографа». Ныне в науке подчеркивается именно то обстоятельство, что «те авторы, которые имели конкретные известия о набеге 844 г., не связывали разбойников, нападавших на Севилью, с именем ар-рус, а называли нападавших ал-маджус и ал-урдуманийун»[360].
В свете же отмеченного выше географического смысла термина «норманны» (а его именно так понимал и М.П. Погодин: «с норманнами славянскими») весьма проблематично видеть в «ал-урдуманийун» собственно скандинавов или только их. Л.П. Грот правомерно подчеркивает тот факт, а на него указывали и до нее, что «обращает на себя внимание разное написание Nortmanni как устойчивого собирательного обозначения для разноэтничных групп и как название Norveorum, где оно – явный этноним, который без особой сложности можно связать с будущими норвежцами. В современной литературе эти два названия смешиваются довольно свободно»[361].
И полностью, конечно, неправ Клейн, сказав в 2004 г., что «если прежде под русами арабских источников многие еще понимали славян Киевской Руси, то сейчас всем уже совершенно ясно, что речь идет о норманнах»[362]. Нам много чего неясно в современной истории, т. е. в том, что происходит у нас прямо на глазах. А в прошлом эту «ясность», да еще с использованием наречия «совершенно», надо очень и очень потрудиться доказать. Напомню, что у каждой науки, в том числе истории, есть весьма точная система доказательств. Правда, у историков она довольно сложная, подчас громоздкая, т. к. требует соотнесения между собой многих фактов, да еще, как в случае с варяго-русским вопросом, соотнесения фактов из разных наук, и плюс к тому, естественно, профессионального владения всеми методами исторического познания. Причем исследователь должен обосновывать и тот материал, который работает на его концепцию, и тот, который работает против нее. Ибо это противоречие может оказаться кажущимся, как, например, в случае с норманнами «Венецианской хроники» и Лиутпранда.
Из самой тональности негативных и часто просто оскорбительных откликов в Интернете на фильм Задорнова следует, что они в массе своей принадлежат выпускникам археологических кафедр, зацикленным как на своем якобы приоритете все и всем объяснять, так и на скандинавских и псевдоскандинавских находках и памятниках (а также слушателям неисторических факультетов, но лекции которым по истории России читали археологи-норманнисты, например С.В. Белецкий). Да еще воспитанным на работах с кричащими от восторга названиями «Скандинавское то, скандинавское се», найденное там-то и сям-то, «Скандинавские черты» того-то и сего-то (отдельной строкой в описании массы предметов обязательно идет сообщение о самой незначительной вещи, которой без проблем находят скандинавские параллели в стиле В.Г. Вовиной-Лебедевой).
Разумеется, наличие собственно скандинавских вещей на территории Восточной Европы никто не отрицает. Но, во-первых, воспринимать любую такую находку за прямое свидетельство пребывания скандинава (скандинавов) в землях восточных славян – это явно антиисторично. А как еще прикажите понимать, например, заявление В.В. Мурашевой, представившей в 1998 г. ременный наконечник из Старой Рязани (слой XI в.), орнамент которого, по ее оценке, «связан по своему происхождению с предметами в стиле Борре», в качестве одного «из немногих археологических свидетельств присутствия скандинавов на Руси в XI в.»[363].
Специалист, конечно, не должен так безответственно рассуждать. Специалист скажет, как это сказала в 1985 г. норвежский археолог А. Стальсберг, т. е., замечу, представительница скандинавского мира, что по находкам скандинавских вещей трудно определить, попали ли они к восточным славянам «в результате торговли или вместе со своими владельцами»[364]. К тому же не надо забывать о войнах и походах наших предков (и к ответным к ним подобного же рода «визитам»), так что скандинавские вещи попадали к ним еще и в качестве многочисленных военных трофеев.
Не лишним будет привести мнение крупнейшего знатока древностей викингов англичанина П. Сойера, заметившего в 1962 г., что скандинавские находки «свободны от пристрастности, они не говорят ни за, ни против скандинавов. Тенденциозность создают те, кто работает с этим материалом», и что «предметы такого рода могут переходить из рук в руки, нередко оказываясь очень далеко от народа, который их изготовил или пользовался им первым. Это может показаться ясным как день, но порой об этом забывают. Некоторые ученые воспринимают обнаружение скандинавских предметов, особенно в России, как доказательство тесных связей со Скандинавией»[365].
