Очерк пятый СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКАЯ БОРЬБА В НОВГОРОДЕ И СОБЫТИЯ 1136 г.

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Очерк пятый

СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКАЯ БОРЬБА В НОВГОРОДЕ И СОБЫТИЯ 1136 г.

Первые десятилетия XII в., завершающиеся событиями 1136 г., — заключительный этап строительства республики в Новгороде. Этот период можно считать в определенном смысле итоговым. В данное время окончательно утвердилось посадничество, формировавшееся из представителей новгородской знати. Правда, Киев от случая к случаю раздает еще посадничьи должности своим людям. Так, в 1120 г., по словам новгородского летописца, «приде Борис посадницить в Новъгород».{1} Вероятно, Борис пришел посадничать к новгородцам из Киева.{2} Если по поводу Бориса мы можем лишь предполагать, то относительно другого посадника, Даниила, имеется полная ясность: «Внииде ис Кыева Данил посадницить Новугороду».{3} И тем не менее это — последние назначения новгородских посадников по воле Киева. Правилом становится избрание собственных посадников на вече.

Привилегия быть избранным в посадники являлась достоянием одних только бояр. Отыскивая исторические корни исключительности боярского права на замещение должности посадника, В. Л. Янин писал: «Единственным лишенным противоречий способом решить проблему боярства представляется нам признание аристократической сущности бояр, принадлежности их к потомству родоплеменной старейшины…»{4} Мы полагаем, что древнерусское боярство пришло на смену родовой аристократии в итоге разложения родоплеменного строя и образования территориальной социальной структуры, сыгравшей переходную роль от доклассового общества к классовому.{5} Можно согласиться с И. М. Троцким в том, что рост новгородского боярства — явление, относящееся к XI в.{6} Вполне справедливым представляется и мнение ученого, согласно которому под наименованием «бояре» скрывались должностные лица,{7} т. е. лидеры новгородской общины. На образовавшуюся в XI в. должностную прослойку были перенесены традиции родового общества. Это облегчалось тем, что бояре в качестве общественных руководителей, стали преемниками племенной старшины. Не являясь прямыми потомками родоплеменной знати, новгородские бояре, однако, унаследовали от нее функции общественных лидеров, что и поставило их в особое положение относительно остальных жителей Новгородской земли.

Назначение из Киева посадниками Бориса и Даниила носило совсем иной характер, чем в XI в., когда посадничество лиц некняжеского происхождения совпадало с наместничеством, будучи своеобразной заменой княжения. С возникновением посадничества нового типа, функционирующего наряду с княжеской властью, должность наместника разъединилась с должностью посадника, оставаясь привязанной лишь к титулу князя. Киев, оказавшись бессильным остановить процесс внутренней консолидации новгородского общества, выражавшийся, помимо прочего, в создании местных институтов власти, пытался приноровиться к новым порядкам, дабы не упустить нити управления Новгородом со всеми вытекающими отсюда финансовыми и политическими выгодами. Но то были бесперспективные попытки. Посадничество окончательно приобрело сугубо местную постановку. Власть киевских князей над новгородцами, таким образом, существенно уменьшилась. Назначение посадников навсегда сменилось их избранием на вече. Летопись запестрела сообщениями о том, что новгородцы «вдаша» посадничество тому или иному боярину.{8} Значение новгородского веча как верховного органа волости неизмеримо возросло.

Замещение посадничьих должностей за счет представителей лишь новгородского боярства привело к существенным социальным последствиям, прежде всего к соперничеству различных групп бояр из-за посадничества, вовлекавшему в общественную борьбу массы новгородцев. Множилось число внутренних социальных конфликтов в новгородском обществе.

Киевские князья и здесь старались приспособиться, поддерживая одну группировку бояр против другой. Известно, что Владимир Мономах однажды привел «бояры Новгородьскыя Кыеву, и заводи я к честьнему хресту, и пусти я домови; а иные у себе остави; и разгневася на ты, оже грабили Даньслава и Ноздрьчю и на сочьскаго на Ставра, и затоци я вся». С. М. Соловьев и М. Н. Тихомиров высказали предположение, что Даньслав и Ноздреча были «ограблены» вскоре после того, как Мстислав покинул новгородское княжение и уехал на юг, чтобы унаследовать от отца своего Владимира Мономаха киевский стол. Оба исследователя рисуют картину смятения и жестоких столкновений в городе.{9} Едва ли можно сомневаться относительно участия простого люда в упомянутых летописцем «грабежах». Сами же «грабежи» нельзя, вероятно, понимать в прямом смысле, как стихийное насилие. Еще С. М. Соловьев писал: «Некоторые бояре и сотский Ставр ограбили каких-то двух граждан; неизвестно, впрочем, какого рода был этот грабеж, потому что иногда грабеж происходил вследствие судного приговора…»{10} В более определенной форме высказал предположение насчет сути «ограбления» Даньслава и Ноздречи М. Н. Тихомиров. Он говорил: «Само слово „грабеж”, возможно, указывает на судебную расправу с Даньславом, совершенную по вечевому постановлению».{11} Возможно, что «грабление», о котором повествует летописец, действительно, есть своего рода конфискация имущества, произведенная по общественному приговору.{12}

Утратив позиции в новгородском посадничестве, Киев сохранял остатки своей власти над Новгородом посредством княжения. Несмотря на ухищрения новгородцев, изобретаемые с целью подчинения князей своим интересам, те все-таки в принципе по-прежнему являлись наместниками Киева. Новгородское княжение стало последним оплотом хозяйничанья киевских правителей в Новгороде. Но и здесь время этого хозяйничанья было сочтено.

