Скандославия, которой не было

Скандославия, которой не было

Хотя, согласно норманнистам XX – начала XXI в., шведов на Руси – знати, дружинников, купцов, ремесленников, крестьян, женщин и даже детей – было, как тут не вспомнить сказочное, «видимо-невидимо» (да еще не раз помноженное на «пруд пруди»). Так, например, в 1908 г. Ф.Ф. Вестберг говорил, что шведы образуют «организованную по-военному, занимающуюся грабежом и торговлею, разбойничью колонию в числе 100000 в северно-славянской земле». В том же году А.А. Шахматов вел речь о появлении среди приднепровских славян «полчищ скандинавов», называемых «русью», которые садятся в укрепленных местах и начинают покорять славянские племена, но при этом недружелюбно встречая других выходцев из Скандинавии. В связи с чем последние, именуемые уже «варягами», «занимают озерную область», покоряют финнов и ильменских словен, захватывают верховья Волги и «проникают в Среднюю Россию». В 1912 г. англичанин А. Бьюри уверял, что шведы в количестве 100000 человек, перейдя (!) Балтийское море, основали Новгород, захватили всю торговлю Восточной Европы с Багдадом, Итилем и Константинополем и подчинили себе восточных славян[269].

В 1914 г. шведский археолог Т.Ю. Арне, трактуя археологический материал в пользу своих древних сородичей, создал теорию норманнской колонизации Руси, утверждая, повторив все это в 1917 г., что в Х в. в ней повсюду, в позднейших губерниях Петербургской, Новгородской, Владимирской, Ярославской, Смоленской, Черниговской, Киевской, т. е. почти на всей огромной территории Восточной Европы, «расцвели шведские колонии». Но надлежит сказать, что Арне помогли рассадить по Руси эти шведские колонии и довести их до цветущего состояния русские археологи, например В.И. Сизов, А.А. Спицын, задолго до него, в 1899, 1902, 1905 г., относившие, под влиянием западноевропейских изысканий, русские древности к скандинавским (так, Спицын «связывал самое появление курганного обряда, в том числе сопок и больших «дружинных» курганов, со скандинавским влиянием» и полагал, что «курганный обряд стал «государственным» после водворения на Руси норманнов как правящего класса» и был привнесен с севера)[270].

Теория Арне являет собой, что вообще характерно для норманнизма и всех его идей, чистейший вымысел. Как отметил в 1962 г. крупнейший английский археолог П. Сойер, что «не может быть, чтобы шведы когда-либо играли на Руси важную роль в качестве поселенцев» и что «нет никаких археологических свидетельств, способных оправдать предположение о наличии там обширных по территории колоний с плотным населением». Таких свидетельств, разумеется, не было и в 1914 г., но что нисколько не помешало теории Арне получить, констатировала в 1955 г. эмигрантка Н.Н. Ильина, «большой успех в Западной Европе по причинам, имеющим мало отношения к исканию истины»[271]. Оказала она огромное влияние и на отечественную науку, давно смотрящую на историю Руси, чтобы не прослыть перед Западной Европой дремуче-отсталой, т. е. не быть, если сказать словами Мурашевой, вне «науки» и дремуче-русской, если сказать словами Клейна, «ультра-патриотичной» – глазами немецких и скандинавских ученых.

Уже в трудах Шахматова 1915–1916 гг. и 1919 г. «полчища скандинавов» моментально выросли до «несметных полчищ». И выросли потому, что, объяснял он, реконструируя историю Руси на шведский манер с помощью Арне, безотчетно принимая его утверждения за истину (да как не поверить ему, русскому филологу-норманнисту, конкретным вещам, выдаваемым западноевропейским коллегой-норманнистом за скандинавские) и приумножая их, «археологические данные устанавливают наличность более или менее обширных скандинавских поселений в IX–X веке на территории России в пределах современной Петроградской, Новгородской, Смоленской, Ярославской, Владимирской, и др. губерний. Очевидно, в этих поселениях нельзя видеть простые фактории, торговые поселки скандинавов; это были административные центры, куда свозилась собираемая дань и награбленное добро; господство приходивших из заморья варягов проводилось именно через подобные центры». А Старую Руссу, посчитав ее «островом русов» восточных авторов, ученый охарактеризовал как «военно-организованную, ведшую торговлю, разбойническую колонию численностью до ста тысяч человек», где «военная организация приняла государственные формы», в результате чего возникла «русская держава» или «древнейшая Русь»[272].