Однако наши археологи-норманнисты, очень стараясь доказать тесные связи Руси со Скандинавией, берут себе в помощники не только скандинавские предметы, но и вещи, которые не имеют к ним никакого отношения (что вообще-то говорит о явной скудости чисто скандинавских артефактов на территории Руси). Как, например, заключил в 2012 г. И.И. Еремеев, указав при этом на незначительное число находок на территории Белоруссии «оружия и украшений скандинавских типов»: «Вероятно, самую раннюю дату проникновения норманнов в Полоцкую землю (начало 890-х гг.) дает Брилевский комплекс с верховьев Березины, содержащий, наряду с куфическими монетами и мечом каролингского типа, серебряный спиральный браслет, имеющий параллели в кладах Северной Европы»[366].
Но тогда куфические монеты, если следовать логике Еремеева, которая заставила его увязать «серебряный спиральный браслет», имеющий лишь параллели в кладах Северной Европы, со скандинавами (а с ними автоматически и другие предметы комплекса), должны указывать на присутствие в Полоцких пределах восточных купцов. Если и далее следовать той же логике, согласно которой за каждой этнически определяемой находкой должен стоять только представитель этноса, к культуре которого она имеет отношение, то меч каролингского типа должен был доставить на указанную территорию подданный империи Каролингов.
Но он преподносится в качестве свидетельства присутствия в Полоцкой земле норманнов. Причем преподносится без всякого обсуждения, потому как аксиома, потому как давно уже мечи эти заставляют свидетельствовать в пользу скандинавов.
Можно вспомнить, как в 1970 г. Клейн и его ученики, вначале как бы предположив, что «каролингские мечи, изготовлявшиеся во франкских землях по Рейну, и попадавшие на нашу территорию, очевидно, через Скандинавию…», в итоге уже сказали без всяких оговорок, что, «касаясь вклада скандинавов в материальную культуру Киевской Руси, прежде всего нужно указать на роль норманнов в формировании русского дружинного вооружения: в IX–XI вв. здесь распространяются принесенными скандинавами каролингские мечи… ланцетовидные копья и стрелы…» (в 2012 г. археолог Н.В. Лопатин подчеркнул, что ланцетовидные наконечники копий и стрел «не являются специфически скандинавскими предметами, а характерны для североевропейского вооружения в целом». Но на это же указывал в 1966 г. известный специалист в области оружия А.Ф. Медведев[367]).
Заключение о поставках на Русь каролингских мечей скандинавами высказывали до Клейна, Лебедева и Назаренко такие же «советские антинорманнисты», как, например, Н.А. Чернышев в 1963 г. («можно сделать вывод о ввозе «франкских» клинков в скандинавские страны, где их снаряжали рукоятями и ножнами, а уже затем вывозили на Русь») и И.П. Шаскольский в 1965 г. (мечи попадали «на Русь, по всей видимости, главным образом через посредство» скандинавов, «как главных посредников в торговле Руси с Западной Европой»)[368]. Но посредством именно Клейна, Лебедева и Назаренко это заключение становится общим местом VI. Таллин, 1963. С. 226; Шаскольский И.П. Норманская теория в современной буржуазной науке. С. 121.
в работах археологов и превращается в «очевидное-вероятное» для всех. В 1996 и 2002 г. Петрухин говорил, что «мечи франкского производства из рейнских мастерских попадали на Русь через Скандинавию». В 1997 и 2009 г. Мурашева уверяла, что распространение каролингских мечей на Руси «все-таки» связано с норманским присутствием[369]. Было бы, конечно, очень интересно узнать, в каком таком источнике эти и другие археологи прочитали, что «мечи франкского производства из рейнских мастерских попадали на Русь через Скандинавию».
Да и Восточная и Западная Европы сами, без помощи и посредничества скандинавов (к тому же «скандинавы, – констатировал Д. Щеглов, – никому не известны как торговцы, их знают по берегам всех европейских морей только как разбойников!»[370]), напрямую, а не дальним и, следовательно, намного более затратным и намного более опасным кружным путем через Скандинавию, вели широкую торговлю между собой. Как отмечается в литературе, из Среднего Поднепровья, например, «торговые пути уходили к Карпатам и в Подунавье, от Днепра по Припяти и Березине к Неману, далее на Балтику… Источники позволяют предполагать существование, по крайней мере, с середины IX в. трансъевропейской системы дорог, в широтном направлении тянувшихся от Пиренейского полуострова до Хазарии. До Среднего Поднепровья они проходили через Южную Францию, Восточную Баварию, Моравию и Малую Польшу»[371].