В марте 1117 г. князь Мстислав был переведен в Киевскую землю. Местный летописец сообщает об уходе Мстислава без излишних подробностей: «Иде Мьстислав Кыеву на стол из Новагорода марта в 17».{13} Зато Ипатьевская летопись содержит более детальную запись: «Приведе Володимер Мьстислава из Новагорода, и дасть ему отець Белъгород».{14} Известие Ипатьевской летописи дает понять, что Мстислав покинул Новгород по настоянию Мономаха, а не по воле новгородцев. «Вскормив» себе князя и продержав на столе почти три десятилетия, новгородцы должны были отпустить его, скорее всего вопреки собственному желанию. Нельзя это рассматривать иначе, как ущемление самостоятельности новгородской общины. Киев, привыкший повелевать Новгородом, и на сей раз показал свою власть.

Оставляя Новгород, Мстислав, по свидетельству летописца, сына своего Всеволода «посади Новегороде на столе».{15} Фразеология книжника указывает на то, что активной стороной при «посажении» Всеволода был Мстислав, а не новгородцы, которые, как явствует из летописного текста, играли вынужденно пассивную роль. Затем мы читаем о вызове в Киев новгородских бояр и о наказании их Владимиром Мономахом, о направлении киевского деятеля Бориса посадничать в Новгород. Все это, безусловно, — проявления господства Киева над Новгородом. Однако в 1125 г. произошло событие, которое возвестило приближающееся окончательное падение владычества «матери градов русских». В тот год умер Владимир Мономах. Киевским князем стал Мстислав. А в Новгороде «в то же лето посадиша на столе Всеволода новгородци».{16} Как видим, новгородцы сами, без постороннего участия посадили Всеволода на княжеский стол. Факт в высшей степени примечательный, особенно если учесть, каким образом Всеволод оказался на княжении в 1117 г., когда Мстислав ушел из Новгорода. Мы уже отмечали, что на стол тогда Всеволода посадил Мстислав. Теперь же это делают новгородцы. Данное обстоятельство вряд ли может служить указанием на то, что в какой-то момент между 1117 и 1125 г. Всеволода лишили княжеского стола.{17} Оно свидетельствует, по нашему мнению, вот о чем: с 1125 г. княжение Всеволода было поставлено на новые основы. В 1117 г. Всеволод занял новгородский стол по назначению, в котором, разумеется, далеко не последнюю роль играл Мономах, повелевавший Рюриковичами. Назначение укрепляло, несомненно, наместничьи функции князя, ставя его над новгородской общиной. В 1125 г. новгородцы, воспользовавшись смертью Владимира Мономаха, перестроили в значительной мере свои отношения с князем Всеволодом, заменив назначение избранием.{18} Последнее летописец и обозначает словом «посадиша». Избрание предполагает определенную процедуру (ритуал), существенным элементом которой является «ряд», или договор, скрепляемый обоюдной присягой — крестоцелованием. Мы можем только догадываться о содержании договора, заключенного Всеволодом с новгородцами. Среди обязательств, взятых на себя князем, было и обещание княжить в Новгороде пожизненно.{19} Как и в примере с Мстиславом, которого новгородцы «вскормили» для себя и продержали на княжении без малого тридцать лет, здесь проявилось стремление новгородской общины связать князя более прочными узами с местными интересами, превратить его в свою общинную власть. Избрание в 1125 г. новгородцами Всеволода князем было важной вехой на пути такого превращения. Господство Киева над Новгородом слабело час от часу. Однако полностью оно еще не пало. Поэтому в 1129 г. новгородцы вынуждены принять посадника, пришедшего из Киева.{20} Князь Мстислав, «держащий русскую землю», повелевает Всеволодом.{21} И все ж таки Всеволод был одним из последних князей (если не последним), посредством которых Киев осуществлял свою традиционную власть над Новгородом.

Положение Всеволода резко пошатнулось после смерти в 1132 г. его отца князя Мстислава. На киевском столе Мстислава сменил Ярополк Владимирович, приходившийся дядей Всеволоду. Новоиспеченный киевский князь решил перевести своего племянника в Переяславль, чтобы приблизить к киевскому княжению. Новгородский летописец сообщает об отъезде Всеволода из Новгорода с явным неодобрением, замечая, что тот целовал «крест к новгородцам, яко хоцю у вас умрети».{22}

