Полтава

Полтава

Полтава — крепость не из сильных. Прямоугольник, 1000 метров на 600, в окантовке земляных, насыпанных на скорую руку валов. Карл, осмотрев укрепления, решил, что с городом не придется долго возиться. Но это был как раз тот случай, когда слабость укреплений восполнялась силой духа защитников. Последняя величина для короля оставалась не известной. А между тем он уже имел случай столкнуться на Украине с крепостницами, штурм которых обходился необычайно дорого. Полтава была из этого ряда. Гарнизон ее — солдаты и казаки — насчитывал шесть с половиной тысяч человек. Комендантом был полковник Алексей Степанович Келин.

Король приказал начать осаду города. Многие в окружении недоумевали: зачем он это делает? Генерал-квартирмейстер Юлленкруг умолял короля не тратить на осаду последние запасы пороха и уж тем более не устилать полтавские валы превосходной шведской пехотой. «Я вас уверяю, что не потребуется никакого штурма», — объявил Карл. Такой ответ привел Юлленкруга в недоумение: «Но тогда я не понимаю, каким способом будет взят город, если только нам не повезет». — «Да, вот именно, мы должны совершить то, что необыкновенно. От этого мы получим честь и славу». В этом ответе — весь Карл. Необыкновенное, невиданное, сверхчеловеческое — его конек. Думы полководца не просто о славе, а о славе, превосходящей всякую иную славу, славу, приобретенную необычайным путем. Надо признать, что в этом своем величаво мелочном тщеславии король удивительно проигрывает Петру, которого слава заботила менее всего.

Памятник защитникам Полтавы и коменданту крепости Келину

Несмотря на обещания, без приступов не обошлось. Однако все они окончились неудачей. Как и при осаде Веприка, шведы принуждены были почти отказаться и от бомбардировки Полтавы — в преддверии большой баталии приходилось беречь заряды. Впрочем, и осажденные испытывали трудности с припасами. Случалось, что стороны перекидывались камнями. А во время одного из приступов в плечо Карла угодила дохлая кошка. По-видимому, именно ее следует отнести к обещанному королем тому самому «необыкновенному» и «необычайному», что ждало шведов под Полтавой.

Музей-заповедник «Поле Полтавской битвы»

К Полтаве постепенно подтягивалась и русская армия. 4 июня в главную квартиру прибыл Петр. Царь мог удостовериться, что противостояние достигло своего пика и дело идет к развязке. 7 июня он написал Федору Апраксину, что «в сем месяце» непременно будет «главное дело». Три дня спустя канцлер Головкин в письме русскому послу в Дании В. Л. Долгорукову затронул ту же тему: шведы Полтавы не добыли и ныне сами пребывают «от нас в осаде, нежели оная помянутая крепость от него, а вскоре чаем знатных действ над ним».

Мы помним, как осторожно и взвешенно относился Петр к теме «главного дела». Еще полтора года назад, в канун 1707 года, царь напоминал: «Искание генерального боя зело суть опасно, ибо в один час может все дело опровержено быть». Мог ли он в июне сказать, что опасность погубить «в один час… все дело» исчезла? Конечно, нет. Сколько бы и сам Петр, и его окружение ни прикидывали и ни соотносили численность русских и шведских солдат, кавалеристов, пушек и всего прочего, что стреляло, кололо и рубило, как бы ни радостно и оптимистично выходило все на бумаге и в разговорах, мысль о сокрушительной силе шведов крепко сидела в головах. Вместе с тем было ясно, что оттягивать дальше развязку также было нельзя. Швед ослаб так, как только можно было его ослабить «обложением», непогодой, стычками, болезнями и непрерывными приступами больших и малых «партий». Аргументы сторонников немедленного сражения суммировал Алларт, успевший зарекомендовать себя как энергичный и решительный генерал. Если замешкаться и дать пребывающим «в утеснении и нужде» шведам уйти за Днепр, то война растянется еще на много лет. Словом, прежняя, столь пугавшая всех мысль о сражении становилась привычной. Русский генералитет не мог не видеть — множество преимуществ на их стороне. И терять их — преступление. Однако сражение — всегда сражение, исход которого — результат столкновения воли и решимости одного с волей и решимостью другого. Следовало поставить Карла в такую ситуацию, чтобы не он, а Петр диктовал условия. Например, заставить короля штурмовать заранее подготовленные позиции, при том не тогда и не там, где он желал, а где его ждали петровские полки. Царь никогда не забывал, насколько сильна прямая атака шведов. Но он также помнил, насколько его войска за долгие годы войны поднаторели в обороне.