В 1925 г. эмигрант-филолог Ф.А. Браун, также посредством Арне видя, как шведы «непрерывно» притекали на Русь, отмечал наличие «древнейших» и «многолюдных скандинавских поселений», «густой сетью» будто бы покрывавших «весь край до Ильменя, заходя и за это озеро…». И эмигрант-историк В.А. Мошин в 1931 г. повторял вслед за археологами, что край около Ильменского и Ладожского озер «обилует находками скандинавских предметов с богатым инвентарем и характерным скандинавским способом погребения», что остатки скандинавских поселений IX–X вв. «густой сетью покрывают целый край к югу» от Ладожского озера до Ильменя, что к югу от последнего «целая область кишит скандинавскими поселениями, рассеянными по всем важнейшим водным путям, идущим от Ильменя»[273].

В 1920—1960-х гг. теорию норманнской колонизации Руси, насыщая ее псевдоисторическими реконструкциями, неутомимо популяризировал датчанин А. Стендер-Петер-сен. Исходя, как всегда любят божиться норманнисты, из «чисто-объективной интерпретации» фактов (в редакции Клейна, из «объективного анализа фактов») и подчеркивая, что он как скандинав принадлежит «к племени варягов» (sic!), лингвист в ярких красках и в многочисленных разноязычных публикациях расписывал мировому научному сообществу, словно видел все эти грандиозные события собственными «варяжскими» глазами, что «с незапамятных времен» шведы «беспрерывно» шли на восток, что землепашцы из центральной Швеции вклинились «в пограничные области между неорганизованными финскими племенами и продвигающимися с юга славянами», в результате чего в треугольнике Белоозеро, Ладога, Изборск осело шведское племя русь (Rus’-volk), что в первой половине IX в. «возникло вокруг Ладоги, а затем при Ильмене под руководством свеев первое русское государство…» (или «Ладожское шведское княжество»), которое взяло в свои руки балто-каспийскую торговлю, что в 882 г. скандинавы создали «норманно-русское государство», в котором весь многочисленный высший слой – князья, дружинники, управленческий аппарат, купцы – были исключительно скандинавами, что «скандинавский каган» Владимир разгромил в 980 г. «скандинаво-славянское» государство с центром в Полоцке, что один лишь только «наплыв» скандинавских купцов в IX–XI вв. в Новгород «был, по-видимому, огромный», что в 980 г. Владимир привел из Швеции для борьбы с братом Ярополком «громадное войско» и что в XI в. на Руси был создан смешанный скандинаво-славянский язык[274].

Теорию Арне о норманнской колонизации Руси в редакции Стендер-Петерсена закрепили в советской науке бывшие на тот момент «советскими антинорманнистами» ленинградские археологи Клейн и его ученики Г.С. Лебедев и В.А. Назаренко. В 1970 г. они, решив перевести теорию, созданную шведом под свою шведскую историю и с энтузиазмом подхваченную ближайшим родственником шведов – датчанином-«варягом», в понятный всем мир цифр, привели конкретные и весьма впечатляющие данные, не вызвавшие сомнений у других «советских антинорманнистов»: в Х в. скандинавы – дружинники, купцы, ремесленники – составляли «не менее 13 % населения отдельных местностей» Руси (по Волжскому и Днепровскому торговым путям), по Киеву эта цифра возросла до 18–20 %, а в Ярославском Поволжье их численность «была равна, если не превышала, численности славян…»[275].

Чтобы понять, какое количество скандинавских «мертвых душ» скрывается за такими процентами, надо иметь в виду, что, по оценке известного демографа Б.Ц. Урланиса, принятой зарубежными исследователями, население Киевской Руси около 1000 г. составляло как минимум 4,5 миллиона[276], т. е. один процент равняется 45 000 человек. Но если умножить 45 000 хотя бы на 10 %, то получится около полумиллиона – 450 000, на 7 %, если сделать поправку на «отдельные местности», – 315 000, т. е. более трети миллиона. Да плюс к тому каждый пятый швед-«гастарбайтер» из числа жителей все же далеко не маленького Киева.