Пребывание Всеволода в Переяславле было мимолетным: князь «с заутрья седе в нем, а до обеда выгна и Гюрги, приехав с полком на нь».{23} Ему пришлось вернуться в Новгород. Появление Всеволода в городе вызвало возмущение: «И бысть въстань велика в людех; и придоша пльковици и ладожане Новугороду, и выгониша князя Всеволода из города; и пакы съдумавъше, въспятиша и Устьях; а Мирославу даша посадьницяти в Пльскове, а Рагуилови в городе».{24} Из приведенного летописного отрывка следует, что против Всеволода выступили если не все новгородцы, то, во всяком случае, подавляющая их часть. Решение об изгнании князя принимается на вече, о чем недвусмысленно свидетельствует фраза «и пакы съдумавъше». Возвращение Всеволода также осуществляется по инициативе веча.{25} М. Н. Тихомиров, исходя из формулы «бысть встань велика в людях», полагает, что «летопись определяет движение 1132 г. как восстание». Он пишет: «В этой короткой фразе точно указаны как самый характер движения — восстание („встань”), так и среда, в которой оно началось, — „люди”. Восстание не ограничилось только Новгородом, в нем приняли участие псковичи и ладожане. Таким образом, имело место широкое движение, направленное против князя и охватйвшее не только Новгород, но и его пригороды. Результатом восстания было изгнание Всеволода из Новгорода и смена посадников. Посадник Мирослав был отослан посадничать в Псков, возможно, по соглашению с псковичами. Всеволод почти тотчас же после своего изгнания возвратился снова на новгородский стол, но волнения в Новгороде не утихли».{26} В рассуждения М. Н. Тихомирова вкралась неточность, которая на первый взгляд может показаться несущественной, тогда как в действительности она придает событиям несколько иной смысл, отличающийся от летописного. Исправляя ее, надо сказать: Всеволод после своего изгнания не сам возвратился, а был возвращен новгородцами. Определив выступление против Всеволода как восстание, М. Н. Тихомиров, следуя собственной концепции, должен был не заметить причастности «восставших» к возвращению князя в город; в противном случае мысль о восстании казалась бы сомнительной. По нашему мнению, движение против Всеволода нет оснований именовать восстанием.{27} Слово «встань» можно понимать как волнение.{28} Поэтому мы предпочитаем говорить не о восстании, а о волнениях в новгородской земле, вызванных нарушением со стороны Всеволода ряда с новгородцами.{29} В эти волнения втянулись псковичи и ладожане. Необходимо по достоинству оценить данное обстоятельство, ибо оно свидетельствует, на наш взгляд, о далеко зашедшей интеграции территориальных общин в процессе образования в новгородской области города-государства, основными структурными единицами которого являлись главный город и подчиненные ему пригороды. На это же указывают и вечевые собрания, действующие подобно отлаженному механизму. Участники их выступают под пером летописца как нерасчлененная масса, включающая различные социальные категории свободного населения новгородской земли. Не будет ошибкой назвать данные вечевые сходы народными собраниями. Возможно, они проходили не мирно. В. Л. Янин замечает, что «решение об изгнании князя послужило предметом ожесточенной борьбы на вече, закончившейся возвращением Всеволода на стол».{30} Борьбу, о которой пишет В. Л. Янин, исключать нельзя, хотя летописец умалчивает об этом. Но ей нельзя придавать классовый характер, поскольку в столкновение приходили группы свободного люда, разнородные по социальной принадлежности. Поэтому, даже допустив «борьбу на вече», следует говорить не о классовой, а о социальной борьбе.

Выступая против Всеволода, новгородцы тем самым выражали свое отношение к привычке киевских князей манипулировать новгородскими правителями, пренебрегая интересами Новгорода. Напомним, кстати, что переезд Всеволода в Переяславль произошел, согласно договору между Мстиславом и Ярополком, заключенному «по отню повеленью», т. е. по распоряжению Владимира Мономаха.{31} Князья, следовательно, строили свои комбинации, не заботясь о том, как это будет принято новгородской общиной.

Возвращение Всеволода на новгородский стол в Киеве постарались использовать в своих целях, потребовав у новгородцев выдачи «печерской дани». За данью из Киева Ярополк отправил «братанича» своего Изяслава Мстиславича. По В. Н. Татищеву, новгородцы противились требованию киевского князя.{32} Косвенно это подтверждает Лаврентьевская летопись, сообщающая о том, что после выдачи дани состоялось крестоцелование. Если бы новгородцы не сопротивлялись притязаниям Киева, то вряд ли надо было бы приводить их к присяге. Более определенно на сей счет говорится в Никоновской летописи: «И тако умиришася и крест целоваша».{33} Значит, имело место «размирье», коль «умиришася».

Недовольство новгородцев Всеволодом росло. Особенно оно усилилось после того, как Всеволод, движимый родственными чувствами, вздумал посадить в Суздале брата своего Изяслава и втянул новгородцев в эту явную авантюру. Состоялись два похода на Суздаль, и оба закончились неудачей. Единодушия относительно войны с Суздалем у новгородцев не было. Накануне первого похода они перессорились и передрались. «Почаша мълъвити о Сужьдальстеи воине новъгородци, — повествует летописец, — и убнша мужь свои и съвъргоша и с моста в суботу Пянтикостную».{34} «Из этих слов, — резонно заключает С. М. Соловьев, — видно, что после предложения, сделанного Всеволодом о суздальском походе, вече было самое бурное: одни хотели защищать Мстиславичей, достать им волость, другие нет; большинство оказалось на стороне первых, положено идти в поход, а несогласное меньшинство отведало Волхова».{35} Однако, начав поход, новгородцы «воротишася на Дубне; и на томь же пути отяша посадницьство у Петрила и даша Иванку Павловицю».{36} Разногласия, стало быть, продолжались и в походе. Противники «суздальской войны» взяли верх и заставили князя повернуть назад.{37} Вскоре, «в то же лето, на зиму (в декабре 1134 г.), иде Всеволод на Суждаль ратью, и вься Новгородская область… и сташа денье зли: мраз, вьялиця, страшно зело. И бишася на Ждани горе, и много ся зла створи: и убиша посадника новгородьского Иванка, мужа храбра зело, месяця генъваря в 26, и Петрила Микулъциця, и много добрых муж, а суждальць боле; и створше мир, придоша опять».{38} Провал военной затеи Всеволода, его трусость в битве при Ждане горе переполнили чашу терпения новгородцев. Весной 1136 г. они выступили против своего князя. Началась новгородская эпопея 1136–1137 гг. Историки придавали ей весьма важное значение в политическом развитии Новгорода. Н. А. Рожков, например, называя XII столетие временем возникновения соперничающих политических партий в волховской столице, именно с волнениями 1136 г. связывал завоевание новгородцами права избирать и изгонять князей.{39} Еще более значимыми по социально-политическим результатам представлялись эти волнения Б. Д. Грекову, который полагал, что в 1136 г. Новгород пережил настоящую революцию, утвердившую новые формы политического строя — республику.{40} Совершившийся переворот, по Б. Д. Грекову, означал полную и решительную ликвидацию княжеского землевладения на территории новгородской волости, установление выборности князя и переход к вечу верховных государственных прав. Новгород из княжества превратился в республику. Б. Д. Греков стремился наметить этапы назревавших революционных событий, обращаясь ко временам правления Владимира Мономаха и его сына Мстислава, отца горемычного князя Всеволода, на чьей судьбе сказались новгородские перемены. И тем не менее 1136 г., вторая половина 30-х годов XII в. — четкий рубеж в построениях Б. Д. Грекова, отделяющий новгородское княжество от новгородской республики.{41}

