МАРИЯ-ДОРОТЕЯ ДЕ РУССЕ

МАРИЯ-ДОРОТЕЯ ДЕ РУССЕ

Находясь "на воле", несчастная Рене-Пелажи де Сад, не чувствуя никакой поддержки со стороны родственников, сочла для себя необходимым найти внимательную и сочувствующую подругу, которая любила бы ее и с которой можно было бы поговорить обо всем.

Такую подругу, преданную и терпеливую, ей удалось встретить в лице Марии-Доротеи де Руссе, которую все завали не иначе как Милли.

Она жила в окрестностях замка Лакост и была дочерью нотариуса. Маркиза де Сада она знала с детства. Характер их отношений с маркизом точно не установлен (вроде бы от безделья или из вежливости он в свое время слегка за ней ухаживал), но известно, что Милли пыталась "улучшить" его нравственный облик, а за это он в шутку называл ее "Святой".

Примерно через месяц после нового заключения в Венсеннском замке маркиз де Сад начал переписываться и с мадемуазель де Руссе. При этом тон его писем к Милли менялся от кокетливого до шутливо-наставнического, а та, обладая натурой страстной, очень скоро начала испытывать к марикзу весьма глубокое, хотя и платоническое чувство.

А потом, как это обычно и бывает, из-за стен своей тюрьмы, где у него, по сути, и не было выбора, маркиз де Сад вдруг увлекся Марией-Доротеей. Все это биограф маркиза Анри д’Альмера назвал "возрождающейся любовью, в состав которой входили в разных дозах благодарность и безделье". И она — эта возрождающаяся любовь — увлекала нашего героя. "Это был своего рода горчичник — отвлекающее средство".

В частности, в апреле 1781 года маркиз де Сад написал Марии-Доротее де Руссе:

"Нет, я никогда не прощу тех, кто предал меня, и не удостою их ни взглядом, пока я жив. Если бы мое дело продолжалось в течение пол угода или даже года, и это было бы той ценой, которую я должен был бы за это заплатить, — да, тогда я, возможно, и забыл бы; но когда это подрывает как мой рассудок, так и мое здоровье, когда это навсегда покрывает позором меня и моих детей, когда, одним словом, это приводит — как вы увидите — к самым ужасным последствиям в будущем, те, кто каким бы то ни было образом приложили к этому руку, — двуличные, лицемерные лжецы, которых я буду ненавидеть всем сердцем и душою до своего смертного дня.

Единственная, для кого я сделаю исключение, — это моя жена, которая, как я знаю, также меня предала, однако она была введена в заблуждение тем, что говорили ей люди, и в противном случае никогда бы не сделала то, что она сделала, — в этом я могу поклясться, сунув руку в огонь. Как видите, я полностью способен отдать ей в этом должное.

Методы, которые предлагают использовать по отношению ко мне, постыдны; они чудовищны; они недостойны <…>

Заверяю вас, что, если бы я мог это сделать, первый закон, который бы я установил, гласил бы, что президентшу следует приковать к столбу и сжечь на очень медленном огне".

А она регулярно и весьма подробно излагала ему все новости о Лакосте и о людях, которых он знал. При этом она каждый раз умоляла его отказаться от брани в адрес правителей, ибо это может лишить его последней надежды на освобождение.

А потом их переписка стала приобретать все более и более пикантное направление. При этом мадемуазель де Руссе старалась казаться неприступной и на все откровенные признания маркиза отвечала шутками. С другой стороны, она вдруг перестала показывать получаемые и отправляемые письма Рене-Пелажи, и та тотчас же сообразила, что переписка приобрела интимный характер.

Маркиз поначалу, как мог, успокаивал свою жену. Вот, например, что он писал ей в 1782 году:

"Я твердо отказываюсь отвечать на скучные светские разговоры Милли Руссе. Как она вообще может сосредоточивать свой ум на такой чепухе? Я могу понять и даже нахожу забавным, что человек сознательно тратит свои умственные усилия на вопросы, отличающиеся некоторой пикантностью <…> но я представить себе не могу, как можно проводить время, обсуждая горшки и кастрюли или другую кухонную утварь, или несчастного, который болен сифилисом <…>

Таким образом, се божественному письму номер 223 суждено полное забвение…"

В своих письмах к мадам де Сад он позволял себе рассуждать о нравственности и добродетели:

" Нравственность не зависит от нас самих, ото неотъемлемая часть пашей основной сущности. А вот что действительно зависит от нас, так это возможность не травить собственным ядом других и заботиться о том, чтобы те, кто нас окружает, не только были защищены от боли и страданий, но, более того, чтобы они даже не знали об их существовании <…>

Добродетели — это не то, что вы можете просто надевать на себя и снимать, как одежду, и в подобных вопросах человек не более свободен поступать сообразно моде, чем он свободен ходить с прямой спиной, если родился горбатым; так же, как человек способен втиснуть свои природные наклонности в рамки того или иного существующего мнения не более, чем он волен стать брюнетом, если родился рыжеволосым. Такова есть и всегда была моя философия, и я никогда от нее не отступлю".

А в отношении Милли он уверял жену:

"Я не стану лично писать Святой — которой этой осенью, в ходе вечеров, которые я нахожу такими нескончаемыми и такими грустными, я, возможно, возьму на себя груд изложить несколько фривольных мыслей: кроме этого, ни строчки".

Но несмотря ни на что, их переписка продолжалась, и мысли в ней содержались порой не столько фривольные, сколько крамольные и даже опасные. Например, 26 апреля 1783 года он написал мадемуазель де Руссе следующее:

"Многочисленные злоупотребления властью со стороны правительства преумножают пороки отдельных индивидуумов. Какой наглостью должны обладать те, кто возглавляет правительство, чтобы осмеливаться наказывать порок, осмеливаться требовать добродетели, когда они сами дают пример всех видов морального разложения, которые только существуют на свете?

По какому праву эта шайка пиявок, которые утоляют свою жажду несчастьями народа, которые, благодаря своей презренной монополии, ввергают этот несчастный и несчастливый класс — единственная вина которого в том, что он слаб и беден, — в жестокую необходимость потерять свою честь пли свою жизнь, в последнем случае, не оставляя несчастным иного выбора, кроме как умереть в нищете или на виселице; по какому праву, повторяю, подобные чудовища требуют добродетели от других? Что?! Когда для того, чтобы удовлетворить свою алчность, жадность, свои амбиции, гордыню, прожорливость, похоть, они безжалостно приносят в жертву миллионы королевских подданных, почему бы мне, если так угодно, не принести в жертву других так же, как и они? Каким образом они расплачиваются за миллионы совершенных ими преступлений? Каким образом они искупают свои грязные дела? Кто, спрашиваю я, кто дает им право делать все, что они пожелают, и наказывать меня, если я возьму на себя смелость всего лишь поступить так же, как поступают они?"

От подобных заявлений Мария-Доротея де Руссе была в шоке, но маркиз тут же менял курс и присылал ей строки типа нижеследующих:

"Сударыня, пошлите мне чудесных маленьких провансальских зеленых груш; в этом году у меня нет никакой возможности их попробовать <…>

Прощайте, мой ангел, и все-таки думайте обо мне время от времени, когда лежите меж простыней, когда ваши бедра раздвинуты, а рука занята… поиском блох. В такие моменты напоминайте себе, что другой руке также следует найти занятие. В противном случае, удовольствие вполовину меньше, чем могло бы быть".