Шведский археолог И. Янссон в 1985–1987 гг. и 1998 г. утверждал в рамках теории Арне, несколько только приуменьшая масштабы его рассуждений, что «размер иммиграции» шведов на Русь в IX–XI вв. был «настолько велик», что иммигрантами были даже «простые люди», что скандинавы переселялись туда «целыми коллективами, да и в походы и на военную службу прибывали большими группами, что предполагает их постоянно проживание, нередко семьями, в городах и иногда сельских местностях». При этом дополнительно еще указав, что на Руси были также выходцы из Дании и Норвегии. Вместе с тем он с сомнением предположил (но в норманнистике вначале как бы предполагают, а затем ссылками на это предположение превращают его в реальный факт, который намертво закрепляется в науке), что численность его предков, якобы бывавших на Руси, могла равняться более чем 10 % населения Швеции, т. е. в «гостях» у восточных славян ежегодно бывал каждый десятый швед. А из числа примерно 700–800 тысяч жителей Швеции (по С.А.Гедеонову, «500 000 голов») – это 70 000—80 000 человек в год[277]. В таком же ключе ведет разговор шведский археолог и сегодня. «Можно предположить, – говорил он в 2007–2009 гг., – что достаточно большие группы скандинавов переселились на Русь и что они играли важную роль не только в экономических, но также в военных и политических процессах»[278]. И такие вот предположения – Арне ли, Янссона ли – на троекратное и раскатистое русское «ура!» принимаются нашими учеными и тут же переходят в их работы под видом «научных фактов», становящихся железобетонными аксиомами «академической науки».

В 1989 г. весьма авторитетный в науке и обществе филолог академик Д.С. Лихачев под влиянием цифр Клейна – Лебедева – Назаренко, выводов их зарубежных коллег и постоянно увеличивающегося археологического материала, градус толкования которого в пользу скандинавов в условиях приснопамятной перестройки, демонтирующей все советское, в том числе так называемый «советский антинорманнизм», намного повысился, предложил, повторяя затем эту мысль неоднократно, называть Древнюю Русь, «особенно в первые века ее исторического бытия», «Скандославией», потому как «княжеско-вечевой строй Руси сложился из соединения северогерманской организации княжеских дружин с исконно существовавшим на Руси вечевым укладом»: Скандинавия дала ей «в основном – военно-дружинное устроение», и призванные из Швеции «конунги» Рюрик, Синеус и Трувор «могли научить русских по преимуществу военному делу, организации дружин» (но при этом заметив, не объясняя, что «в Скандинавии государственная организация существенно отставала от той, которая существовала на Руси…»)[279].

В 1995–2000 гг. историк Р.Г. Скрынников повествовал, под воздействием Мошина, Стендер-Петерсена, Лихачева и отечественных археологов, глазами Арне и Янссона смотревших на свою же историю и сумевших навязать свои видения в качестве непререкаемых истин, которым обязаны следовать другие ученые (иначе – вон из науки!), что во второй половине IX – начале X в. на Руси «утвердились десятки конунгов» («викингов-предводителей», «норманнских вождей»), основавших недолговечные норманнские каганаты, «норманнские» Киевское и Полоцкое княжества, «норманнские княжества» в Причерноморье и в Прикаспии, что Новгород являлся «основной базой норманнов в Восточной Европе», что в русских землях находилось «множество норманнских отрядов», что в Х в. «киевским князьям приходилось действовать в условиях непрерывно возобновлявшихся вторжений из Скандинавии» (то, что выходцев оттуда было, а как тут опять не вспомнить милые наши сказки, «тьма-тьмущая», видно из слов Скрынникова, не подкрепленных, конечно, фактами, что «на обширном пространстве от Ладоги до днепровских порогов множество мест и пунктов носили скандинавские названия»).