Точка зрения Б. Д. Грекова нашла многочисленных сторонников. Ее разделял Д. А. Введенский. Он рассматривал 1136 г. «как кульминационный пункт всех событий 30-х годов XII века», знаменовавший возникновение новгородской феодальной республики.{42}

Об антикняжеском перевороте 1136 г., окончательно ослабившем княжескую власть и положившем начало новому социальному и политическому строю в Новгородской области, писал Д. С. Лихачев.{43}

Идеи Б. Д. Грекова принял и М. Н. Тихомиров, автор обобщающего труда по истории крестьянских и городских восстаний на Руси XI–XIII вв. Следует, впрочем, сказать, что М. Н. Тихомиров считал невозможным рассматривать восстание 1136 г. «в отрыве от более ранних народных волнений в Новгороде начала XII в.».{44} Но при всем том «восстание 1136 г. стало своего рода гранью в истории Великого Новгорода. До этого времени в Новгороде обычно княжил старший сын киевского великого князя. После 1136 г. на новгородском столе происходит быстрая смена князей, вследствие чего усиливается значение боярского совета, посадника и тысяцкого. Многие ученые датируют начало республиканского строя в Новгороде 1136 г.».{45} В книге, посвященной изучению древнерусских городов, М. Н. Тихомиров писал: «Новгородское восстание 1136 г. достаточно известно в исторической литературе, чтобы на нем необходимо было долго задерживать наше внимание, в особенности после работ Б. Д. Грекова. В истории Новгорода 1136 год должен считаться переломным, после которого в нем окончательно утверждается вечевой строй».{46}

Сходные соображения высказывал и В. В. Мавродин: «Советские историки Б. Д. Греков, М. Н. Тихомиров и другие связывают установление вечевого строя в Новгороде с событиями, происходившими там в 1118–1136 гг. В ходе этих событий, на бурных вечевых сходах устанавливался порядок избрания посадников и епископов самими новгородцами; в ходе этих же событий купеческие и ремесленные объединения, возглавляемые сотскими и старостами, освободились из-под контроля епископа, а князь ограничен в своих правах». Вместе с другими исследователями В. В. Мавродин говорит об утверждении с 1136 г. вечевого строя в Новгороде.{47}

В том же ключе высказывались В. Т. Пашуто и Б. А. Рыбаков. По словам В. Т. Пашуто, восстание 1136 г. заставило великих киевских князей признать республиканский строй в Новгороде,{48} а, согласно Б. А. Рыбакову, с момента этого восстания «вольнолюбивый Новгород окончательно становится боярской феодальной республикой».{49}

Такое истолкование новгородских волнений 1136 г. стало настолько привычным, что вошло в популярную литературу. Так, в «Краткой истории СССР», предназначенной для массового читателя, в соответствующем разделе, написанном И. И. Смирновым, сказано следующее: «Борьба Новгорода за самостоятельность приобрела особую остроту в 30-х годах XII в. и завершилась победоносным восстанием новгородцев в 1136–1137 гг. против князя Всеволода. Итогом борьбы явилась ликвидация зависимости Новгорода от Киева и образование Новгородской республики. Князь потерял свое значение главы Новгородского государства. Верховная власть перешла в руки веча, которое теперь стало избирать и органы правительства — посадника и тысяцкого, и призывать князей, заключать с ними договоры. Права и обязанности князя теперь свелись главным образом к выполнению функций военного порядка».{50}

Таким образом, представление о 1136 г. как переломном моменте эволюции политической системы древнего Новгорода широко бытует в историографии.

Наряду с подобной трактовкой существует более осторожная и сдержанная оценка результатов движения 1136 г. И. М. Троцкий, размышляя о возникновении новгородской республики, замечал, что «процесс этот идет медленно: зародыши его даны еще в XI в., на время он приостанавливается, благодаря политике Мономаха и его сына, и наконец завершается при Всеволоде и в ближайшие десятилетия после него».{51} Отсюда и значение восстания 1136 г. было не таким глобальным, как думалось Б. Д. Грекову: «революция» 1136 года в Новгороде — всего лишь «эпизод, но эпизод яркий и обративший на себя внимание, не столь длительное у современников, сколько у потомков».{52} И. М. Троцкий еще и еще раз подчеркивал, что «события 1136 г. являются одним из наиболее ярких эпизодов в истории возникновения новгородской республики, но не решающим».{53}