А каролингские мечи, которые швед Т.Ю. Арне жестко увязал с норманнами (после чего они вошли в научное обращение под названием «норманнские мечи»), имели хождение по всей Европе и обнаружены там, где норманнов никогда не было (в Чехии, в землях южных славян)[372], могли спокойно попадать к восточным славянам также и через их близких сородичей, с которыми у них были самые непосредственные и самые разнообразные связи, – южнобалтийских славян, покупавших оружие в империи Каролингов. Еще в 805 г. Карл Великий «запретил немецким купцам ездить в Славянскую землю и назначил только три пограничных города, куда могли приходить славянские купцы для сделок с немцами». При этом особенно строго запрещалось продавать славянам «оружие и брони»: «у того, кто вез оружие к славянам, весь товар отбирался и половина разделялась поровну между сыщиком и смотрителем торгового пункта; только другая половина поступала в казну»[373]. Причем торговля южнобалтийских и восточноевропейских славян занимала ведущее место во всей балтийской торговле (именно посредством славян скандинавы постепенно втянулись в балтийскую торговлю, о чем говорит заимствование ими славянских слов, связанных с этой деятельностью: torg – торг, рынок, торговая площадь, besman – безмен и др.). Да и торговле этой способствовал давно наезженный и безопасный путь.
Как отмечал Адам Бременский (ок. 1070), от знаменитого Волина (Юмны), что находился в устье Одера и который хронист характеризует как «крупнейший из всех расположенных в пределах Европы городов…», богатый «товарами всех северных народов, нет ни одной диковинки, которой там не было бы», до Новгорода доходят за 14 дней под парусами, при этом еще отметив присутствие русских купцов в Волине[374] (о том, что Волин, в разы превосходящий своими размерами и численностью жителей и шведскую Бирку, и датский Хедебю, и уступающий, по представлению западных информаторов, только одному Константинополю, был главным центром торговли на Балтике и главным торговым партнером Руси говорит тот факт, что около него обнаружена почти треть всех кладов Поморья[375]). По заключению А.Г. Кузьмина, время Адама Бременского было «время не зарождения, а угасания пути, наиболее интенсивно функционировавшего в IХ – Х вв.». Само же его сложение историк относил к концу VIII в., когда «города южной Балтики начинают торговать с Востоком через Булгар»[376].
Беря во внимание недавно открытые в Нижнем Поволховье Любшанское городище (в 2 км севернее Старой Ладоги), возведенное в последней четверти VII – первой половине VIII в. и запирающее вход из Балтийского моря в глубь материка, следовательно, в речные системы, ведущие к Каспийскому и Черному морям, и в Юго-Восточном Приильменье Городок на Маяте, вал которого датируется VI–VII вв. и чьи древности связаны с южнобалтийскими славянами, можно говорить о начале складывания пути, связывавшего Южную Балтику с Северо-Западом Руси, к очень раннему времени (и что его с самого начала полностью контролировали славяне, в связи с чем лишь только с их разрешения им могли воспользоваться чужаки, например скандинавы, и таким образом попасть в пределы Восточной Европы)[377].
Выше я привел мнение замечательного исследователя и истинного антинорманниста советской эпохи В.Б. Вилинбахова, который в 1963 г., говоря о заселении Новгородской земли южнобалтийскими славянами, отметил, что они могли продвигаться «вдоль южного побережья Балтийского моря или прямо по самому морю, оседая в устьях рек и на берегах Ладожского озера», что сопки «волховского типа группируются вдоль водных систем, непосредственно связанных с Балтийским морем», и что они «появились в Приладожье со стороны Балтийского моря, непосредственно из западнославянских земель» (и речь при этом ученый вел о VI–VII вв.)[378].