Историк в том же духе утверждал, что разгром Хазарии был осуществлен «лишь очень крупными силами» скандинавов, что походы на Византию представляли собой «совместные предприятия викингов», которые затем заключали русско-византийские договоры, что в балканской кампании Святослава призванное «скандинавское войско по крайней мере в 1,5–2 раза превосходило по численности десятитысячную киевскую дружину» и т. д., и т. п. Рассуждения Скрынникова венчают его «научные выводы», которые, надо сказать, просто не могли прийти в голову Г.З. Байеру и А.Л. Шлецеру, что в нашем прошлом была не Русь, Русская земля и Русская страна, как ее называют источники (или Киевская Русь и Древнерусское государство, по классификации ученых), а никому не ведомая «Восточно-Европейская Нормандия», во главе которой стояли не русские князья, как их именуют современники, а «норманнские конунги» Игорь, Святослав, Владимир (причем Святослав, действия которого якобы ничем не отличались от действий конунгов в любой другой части Европы, «носил» звание «старший из конунгов», а Владимиру при принятии христианства удалось избежать, слава Богу, конечно, «конфликта с норманнской языческой знатью, поддержкой которой дорожил», и в его поступках видны следы «скандинавского семейного права»).

Сами же восточные славяне в такой «нормандской» истории, изучать которую автор настоятельно рекомендовал уже абитуриентам «гуманитарных вузов и учащимся старших классов» и в которой саги превратились – и о каких только чудесах не узнаешь из сочинений представителей «академической науки»! – «в славянские былины», которыми при составлении своих трудов руководствовались летописцы, выступают либо данниками норманнов, либо товаром, потому как их, не оказывавших большого сопротивления, захватывали и продавали в рабство. Звучит на страницах «саг» Скрынникова и смешанный «скандинаво-славянский язык», о котором грезил Стендер-Петерсен. Так, в его передаче новгородцы, которые в ПВЛ под 970 г. у великого киевского князя Святослава «просяще князя собе: «аще не поидете к нам, то налезем князя собе»[280], говорят уже с заметным шведским акцентом (или на новгородско-упсальском диалекте?): «что найдут себе князя (конунга) по своему усмотрению…»[281].

В 1996–1997 гг. и 2009 г. археолог В.В. Мурашева, один из «археомастеров» рисовать «картины, лишенные тенденциозности» (которые затем дорисовывают, приукрашивают и вставляют в золоченные рамы с богатым декором в стиле, например, Борре историки типа Скрынникова), резюмировала, под влиянием шведов Арне, Янссона и россиян Клейна с учениками, что «есть основания говорить об элементах колонизации» норманнами юго-восточного Приладожья, о «великом переселении» или о «большой иммиграционной волне из Скандинавии в Восточную Европу, в основном с территории Средней Швеции», что скандинавские древности на Руси «имеют широкое распространение», встречаются в «огромном количестве во множестве географических пунктов», «в составе культурного слоя как мелких населенных пунктов, так и крупнейших древнерусских городов, прежде всего, расположенных вдоль основных речных трансъевропейских путей. Археологические источники показывают, что скандинавы входили в состав древнерусской элиты (причем на ранних этапах образования Древнерусского государства составляли в ней значительную, если не преобладающую часть)».

А после ссылки на Янссона, установившего одинаковое «количество находок северного происхождения» в шведской Бирке и на Рюриковом городище под Новгородом, она в 1997 г. задалась вопросом, вынеся его в название статьи и навязывая читателю: «Невольно задумаешься: а не была ли впрямь Древняя Русь частью Великой Швеции?». Беспрестанно думая затем о Руси как части «Великой Швеции» (но не зная, что и почему так называлось, иначе бы не связала два разновременных понятия), Мурашева в 2009 г. один из скандинавских следов в ее материальной жизни увидела в том, что принцип планировки Подола, на котором возникла городская жизнь Киева, «(застройка вдоль речной береговой линии, наличие усадеб площадью 300–320 кв. м со стабильными, несмотря на многочисленные перестройками, границами) оказывается аналогичен структуре расселения в городах средневековой Швеции, таких, например, как Сигтуна» (хотя Сигтуна появилась, как и другие шведские города, намного позже возникновения Киева). В 2012 г. археолог отметила, что «поселения, расположенные на речных путях, вокруг которых сформировалась территория Древнерусского государства, характеризуются прежде всего полиэтничным составом населения, часть которого составляли выходцы из Скандинавии»[282].