Весьма аргументированной критике подверг общепринятую точку зрения на события 1136 г. в Новгороде В. Л. Янин, которому принадлежит фундаментальное исследование о новгородских посадниках. Тщательно рассмотрев имеющиеся у современных ученых факты, он сделал вывод о том, что восстание 1136 г. отнюдь не порождает тех норм республиканской жизни, о которых часто пишут наши историки. Сложение республиканских институтов, по мнению В. Л. Янина, прослеживается в более раннее время: «Посадничество нового типа, этот главный ооган республиканской власти, впервые возникает еще в конце XI в. и, по-видимому, с самого начала является выборным. Что касается выборности князей, вопрос о принадлежности новгородского стола решается на вече еще в 1125 и 1132 гг. Наконец, невозможно говорить и о том, что выборность прочих новгородских властей была непосредственным порождением восстания 1136 г. Первые выборы епископа относятся к 1156 г., когда владыкой избрали Аркадия. Первым тысяцким был Миронег — деятель конца XII в.».{54} При этом события 1136 г., хотя и не были революционным переворотом, открывшим новую эпоху в истории Новгорода, все-таки стали итоговым и главным результатом напряженной политической борьбы, наблюдавшейся на протяжении княжений Мстислава и сына его Всеволода. Следовательно, по В. Л. Янину, «начало формирования органов республиканского управления Новгорода датируется временем княжения Мстислава Владимировича, а окончательное их сложение происходит долгое время спустя после восстания 1136 г.».{55}

В основу своего труда В. Л. Янин положил методический принцип тесного изучения истории государственного строительства в Новгородской земле с классовой борьбой. Ученый полагает, что исследование новгородской государственности есть один из аспектов анализа классовой борьбы в Новгороде.{56}

Взгляд В. Л. Янина на события 1136 г. в Новгороде нам представляется более правильным, чем точка зрения Б. Д. Грекова и его последователей. Но нельзя забывать, что, несмотря на расхождение в данном вопросе В. Л. Янина с Б. Д. Грековым, они едины в оценке специфики новгородской государственности как своеобразной и нетипичной для остальной Руси социально-политической организации. Выделяя Новгород второй половины XII в. среди других древнерусских княжеств, Б. Д. Греков видел особенность его в республиканском устройстве.{57} Неповторимое своеобразие замечает в новгородской средневековой государственности и В. Л. Янин.{58} Это своеобразие заключалось прежде всего в наличии республиканского вечевого строя.{59}

Восприняв Новгород как нечто феноменальное в древнерусской истории, В. Л. Янин вполне логично пришел к выводу о том, что политическая борьба в новгородском обществе в период, предшествующий республике, имела прежде всего устойчивую антикпяжсскую направленность.{60}

Отмечая научную ценность концепции В. Л. Янина, мы все-таки полагаем, что она является одним из возможных вариантов прочтения новгородской истории. В исторической литературе Новгород предстает иногда и в несколько ином освещении. Еще в дореволюционной историографии существовало мнение, согласно которому вече в Новгороде мало чем отличалось от вечевых собраний других волостных центров Руси XII в.{61} Совершенно недвусмысленно высказывался по этому поводу М. Н. Покровский. «Давно уже прошли те времена, — говорил он, — когда вечевой строп считался специфической особенностью некоторых городских общин, которые так и были прозваны „вечевыми”, — Новгорода, Пскова и Вятки. Вечевые общины стали представлять собой исключение из общего правила лишь тогда, когда само это правило уже вымирало: это были последние представительницы того уклада, который до XIII в. был общерусским».{62} Изучение вечевых порядков на Руси XI–XII вв. убеждает в правомерности высказываний М. Н. Покровского.{63} Но коль это так, то надо признать, что политическая эволюция Новгорода укладывалась в общие рамки исторического процесса Древней Руси. Однако возвратимся, как говаривал некогда древний летописец, «на прежнее». Что же произошло поздней весной 1136 г. в Новгороде?

Новгородцы «призваша пльсковиче и ладожаны и сдумаша, яко изгонити князя своего Всеволода, и въсадиша в епископль двор, с женою и детми и с тьщею, месяця майя в 28; и стрежаху день и нощь с оружиемь, 30 мужь на день. И седе 2 месяця, и пустиша из города июля в 15, а Володимира, сына его, прияша. А се вины его творяху: 1, не блюдеть смерд; 2, „чему хотел еси сести Переяславли”; 3-е „ехал еси с пълку переди всех, а на то много; на початый велев ны, рече, к Всеволоду приступити, а пакы отступити велить”; не пустиша его, донележа ин князь приде». Князь «ин» явился. То был Святослав Ольгович из Чернигова.{64}

Итак, Всеволоду были предъявлены следующие обвинения: 1) «неблюдение смердов»; 2) уход из Новгорода ради Переяславля вопреки «ряду» о пожизненном княжении в Новгороде; 3) бегство первым с поля битвы на Ждане горе; 4) непоследовательность по отношению к южным князьям. Если верить Никоновской летописи, новгородцы предъявили Всеволоду и другие претензии: «Почто въсхоте ити на Суждалци и Ростовци; и почто възлюби играти и утешатися, а людей не управляти; и почто ястребов и собак собра, а людей не судяше и не управляаше… и другие многи вины събраша на нь».{65} Взятые в совокупности, эти обвинения обличали неспособность Всеволода княжить в Новгороде.