Во-вторых, а мною уже задавался этот вопрос: какое отношение к скандинавским находкам, неважно, много их или мало (артефактов иных племен и народов IX–XI вв. во много раз больше), имеют наши варяги и русь? Что, на этих находках так и «написано, выгравировано, выбито, процарапано, вытравлено, что «варяги и русь – это скандинавы» (или что они «принадлежат имярек варягу-скандинаву или русину-скандинаву»)»[379]?
Об отсутствии связи варягов и руси со скандинавами дружно, будто по приказу антинорманнистов, говорят, о чем речь шла выше, все письменные источники, и в первую очередь ПВЛ. Казалось, вопрос исчерпан. Но им с завидным упорством приписывают то, что в них абсолютно отсутствует. И приписывают люди, которым общество безоглядно верит, полагая, что кто чуть ли не днюет и ночует в древностях, уж точно знает их наверняка.
Взять хотя бы русов арабских источников, в которых Клейн и все-все «уже совершенно ясно» видят норманнов. Все-все – это прежде всего археологи, которые с помощью своей универсальной отмычки – норманнизма – вскрывают и легко читают любой источник, независимо от его характера и степени сложности, независимо, разумеется, и от своих познаний в области источниковедения. Так, в 1978 г. покойный ныне ученик Клейна Г.С. Лебедев, заостряя внимание на «неопрятности» руси, зафиксированной Ибн Фадланом, заключил, что «способ омовения, когда несколько человек пользуются одной лоханью, чужд славянской бытовой культуре и несомненно германского происхождения». Как справедливо заметил по поводу таких «научных» рассуждений А.Г. Кузьмин, «этот способ аргументации весьма напоминает доводы старых норманистов: русы любили мыться в бане, норманны – тоже. Следовательно русы – норманны».
Этот же способ аргументации спокойно использовал в 2003 г. археолог В.Я. Петрухин, выдавая тот же обычай умывания русов у того же автора за скандинавский, ибо способ умывания «снизу», из таза, «несвойственен народам Восточной Европы, в том числе славянам – они использовали рукомойник; этот обычай присущ народам Европы Северной». Ныне историк Пчелов, представитель того же «неоколонаучного круга», что и Лебедев с Петрухиным, видимо, прочитав про такое тяжелое, в их интерпретации, мытье-бытье русов (одно лишь только отсутствие у них рукомойников печаль-тоску наводит), тверд, как рунический камень, во мнении, что в описаниях арабских авторов «русы имеют совершенно определенные скандинавские черты»[380].
Подобным «научным» способом норманнисты толкуют восточных авторов давно. Например, в 1835 г. В.В. Григорьев убеждал, что поход русов 912/913 гг., о котором повествует арабский историк и географ Х в. ал-Мас‘уди, «носит все качества и признаки других норманских походов» («все признаки норманского духа»), а историк Ибн ал-Асир (ум. 1234), который сообщает о набеге русов под 943 г., «начинает тем, что они, поднявшись рекою Куром, подступили к Бердаи. Один этот образ действия уже показывает норманнов, которые всегда вторгались по течению рек…». Затем в 1841 г. М.П. Погодин, закрепляя в науке такой легковесный стиль рассуждения, подчеркивал, что «обстоятельства русского нападения на берег Каспийского моря и росского на Константинополь одни и те же с нападением норманнов на берега всех европейских морей, и доказывают их одно северное происхождение, а не восточное»[381].
Сколько лет с тех пор прошло, сколько всего изменилось и переменилось. Но одни только археологи свято «блюдут» дорогие их сердцу «признаки норманского духа», выявленные Григорьевым. Так, в 2000 г. Петрухин убеждал, что поход руси на Каспий между 911 и 914 г. сильнейшим образом напоминал «морские набеги викингов на Западе, в империи Каролингов: разграбив побережье Каспия, русы укрылись на близлежащих островах, и неопытные в морских сражениях местные жители были разбиты, когда попытались на своих лодках сразиться с русами»[382]. Нечего сказать, тонкое и, главное, очень даже историческое наблюдение.
Однако норманнисты не только в «норманском духе» толкуют памятники, они могут – вот что с ними вытворяет этот дух! – до неузнаваемости изменить его текст. Так, в свое время учитель Григорьева академик востоковед Х.М. Френ настолько сильно желал во всем видеть скандинавское, что усомнился в вышеприведенном ясном свидетельстве ад-Димашки: варяги «суть славяне славян», потому как, откровенничал он, «мне пришло в голову» прочитать иначе: варяги «живут насупротив славян», т. е. напротив славянского южнобалтийского побережья, значит, в Скандинавии[383].