В 1997 г. скандинавист Е.А. Мельникова, очень большая и тонкая ценительница «картин» таких «археомастеров», как Мурашева, утверждала, что открытие и функционирование Балто-Волжского пути «явилось результатом деятельности скандинавских купцов и воинов», что в середине IX в. вдоль него появились торгово-ремесленные поселения и военные стоянки, «где повсеместно в большем или меньшем количестве представлен скандинавский этнический компонент», а в 1999 г. вела речь о «многочисленных» отрядах викингов, приходивших на Русь в IX веке. В тот же 1999 г. она совместно с Г.В. Глазыриной и Т.Н. Джаксон уверяла, что к концу IX в. число норманнов на Руси «резко возрастает, и скандинавская знать, дружинники, отряды наемников и купцов появляются в самых разных местах Восточной Европы», что в Новгороде в конце X – первой половине XI в. «постоянно находился больший или меньший контингент скандинавов: дружинников новгородских князей и наместников великого киевского князя, новоприбывших искателей богатства и славы, торговых людей».

В 2002 г. Мельникова, наглядевшись все тех же «картин, лишенных тенденциозности», увидела, как «вместе с Олегом в Киеве, вероятно, впервые появился постоянный и значительный контингент скандинавов», а в 2005–2008 гг. «обнаружила» скандинавскую династию в Пскове, оставившую «богатый некрополь с камерными гробницами…». В 2007–2009 гг. она повторила, но уже удревняя этот процесс, что «на протяжении VIII – первой половины IX в. скандинавы осваивают трансконтинентальный Балтийско-Волжский путь». Параллельно с тем в 1997–1998 гг. филолог доносила до сознания коллег, что вытеснение шведского языка в среде знати и жителей крупных городов завершилось на Руси в целом к концу XI в. (до этого времени преобладал «билингвизм скандинавской по происхождению знати»), причем на периферии государства потомки скандинавов образовывали «достаточно замкнутые группы, длительное время сохранявшие язык, письмо, именослов и другие культурные традиции своих предков». Такую скандинавскую общину Мельникова «нашла» в Звенигороде Галицком, приурочив ее к 1115–1130 гг.[283].

В 1997 г. археолог-историк А.А. Хлевов, впечатлившись «Скандославией» Д.С.Лихачева, заключил, что «Скандинавия и Русь составили исторически удачный и очень жизненоспособный симбиоз»[284]. В 1998–1999 гг. и 2005–2007, 2009 и 2012 г. ученик Клейна Е.Н. Носов говорил, что, по убедительным данным археологии, скандинавы «на Руси были купцами и ремесленниками, воинами и князьями, чиновниками и посланниками, наемниками и грабителями» и что в ряде центров они «жили постоянно, семьями и составляли довольно значительную и влиятельную группу общества». В 2009 г., поместив чуть измененную статью 1999 г. в качестве «Послесловия» к книге Клейна «Спор о варягах», археолог добавил, что скандинавы «составляли значительную прослойку в княжеской среде». Подчеркивая там же, что труд учителя, написанный в 1960 г., «совершенно не устарел» «и ход мысли исследователя (в том числе, надо думать, и о «реакционно-настроенных историках» Иловайском и Забелине, подходивших к варяжскому вопросу «с позиций великодержавного шовинизма». – В.Ф.) прослеживается сейчас с тем же вниманием и волнением, как и полвека назад», Носов прошелся по авторам, назвав из них Фомина, «со своеобразно понимаемым ими патриотизмом и воспитанных на идеологических установках времен тоталитарного общества», активно борющимся с ««норманизмом» за «самобытное славянство»…» и создающим «наукообразные сочинения»[285].