Историки не сомневаются в том, что «вины» Всеволода были высказаны на вече. Мнения исследователей множатся, когда речь заходит о социальном составе веча и о том, во имя чьих интересов оно собиралось. Существует точка зрения, согласно которой на вече, изгнавшее Всеволода, сошлись представители феодальной верхушки новгородского общества. Д. А. Введенский, определяя это вече как расширенное и особоуполномоченное, полагал, что оно «по своему составу представляло интересы высших социальных групп населения Великого Новгорода и его крупных пригородов — внутригосударственных подвассальных центров».{66} Более распространенным является взгляд на вече 1136 г. как на собрание рядового людства. Он выработай с помощью соответствующего толкования обвинительного пункта о «неблюдении смердов». С. М. Соловьев писал: «Можно заметить, что к стороне Всеволодовой преимущественно принадлежали бояре, между которыми искали и находили его приятелей; а к противникам его преимущественно принадлежали простые люди, что видно также из главного обвинения: не блюдет смердов».{67} Мысль С. М. Соловьева полностью разделял Н. А. Рожков.{68} Она присутствует и в трудах Б. Д. Грекова, который в событиях 1136 г. усматривал движение городских и сельских низов, выдвинувших программу, где «интересы смердов находили себе защиту».{69} Б. Д. Греков замечал: «Трудно представить себе, чтобы пункт в защиту смердов был внесен без всякого участия смердов».{70} В аналогичном плане высказывались М. Н. Тихомиров,{71} В. В. Мавродин,{72} Л. В. Данилова,{73} В. Т. Пашуто.{74} Есть, наконец, мнение, предполагающее в событиях 1136–1137 гг. действие различных социальных сил, отчего политическая борьба переплеталась с классовой. Это мнение высказал В. Л. Янин, указавший на «тесную связь политических столкновений с классовой борьбой в новгородском обществе». По наблюдениям В. Л. Янина, боярство, выступая против Всеволода, опиралось «на классовое недовольство новгородских социальных низов, о чем свидетельствует и включение в обвинительные пункты упрека в „неблюдении смердов”, и особая роль купечества в организации отпора Всеволоду в 1137 г.». Ученый обратил внимание на отсутствие единства в рядах новгородских бояр, которые занимали противоречивую и двусмысленную позицию: входя в политический конфликт с князем, они в то же время испытывали «необходимость в нем как в классовом союзнике».{75}

По словам Л. В. Черепнина, княжение Всеволода — «наиболее бурный период новгородской общественной жизни, наполненный острыми конфликтами. С одной стороны, часть новгородской знати стремилась к освобождению от опеки киевского правительства и захвату целиком в свои руки нитей политического руководства. С другой стороны, шла классовая борьба городских и сельских низов (смердов) против феодалов, в частности, против князя и его приближенных. Только различая эти два момента в новгородском движении второй четверти XII в. и в то же время учитывая их взаимосвязь, можно найти ключ к пониманию местной истории».{76}

Позиция В. Л. Янина и Л. В. Черепнина, стремящихся вскрыть сложную социальную механику вечевого собрания 1136 г. в Новгороде, нам представляется более перспективной, чем односложные решения других исследователей. Действительно, участников веча нельзя рассматривать как единую в социальном отношении массу, будь то феодальная верхушка или низы новгородского общества. На вече собрались свободные люди — жители Новгорода, Пскова и Ладоги. Среди них были простые и знатные новгородцы. Довольно красноречиво присутствие на вечевом сходе псковичей и ладожан, вместе с новгородцами размышлявших, «яко изгонити своего князя». Это говорит, конечно, о зашедшем достаточно далеко процессе складывания новгородской волости — города-государства.

Социальный тонус новгородского веча 1136 г. выявляется вполне определенно при рассмотрении существа претензий, предъявленных новгородцами Всеволоду. Трудно в них уловить специфически классовое звучание. В самом деле, и нарушение «ряда» о пожизненном княжении, и бегство с поля брани, и непоследовательность внешнеполитических акций не могут свидетельствовать о классовом антагонизме. Перед нами коллизии, лежащие в плоскости общественно-политических отношений социума, где еще не сложились антагонистические классы. Но поскольку новгородское общество было уже неоднородным, разделенным на знатных и простых, богатых и бедных, свободных и зависимых, есть основание говорить об элементах классовой борьбы, сопутствовавших социально-политическим конфликтам, присущим доклассовым структурам, особенно в стадии их перехода к классовой организации. Более трудным для понимания является обвинение князя в «неблюдении смердов».

Для многих исследователей, как мы уже отмечали, наличие в обвинительном вечевом приговоре пункта «не блюдет смерд» служило намеком на личное участие смердов в событиях 1136 г. Однако еще в 30-е годы Д. А. Введенский, полагавший, что вече 1136 г. в Новгороде представляло интересы высших слоев местного общества, в словах «не блюдет смерд» видел свидетельство о княжеских поборах, разорявших крестьян-смердов и подрывавших крестьянское хозяйство — основную производительную силу государства.{77} По Д. А. Введенскому, таким образом, получилось, что не смерды, а обеспокоенные их разорением «высшие социальные группы» обвинили князя Всеволода в «неблюдении смердов», и, следовательно, не столько интересы смердов нашли себе защиту на вече, сколько интересы господствующей верхушки. Сходные идеи находим и у Л. В. Черепнина. «Политические противники Всеволода из числа новгородского боярства, — писал он, — внешне выступали защитниками смердов. В действительности же дело заключалось в том, чтобы помешать переходу смердов — данников Новгородского государства в число дворцовых княжеских крестьян».{78} Следует напомнить, что в смердах Л. В. Черепнин усматривал зависимых крестьян (государственных и частновладельческих), а не все сельское население.{79}

На наш взгляд, участие смердов в новгородском вече 1136 г. весьма проблематично. Пункт о смердах, попавший в «обвинительный акт», предъявленный князю Всеволоду, не может быть достаточным основанием для выводов о присутствии смердов на вече. Больше того, если смерды являлись зависимыми людьми, как думал Л. В. Черепнин и другие историки, то надо признать невозможной их причастность к вечевому приговору, поскольку на вече собирались лишь свободные, полноправные члены новгородской общины-волости. Чем же в таком случае обусловлен упрек в «неблюдении смердов»?