Вот так: что приходит в голову под влиянием дурманящего сознание «норманского духа», то и читают.
Остается напомнить нашим археологам, что датчанин В. Томсен, т. е., опять же замечу, как и в случае со Стальсберг, стопроцентный скандинав, внимательно проанализировав известия всех восточных авторов, отказался от ник как доказательствах норманнства руси и посоветовал «пользоваться этими сочинениями с большою осторожностью»[384]. Из современных археологов этому совету следует, видимо, только А.Н. Кирпичников, который отмечал в 2000–2002 гг., что в источниках, в том числе восточных, «вместе со славянами обычно упоминаются русы. Их уверенное соотнесение со скандинавами безоговорочно принять нельзя»[385].
Но другие наши археологи-норманнисты нисколько не осторожничают и в деле толкования источников с русской молодецкой удалью далеко обходят даже самую заинтересованную сторону в норманнской интерпретации варяго-русского вопроса – скандинавских ученых. И под их влиянием на источники начинают их же глазами смотреть, что весьма показательно и вместе с тем весьма прискорбно, специалисты. Например, если в 1978 г. востоковед Т.М. Калинина еще заключала в духе Томсена: «Восточные источники сами по себе давали слишком мало сведений и слишком односторонние данные, чтобы по их материалам можно было решить вопрос об этнической принадлежности русов», то уже в 2009 г. в хрестоматии «Древняя Русь в свете зарубежных источников» в известии ал-Мас‘уди, что у русов «есть вид, называемый Луда‘ана», преподнесла данный вид, а эта мысль высказывалась и до нее, как искаженное написание «западноевропейского названия норманнов: лордманн, в арабо-испанских источниках – ал-урдуманийа…»[386].
Хотя вот ей Клейн, конечно, не укажет, что она по оплошности спутала «Луда‘ан» с норманнами-лордманнами. Потому как свои по определению безгрешны и безвинны. Наоборот поддержит и снисходительно кивнет – с фото, что размещено в газете «Троицкий вариант – наука», – в знак поощрения к дальнейшим таким достижениям на ниве «академической науки».
Надеюсь, что сказанное заставит молодых археологов хоть немного, но задуматься над состоятельностью доказательной базы норманнизма, в том числе археологической, задуматься над словами старших коллег, навязанных им в качестве непререкаемых авторитетов в варяго-русском вопросе и борцов за истину с «ультра-ура-патриотами», якобы отстаивающими идею, вспомним слова Клейна, «что русский народ по самой природе своей призван повелевать и господствовать над другими народами» (носителей такой идеи, заливших кровью Европу и готовивших такую же участь всему миру, в 1941–1945 гг. разгромил в первую очередь именно русский народ).
Есть же у них своя голова на плечах, да и не все же время им жить с оглядкой на Клейна и его учеников, как он их охарактеризовал в 1999 г., «видных славистов» (в «Споре о варягах» Клейн пишет, что воспитал «в своем семинаре целую плеяду молодых исследователей, преданных принципам объективной науки…»)[387]: Г.С. Лебедева, В.А. Булкина, В.А. Назаренко, И.В. Дубова, Е.Н. Носова, С.В. Белецкого и др., по признанию последнего, «неизлечимо больных норманизмом». Точнее говоря, скандинавоманией, как назвал в 1836 г. эту смертельно опасную для науки болезнь, передаваемую по научному наследству, истинный славист Ю.И. Венелин[388]. Ну, отлучит их сей грозный муж от своей науки. Да с этим отлучением они только свободу научную обретут. И много полезного для науки сделают.
Как, это сделал, например, археолог Д.Т. Березовец, который в 1970 г. установил, что восточные авторы под «русами» понимали алан Подонья, носителей весьма развитой салтовской культуры. Или другой археолог Д.Л. Талис, который на основании греческих и арабских памятников, топонимики Крымского полуострова в 1973–1974 гг. показал историческое бытие Причерноморской Руси в VIII – начале X в. в Восточном и Западном Крыму, а также в Северном и Восточном Приазовье, и также увязал ее с аланами[389].