А чтобы окончательно утереть нос создателям «наукообразных сочинений», не понимающим, что в норманнистской археологии не только ничего не может устареть, ибо там все нетленно, но будет написано еще много чудесного и невероятного на тему «Русь как часть (провинция) Великой Швеции» (а «Великой Швецией» – Det stora Svitjod – начал именовать Киевскую Русь в 1917 г. швед Т.Ю. Арне, и с таким названием согласен Клейн[286]), Носов в том же 2009 г. дал мастер-класс творения «научного» на глазах замершей от такого чуда почтенной публики и «открыл» – Христофор Колумб наших дней – в Новгородской земле никем ранее не увиденную там «Нормандию»: академический Институт истории материальной культуры РАН (Санкт-Петербург), во главе которого он стоит, провел международную научную конференцию, проходившую в рамках программы научного обмена «Две «Нормандии»: междисциплинарное сравнительное исследование культурного присутствия скандинавов в Нормандии (Франция) и на Руси (Новгородская земля) и его историческое значение»[287].

В 2010 г. историк Е.В. Пчелов представил «Скандославию» Лихачева и «Восточно-Европейскую Нормандию» Скрынникова в качестве идеи «о славяно-скандинавском синтезе», ставшей «в последние годы… одной из центральных в науке»[288] (о «Нормандии» Носова он не успел тогда еще вычитать у Фомина, из работ которого, не утруждая себя ссылками на них, черпает материал). В 2011 г. историк В.Г. Вовина-Лебедева в учебнике для студентов учреждений высшего профессионального образования (профиль «история», квалификация «бакалавр») «История Древней Руси», повествующем, как отмечается в аннотации, «об истории территории, на которой сейчас находится Россия, в древности», внушала будущим историкам, кто все же был истинным хозяином этой территории в IX–X вв.: варяги-скандинавы оседали «в городах, возникающих вдоль Днепровского пути, составляя там значительную часть жителей, что подтверждается данными археологии»[289].

В 2012 г. археологи Н.Г. Недошивина и С.С. Зозуля «вопрос этнической принадлежности» Тимеревского некрополя объясняли еще и тем, что «каменные конструкции и камерные погребения также характерны для скандинавского обряда погребения. Наличие в этой группе не только мужских, но и женских, и детских захоронений позволяет утверждать, что в Тимиреве скандинавы жили семьями. Среди них наверняка были и выходцы с Аландских островов». В тот же официально юбилейный для российской государственности 2012 г. археологи Т.А. Пушкина, В.В. Мурашева и Н.В. Енисова подытоживали, ссылаясь на мнение шведа И. Янссона, что «обилие находок скандинавского происхождения на различных участках Гнездовского комплекса, включая многочисленные женские украшения, дает основание говорить о миграции на эту территорию свободного крестьянского населения из Скандинавии, преимущественно из Средней Швеции»[290].

Однако следует все же дух перевести от всех этих «нормандских» гисторий и россказней, покоящихся на мнениях самозваных варягов (лжеварягов) – скандинавских археологов и лингвистов. И сказать следующее.

Если все было так, как уверяют норманисты, сильно гневаясь против «ультра-патриотов» с их станиславским «Не верю!» в адрес «картин, лишенных тенденциозности», «Восточно-Европейской Нормандии» и «Нормандии» Новгородской, специально удаляющих из истории и исторического сознания Русь, в адрес придуманной, по «данным археологии», норманнской «истории территории, на которой сейчас находится Россия», в адрес «симбиоза» Скандинавии и Руси и «славяно-скандинавского синтеза», кто-то же должен был из этих десятков и сотен тысяч шведов запечатлеть в сагах, ну хотя бы в двух-трех, в одной, на худой уж самый конец, столь грандиозное (а такое, конечно, из памяти не стирается бесследно, как остались в памяти скандинавов их действия в Западной Европе) столпотворение «несметных полчищ» своих соплеменников в IX–X вв. на Руси, в Причерноморье, в Прикаспии. И должен был также отразить и, несомненно, в каких-то очень важных деталях их многочисленные и широкомасштабные деяния и подвиги среди восточных славян, яркие походы на Византию и Хазарию (а военная тема – одна из самых излюбленных тем скальдики, основной вид которой – хвалебная песнь), существенные проявления всех этих «симбиозов» и «синтезов». Наконец, знать, если каждый пятый житель Киева стал, по воле Клейна, шведом (а согласно Мурашевой, шведы вообще положили начало его «городской жизни»), если уж не все его переулки и закоулки, где они встречались с очаровательными киевлянками, но хотя бы то, что именно он, а не Новгород, как это утверждают саги[291], был столицей Руси.