Составляя разряд зависимого от Новгорода сельского люда, смерды обязаны были платить дань и отправлять другие повинности в пользу новгородской общины. Доходы, приносимые смердами, вливались в общественный фонд. Вот почему небрежение князя к смердам наносило материальный ущерб Новгороду, ударяя по его финансам.{80} Новгородцы, разумеется, не могли оставаться равнодушными в подобной ситуации. И князю пришлось отвечать за нерадивость. Следовательно, вечники, формулируя обвинение в «неблюдении смердов», заботились в первую очередь о благополучии новгородского государственного хозяйства, в чем было заинтересовано все свободное население Новгорода. Отсутствие должного попечения о смердах со стороны князя Всеволода сказывалось, несомненно, отрицательно на положении этой категории зависимых в новгородском обществе. Поэтому, обвиняя Всеволода в «неблюдении смердов», вече в конечном счете брало под защиту своих смердов, что, безусловно, отвечало интересам последних. Но главной причиной внимания к смердам на вече 1136 г. была забота о новгородской казне, о бесперебойном ее пополнении, а не о смердах как таковых. И вряд ли следует изображать дело так, будто о смердах вече заговорило под влиянием смердьих волнений, охвативших якобы Новгородскую землю.{81} Нет источников, которые позволили бы рассуждать об участии смердов в вечевом собрании 1136 г., а тем более — об их массовых выступлениях. Смерды в событиях 1136 г. играли скорее пассивную роль, будучи объектом вечевых обсуждений и решений. Но это, конечно, не значит, что мы исключаем полностью возможность социального протеста смердов, эксплуатируемых новгородской общиной, хотя в источниках, повторяем, нет никаких его следов. При таком восприятии летописных известий о вече 1136 г. в Новгороде обвинение Всеволода в «неблюдении смердов» должно быть понято как обвинение в плохом управлении новгородской волостью.

Итак, говоря о социальной сути вечевых обвинений, обращенных к Всеволоду Мстиславичу, надо подчеркнуть, что все они вращаются вокруг качеств князя как правителя и общественного лидера, призванного обеспечить благоденствие местной общины, но в данном случае оказавшегося в этом отношении несостоятельным. Здесь мы наблюдаем политический конфликт между князем и управляемой им общиной. Имеющиеся в распоряжении исследователя сведения не дают права выводить этот конфликт из классовых противоречий, поскольку он происходил не между классами феодалов и феодально-зависимых, а среди различных групп свободного населения, неоднородных к тому же по социальному составу: бояре и простые люди, как показывает В. Л. Янин, объединялись в них.{82} Но при этом нельзя забывать, что в новгородском обществе шел процесс образования классов, вследствие чего социально-политическая борьба, потрясавшая Новгород, включала моменты классовой борьбы, хотя выявить их по состоянию источников не представляется возможным, и мы заключаем о них, исходя лишь из общих соображений логического свойства. Необходимо учитывать и внешнеполитический аспект раздора новгородцев с Всеволодом, который тяготел к киевскому князю, поддерживая основательна подорванную, но еще не упраздненную окончательно власть Киева над Новгородом.

Общественные коллизии 1136 г. — довольно сложное историческое явление, сочетающее внутриполитическую и внешнеполитическую борьбу с элементами социальной и классовой борьбы. Все это позволяет рассматривать события в 1136 г. в Новгороде как выражение предклассовой борьбы в новгородском обществе, вставшем на путь феодализации.

Вече новгородское 1136 г., лишившее власти князя Всеволода, именовалось в свое время Б. Д. Грековым революцией. Позднее за ним закрепился термин «восстание». По нашему разумению, события 1136 г. в Новгороде следует называть «восстанием» с большими оговорками. Они развивались не столь внезапно и стремительно, как это бывает при восстании. Новгородцы, по сообщению летописца, «призваша» псковичей и ладожан к себе на вече. Для поездки послов и прибытия приглашенных в Новгород нужен был не один день. Псковичи и ладожане приехали на вече, надо думать, не одновременно. Само вече не являлось тайным и проводилось легально. Приготовление веча не могло укрыться от Всеволода, который, судя по всему, ждал исхода событий, надеясь на благоприятный их поворот. У князя были основания надеяться на лучшее, поскольку часть бояр поддерживала его, да и на вече, похоже, единства не было, о чем говорит последующее бегство к изгнанному князю ряда «мужей новгородских», а также благожелательный прием, оказанный вскоре Всеволоду псковичами, приютившими изгнанника в своем городе.{83} Отсюда ясно, что, применяя термин «восстание» к событиям 1136 г., мы несколько преувеличиваем степень остроты произошедшего. Не лучше ли в данном случае употреблять понятия «выступление», «движение»?