Совершенно безосновательно современные норманнисты увязывают с норманнами руссов 860 г. (А.Л. Шлецер, поняв, что этих руссов никак нельзя выдать за скандинавов, отнес их к «неизвестной орде варваров», неизвестно откуда пришедшей и затем неизвестно куда канувшей, и выбросил их из русской истории, говоря, что «никто не может более печатать, что Русь задолго до Рюрикова пришествия называлась уже Русью»[390]). Так, норманнами их считают, позволю себе вернуть им такого рода долг, «ультра-норманист» Клейн и «ура-норманист» Пчелов. В 2012 г. в Санкт-Петербурге, а речь о ней уже шла, была издана ПВЛ, комментаторы которой А.Г. Бобров, А.М. Введенский, Л.В. Войтович, С.Л. Николаев, А.Ю. Чернов не сомневаются в том, что, «однако все сведения о южной руси указывают на ее северогерманское происхождение»[391].
Опять фантазия на тему «Да, скандинавы мы», которая не выдерживает проверки при обращении к конкретному материалу. Сведений о южной руси довольно много, и они указывают, во-первых, на существование в южных пределах Восточной Европы как минимум двух Русий, предшествовавших Киевской Руси и связанных с Прикаспием и Причерноморьем, и во-вторых, что к этим Русиям скандинавы не имели никакого отношения.
Так, готский историк VI в. Иордан применительно к событиям IV в. ведет речь о «вероломном» племени «росомонов» («народ рос»), которое подчинил себе король готов Германарих, и два представителя которого – Сар и Аммий – ранили его мечом, что послужило одной из причин смерти короля (данный факт отражает высочайшую степень противостояния готов и росомонов). Самих же росомонов, т. е. народ рос, чаще сближают, констатировал в 1970–2003 гг. А.Г. Кузьмин, с роксоланами, тем самым признавая их ираноязычными. В 2003 г. В.В. Эрлихман указал, что название «росомонов» Иордана «убедительно истолковано из норм осетинского языка как «русские (или «благородные») мужи». Иранские корни имеют и имена вождей росомонов – Сар и Аммий»[392].
Сирийский автор VI в. Псевдо-Захарий Ритор под 555 г. называет народ «рус» (Hros), живущий к северу от Кавказа[393]. В 1939 г. А.П. Дьяконов говорил о реальности существования народа Hros (вместе с тем он указал на автора IV в. Ефрема Сирина, в своем толковании на книгу «Бытия» упомянувшего «росиев»). В 1953 г. Б.Д. Греков отмечал, что корень «рус», «рос» связан с роксоланами, с росомонами, с народом «рос» сирийского источника VI века. В 1957 г. польский историк Х. Ловмяньский увидел в известии Ритора первое подлинное упоминание о руси, не вызывающее «оговорок», и посчитал, что термин «русь» мог попасть к грекам от одного из иранских народов до IV века. По мнению археолога М.И. Артамонова, высказанному в 1962 г., «росы» Ритора – это или росомоны, или роксоланы, проживавшие «в лесостепной полосе среднего течения Днепра» и разгромленные в VII в. хазарами (последние, положив «конец существованию «росов» в Среднем Поднепровье», возможно, оттеснили «их частично на Донец и Средний Дон»), и что славяне, заселившие их земли, унаследовали имя «Русь»[394].
В 1982 г. историк и археолог Б.А. Рыбаков, соотнося известие Псевдо-Захария Ритора о народе «рос» с археологическим материалом, заключил, что его «географически область… должна соответствовать юго-восточной окраине антских племен, где древние венеты со времен Тацита смешивались с сарматами», и что к этому народу имеет отношение, вероятно, культура пальчатых фибул. В 1985 г. М.Ю. Брайчевский связал с «росами» того же автора население Приазовья, принадлежавшее, «скорее всего, к сармато-аланскому этническому массиву». Выдающийся наш лингвист академик О.Н.Трубачев отмечал в 1997 г., что информация Ритора о народе «рос» «где-то к северу от Кавказа, близ Дона… имеет под собой довольно реальную почву», а в 2003 г. А.Г. Кузьмин предположил, что он имеет в виду росомонов северного побережья Черного моря. Лингвист К.А. Максимович в 2006 г. высказался в пользу того, что этноним Hros «действительно относился к народу, жившему в Предкавказье или в Северном Причерноморье»[395].