Причем главное из таких деяний, отвлекавшее, согласно работам подавляющей части западноевропейских ученых прошлого века, основные ресурсы шведов и ставшее центральным местом их истории IX–XI вв.[292], заключается в том, что, как справедливо акцентировал внимание в 1876 г. Д. Щеглов, они якобы создали на Руси «в продолжение трех десятков лет государство, превосходившее своим пространством, а может быть, и населением, все тогдашние государства Европы, а между тем это замечательнейшее событие не оставило по себе никакого отголоска в богатой скандинавской литературе. О Роллоне, овладевшем одною только провинцией Франции и притом не основавшем самостоятельного государства, а вступившем в вассальные отношения к королю Франции, саги знают, а о Рюрике молчат»[293].

Еще Ломоносов, так нелюбимый, мягко сказать, Клейном, справедливо заметил, что если бы Рюрик был скандинавом, то «нормандские писатели конечно бы сего знатного случая не пропустили в историях для чести своего народа, у которых оный век, когда Рурик призван, с довольными обстоятельствами описан». Немецкий историк Г. Эверс в 1808 и 1814 г. проявил полнейшую солидарность с «ультра-патриотом» Ломоносовым и констатировал, что «ослепленные великим богатством мнимых доказательств для скандинавского происхождения руссов историки не обращали внимание на то, что в древнейших северных писаниях не находится ни малейшего следа к их истине». После чего он очень метко охарактеризовал отсутствие у скандинавов преданий о Рюрике как «убедительное молчание»[294] (саги «убедительно молчат» вообще о русских князьях до Владимира Святославича, княжившего с 980 г.).

Действительно, по своим подвигам Рюрик, будь он шведом, в памяти шведов остался бы непременно, причем почти бы равным богу Одину. Если некогда тот из южных пределов Восточной Европы (и потому называемой некоторыми сагами «Великой Свитьод», или Go?heimr – «Жилище, обиталище богов», а это подсказ Мурашевой и журналисту из «Родины», другому льву большой премудрости Аннинскому, давно заставляющему плутать читателя в дебрях восточноевропейской «Швеции» одной и той же байкой и как заклинание повторяющего: «…Шведское бы не забыть!»[295]) привел асов в Швецию (именуемую поэтому Svitjo? – «Малая Свитьод», или Mannheimr – «Жилище, обиталище, мир людей»), где и стал править, то его «потомок» Рюрик, напротив, из Швеции явился в Восточную Европу, стал править там и основал одну из древнейших в Европе династий, далеко известную за пределами Руси. Известную многими своими громкими свершениями и героями, но только не принадлежностью к шведам.

Русскую династию не причисляют к скандинавам сами же саги, вобравшие в себя память скандинавских народов и весьма подробно (с «заботливостью», по выражению С.А. Гедеонова) излагающие родственные связи своих героев. Причем саги, констатировал Гедеонов, зная из русских князей первым Владимира, «знаменитого и по всему северу прославленного Гардского династа», нигде не говорят, «чтобы он состоял в родстве с норманскими конунгами». Более того, в них «русские князья представляются не иначе как чужими, неизвестными династами». В связи с чем остается только согласиться с выводом этого исследователя, отрицательным для норманнизма, что никакими случайностями не может быть объяснено «молчание скандинавских источников о Рюрике и об основании Русского государства»[296].

А факт этот объясняется тем, что Рюрик, его варяги и русь не были скандинавами, поэтому и не могли привлечь внимания скальдов. Никакого!

А что теперь поют о скандинавах «скальды» наших дней, так это к истории – ни шведской, ни русской – не имеет отношения. Также никакого!