Выпроводив князя Всеволода, новгородцы «прияша» малолетнего сына его Владимира. Б. Д. Греков полагал, что Владимира «приняли едва ли не в качестве заложника, пока „ин князь” не придет».{84} Если Б. Д. Греков говорил о заложничестве младенца-князя с оттенком предположительности, то Л. В. Черепнин высказывался об этом с уверенностью. Он писал: «Через два месяца (после ареста. — И.Ф.) Всеволод Мстиславич был выпущен из города, а его сын Владимир оставлен в качестве заложника, „донеле же ин князь будеть”».{85} С мнением Б. Д. Грекова и Л. В. Черепнииа согласиться трудно. Дело в том, что летописная фраза «донележе ин князь приде» относится не к Владимиру, а к Всеволоду: «Не пустиша его (Всеволода. — И.Ф.), донележе ин князь приде».{86} Иначе, чем Б. Д. Греков и Л. В. Черепнин, объяснял кратковременное княжение Владимира в Новгороде В. Л. Янин. Оно, по словам ученого, свидетельствовало об «отсутствии единодушия в среде новгородского боярства, часть которого продолжает поддерживать изгнанного князя уже в лице его наследника».{87} Это объяснение можно было бы принять, если бы не одно важное обстоятельство: на вече возобладали противники, а не сторонники князя Всеволода. Поэтому вокняжение Владимира, осуществленное по приговору тех же людей, которые выставили Всеволода из Новгорода, вряд ли означало поддержку изгнанного князя в лице его наследника. Видимо, причина эфемерного княжения Владимира кроется в другом. И тут вспоминаются языческие представления, по которым вождь-правитель обладал магическими и сверхъестественными способностями, выступая посредником между богами и управляемыми им людьми.{88} Остаться без князя, по верованиям древних, значило подвергнуть риску благополучие общины. Поэтому новгородские летописцы старательно фиксировали случаи, когда в Новгороде наступало бескняжье.{89} Новгородцы, приняв Владимира вместо изгнанного Всеволода, отдали дань языческим воззрениям на князя как покровителя, оберегающего людей от возможных бедствий. В обстановке неурожаев, войн и потрясений, пережитых новгородцами на протяжении предшествующего 1136 году десятилетия, языческие настроения, несомненно, усилились, что и определило вечевое решение принять на княжеский стол Владимира, чтобы не оставить волость без князя и сохранить ее от бед. Если смысл вокняжения Владимира понят нами правильно, то новгородцы, сведя Всеволода с княжеского стола, действовали не против князя вообще, а против конкретного князя, нежеланного местному обществу. Следовательно, борьба со Всеволодом была борьбой с отдельным лицом, а не институтом, и называть ее антикняжеской едва ли целесообразно.

15 июля 1136 г. Всеволода выпроводили из Новгорода, и он ушел на юг, где киевский князь Ярополк дал ему в держание Вышгород. В марте 1137 г. к нему «бежа» посадник новгородский Константин «и инех добрых мужь неколико».{90} В том же 1137 г. «приде князь Мьстиславиць Всеволод Пльскову, хотя сести опять на столе свосмь Новегороде, позван отаи новгородьскыми и пльсковьскыми мужи, приятели его».{91} Известие о появлении Всеволода во Пскове вызвало волнение в Новгороде. Новгородцы, очевидно, снова сошлись на вече. Приверженцы Всеволода и на сей раз оказались в меньшинстве: «Не въсхотеша людье Всеволода». Часть «приятелей» князя «побегоша» к нему во Псков. Тогда новгородцы «възяша на разграбление домы их, Къснятин, Нежатин и инех много, и еще же ищюще то, кто Всеволоду приятель бояр, тъ имаша на них не с полуторы тысяце гривен, и даша купцем крутитися на воину».{92} Разграбление домов новгородских бояр, о котором сообщает летописец, было своеобразной конфискацией боярского имущества, осуществленного организованно в пользу новгородцев. Что касается полутора тысяч гривен, взятых в виде штрафа с бояр, приверженных к Всеволоду, то эти огромные средства пошли на общественные нужды — военную экипировку купцов. Следует заметить, что новгородцы, как замечает летописец, штрафовали и невиновных: «нъ сягоша невиноватых».{93} Поступиться своими богатствами пришлось, следовательно, широкому кругу новгородского боярства. Грабеж имущества у одних бояр, изъятие денег у других мы рассматриваем как пример перераспределения богатств на коллективных началах. Это был способ противодействия сосредоточению богатства в частных руках, сопротивления общинных традиций индивидуальному накоплению сокровищ, что вполне укладывается в рамки общих закономерностей «переходной эпохи, когда развивающаяся частная собственность еще сосуществует и переплетается с отношениями коллективизма в распределении».{94}

Огромная рать, собранная в Новгороде князем Святославом Ольговичем, «идоша на Пльсков прогонить Всеволода». Псковичи же «не покоришася» новгородцам и не «выгнаша князя от себе, нъ бяхуть ся устерегли, засекли осекы все». Новгородское воинство отступило. Тогда-то и «преставися князь Всеволод Мъстиславич Пльскове». Но псковичи даже после смерти Всеволода не подчинились Новгороду, посадив у себя на княжение брата покойного князя, Святополка.{95} Поведение псковичей указывает на стремление Пскова отделиться от Новгорода, образовав самостоятельную волость — город-государство.{96} Здесь проявился симптом процесса дробления, разложения города-государства, каким был Новгород, на новые, более мелкие государственные образования, наблюдаемого и в других землях-волостях.{97} Вместе с тем тенденция к выделению Пскова из новгородской волости свидетельствует о завершении становления самого Новгорода как города-государства.