Применительно к VI–VII вв. локализуют русь в районе Северного Кавказа и в соседстве с хазарами восточные авторы X, XI и XV вв.: ат-Табари, Мухаммед Бал’ами, ас-Са’алиби, Захир ад-дин Мар’аши. В 1965 г. А.П.Новосельцев, беря во внимание их показания, заключил, что, возможно, «в рассказе о русах речь идет о каком-то народе аланской (иранской) группы, который связан и со славянами, известными в то время в Закавказье и Иране…». В 1870 г. А.Я. Гаркави, не касаясь этноса этой руси, локализовал ее к западу от хазар около Черного моря. На нахождение русов рядом с хазарами указывает также европейский «Баварский географ» начала IX в.: «Кациры… Руссы». О непосредственной связи русов с Прикаспием говорит иудейский хронограф «Книга Иосиппон» (середина Х в.): «Русы живут по реке Кира (Кура. – В.Ф.), текущей в море Гурган (Каспийское. – В.Ф.)»[396].
Большой объем информации о русах связан с Черным морем. Так, ряд восточных авторов – ал-Масуди, ал-Ид-риси и ад-Димашки – называют Черное море «Русским», а под «Русской рекой» подразумевают Дон с Северским Донцом. Как подчеркивает ал-Масуди, море Понт «есть Русское море; никто, кроме них (русов), не плавает по нем, и они живут на одном из его берегов. Они образуют великий народ, не покоряющийся ни царю, ни закону. … Русы составляют многие народы, разделяющиеся на разрозненные племена». «Русским морем» именуют Черное море французские, немецкие и еврейский памятники XII–XIII вв. (а точно так его называет, что характерно, и наша ПВЛ: «А Днепр втечеть в Понетьское море жерелом, еже море словеть Руское…»). По словам А.Г. Кузьмина, «поистине международное признание Черного моря «русским» – важное свидетельство в пользу существования Причерноморской Руси»[397].
В пользу существования Причерноморской Руси имеются еще более важные свидетельства. В византийском «Житии святого Стефана Сурожского», составленном в первой половине IX в., речь идет о нападении в конце VIII или самом начале IX в. на Сурож (Судак) в Крыму «рати великой русской» во главе с князем Бравлином (по мнению В.Г. Васильевского, «рассказ о нашествии русской рати на Сурож заключает в себе подлинную историческую основу…»). В «Житии святого Георгия Амастридского», написанном современником последнего Игнатием Диаконом, констатируется применительно к первой половине IX в. широкая известность руси на берегах Черного моря: «Было нашествие варваров, руси, народа, как все знают (курсив мой. – В.Ф.), в высшей степени дикого и грубого, не носящего в себе никаких следов человеколюбия».
Васильевский, датируя амастридский поход, ударивший уже по коренным землям Византии, прилегавшим к Константинополю, временем около 842 г., отметил, что «имя Руси уже в это время не только было известным, но и общераспространенным, по крайней мере, на южном побережье Черного моря». Г.В. Вернадский считал, что поход на Амастриду мог состояться в 840 году. А.Н. Сахаров поход и последующие затем переговоры между русью и византийцами относит к промежутку между началом 830 гг. и 838–839 гг., когда русские послы прибыли вначале в Византию, а затем в Ингельгейм, где предстали перед франкским императором Людовиком I Благочестивым. А.В. Назаренко считает возможным нападение руси на Амастриду и создание «Жития святого Георгия Амастридского» относить к 810–830 гг.[398].
В науке давно говорится о связи похода русов на Амастриду с сообщением Бертинских анналов о прибытии в 839 г. к Людовику I Благочестивому послов византийского императора Феофила, с которыми были люди, утверждавшие, «что они, то есть народ их, называется Рос (Rhos)» и что они были направлены их «королем», именуемым «хаканом (сhacanus)», к Феофилу «ради дружбы»[399]. А поиску этой дружбы предшествовало нападение русов на Амастриду близко к 839 г., возможно, в 836–838 гг. (титул «хакан» указывает, отмечали С.А. Гедеонов и Г.В. Вернадский, «на соседство хазар»[400]).
Данный текст является ознакомительным фрагментом.