Что же касается Гельмольда, о котором вдруг вспомнил Клейн, то он – немец. И хотя хронист был связан с южнобалтийскими славянами и Вагрией, в частности, и проявлял интерес к их прошлому, но его сочинение в основном отведено, на что обращает внимание Л.В. Разумовская, «истории Германии, Дании, истории церкви, жизнеописанию отдельных ее представителей…»[297]. К тому же Гельмольд, в силу своей принадлежности к чужому и очень враждебному для южнобалтийских славян народу, разумеется, далеко не все знал о них (так, например, пишет, что Старгард, расположен, «как говорят, в земле вагров…»[298]), далеко не все понимал в их истории (а вот саги воспевали своих, при этом много еще чего им приписывая), к тому же далеко не все его в их жизни, включая прошлой, интересовало. Да и славяне, понятно, не могли быть с ним во всем откровенны, ибо хронист был одним из их ненавистных поработителей и ревностно насаждал чуждое им христианство в Вагрской земле.

Но вместе с тем Гельмольд дает для решения варяжского вопроса столь важный материал, что даже крупнейший наш норманнист XIX в. М.П. Погодин попал под его влияние. И в 1860 г. он, видя полнейшую несуразицу ранее защищаемой им версии о выходе варягов со Скандинавского полуострова, начал связывать их с Южной Балтикой, говоря, что в ее пределы из Норвегии переселилось «племя скандинавское или готское», совершенно «покрывшее» первых поселенцев-славян, в связи с чем «могут, конечно, примириться все мнения о происхождении Руси». Спустя четыре года историк прямо сказал, что «между нашими норманнами могло быть много славян, что между всеми балтийскими племенами была искони живая, многосторонняя связь…». В 1872 г. он вновь подчеркнул, что «призванное к нам норманское племя могло быть смешанным или сродственным с норманнами славянскими».

Причем, оценивая свидетельство Гельмольда о Вагирской марке (Вагрии), Погодин еще в 1846 г. резюмировал: «Чуть ли не в этом углу Варяжского моря, чуть ли не в этом месте Гельмольда, заключается ключ к тайне происхождения варягов-руси. Здесь соединяются вместе и славяне и норманны, и вагры и датчане, и варяги, и риустри, и росенгау. Если б, кажется, одно слово сорвалось еще с языка Гельмольда, то все стало бы нам ясно, но, вероятно, этого слова он сам не знал!» В 1874 г. ученый, хотя и перевел свой взгляд в сторону открытой Ломоносовым Неманской Руси, где, по его мнению, в эпоху призвания только и могла жить варяжская русь, вместе с тем отметил, что к Вагрии тянуло само ее имя, «подобозвучное с варягами, и близкое сходство или даже соседство славян и норманнов…»[299].

Впрочем, у Гельмольда, кажется, есть все же намек на связь варягов с южнобалтийскими славянами. В первой книге хроники он, повествуя о Старгарде (Ольденбурге), расположенном в землях вагров, отметил: «Этот город, или провинция, был некогда населен храбрейшими мужами, так как, находясь во главе Славии (т. е. всей славянской Южной Балтики. – В.Ф.), имел соседями народы данов и саксов, и [всегда] все войны или сам первым начинал или принимал их на себя со стороны других, их начинавших. Говорят, в нем иногда бывали такие князья, которые простирали свое господство на [земли] бодричей, хижан и тех, которые живут еще дальше (курсив мой. – В.Ф.)»[300].

Но то, что не сорвалось, по выражению Погодина, с языка немца Гельмольда XII в., сорвалось затем с языка немцев Мюнстера и Герберштейна XVI в., а еще позже – с языка онемеченных потомков южнобалтийских славян XIX в., но не забывших свою историю (подобный факт, будь он в истории скандинавов, также, конечно, не стерся бы из их памяти) и поведавших французу Мармье предание о трех братьях, сыновьях короля ободритов, Рюрике Миролюбивом, Сиваре Победоносном и Труворе Верном, ушедших на восток, на Русь или, по Гельмольду, к тем, кто живет «еще дальше» (само же теснейшее переплетение судеб вагров-варягов и ободритов, следовательно, и их преданий, объясняется тем, что вагры с VIII в. входили в состав племенного союза ободритов-реригов).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.