Но, чтобы навязать свою волю, следовало в первую очередь помочь изнемогающей Полтаве. По решению военного совета с 16 июня с правого берега Ворсклы к крепости стали вести новые апроши. План был прост — установить непосредственную связь с гарнизоном, укрепив его свежими силами и снаряжением. Но замысел сорвался. В заболоченной пойме Ворсклы из-за обилия воды копать траншеи оказалось совершенно невозможно. Оставалось одно — форсировать Ворсклу, чтобы уже с левого берега выручать крепость. Нетрудно было догадаться, что означало подобное решение. Левый берег был «шведским», и, значит, отступить, уклониться от боя со шведами было уже невозможно. В «Гистории Свейской войны» эта ситуация изложена следующем образом: «…Инаго способа нет о выручке города, только что перейтить реку к неприятелю и дать главную баталию». Заметим, что «Гистория», написанная по окончании Северной войны, — источник, далеко не во всем точный. Но в данном случае это решение подтверждено документами полтавского периода. 19 июля, когда операция была уже в самом разгаре, Келин получил от Петра долгожданное известие: «…Пойдем со всем войском к Петровскому мосту и тамо, перешед и осмотрясь, пойдем… на неприятеля искать со оным баталии и чтоб пробитца всем войском к городу». Скромная Ворскла, таким образом, превращалась в русский Рубикон.

Переправа у Петровки была поручена генералу К. Э. Ренне. Несмотря навею сложность положения, поспешали, как и прежде, не спеша. На Карла XII надвигалась не просто армия, а то, что историки назвали «укрепленной наступательно-оборонительной позицией» или проще — «наступающей крепостью». Батальоны, едва вступили на другой берег, принялись возводить укрепления. К 18-му числу шведы насчитали уже 17 редутов, вытянувшихся вдоль реки. А к 20 июня вся полевая армия благополучно перебралась на сторону шведов.

Возможно, реакция последних была бы более энергичной, если бы не печальный инцидент с Карлом. В канун своего дня рождения — королю исполнялось 27 лет — Карл отправился к селу Нижние Млины осматривать позиции противника на другом берегу Ворсклы. Увидев всадников, русские кавалеристы открыли огонь. Одна из пуль насмерть сразила спутника короля. Карл, по своему обыкновению, остался невозмутим. Лишь завершив рекогносцировку, он повернул коня. В этот момент его будто бы и настигла пуля. Рана оказалась крайне неудобной: пуля ударила в пятку, прошила ступню до большого пальца. Король не показал вида, что ранен, и продолжил поездку. Когда же сопровождавшие, увидев кровь, попытались вернуться в лагерь, отмахнулся. Лишь при подъезде к главной квартире от боли и кровотечения обессилел и едва не упал с лошади. Его сняли — он потерял сознание.

Так описывают ранение Карла XII, опираясь на источники, шведские историки. В интерпретации отечественных исследователей случившиеся выглядит менее героически. Король был наказан за браваду. Наткнувшись на казацкую партию (в «Журнале» сказано, что партия «стояла неосторожно, и некоторые из оной казаки сидели при огне»), Карл не утерпел, затеял перестрелку и получил в ответ пулю. Здесь весь инцидент получает совсем другую, чем у шведов, окраску: военачальник в канун генерального сражения (точнее — за 11 дней до Полтавы) попусту рискует, выступая в роли заурядного застрельщика, — не это ли верх легкомыслия?

Но несчастье вовсе не кажется случайностью. Карл с самого начала военной карьеры с упорством азартного игрока раз за разом подставлял себя под пули, причем делая это и тогда, когда в этом была острая необходимость, и тогда, когда рисковать не было никакой нужды. Бравада короля не знала пределов: для него каждый мост был Аркольским, даже если он был перекинут через грязный ручей. Апологеты Карла XII пытаются оправдать его безумное поведение безоглядной верой: мол, если Бог с ним — ас кем же ему еще быть? — то с королем ничего не может произойти плохого. И верно, долго не происходило. Только, видно, и на небесах есть кредит везения. К Полтаве Карл исчерпал его. Подставился — и словил пулю тогда, когда его обессиленная армия особенно нуждалась в его отваге и даровании. Удивительно, что сам Карл и после этой раны, едва не стоившей ему сначала жизни, потом ноги, потом разгрома под Полтавой, не сделал для себя никаких выводов. Все осталось по-старому. Он продолжил свою игру в орлянку, пока наконец его не успокоила ударившая в висок пуля под стенами норвежской крепости Фредериксхаль на исходе 1718 года.

…Прибежавшие на зов хирурги осмотрели рану короля. Кость была раздроблена. Чтобы удалить осколки, надо было сделать глубокий надрез. Это была болезненная операция, тем более что в те времена не было анестезии. В лучшем случае, для того, чтобы заглушить боль, раненому давали вина или водки. Но король не пил крепких напитков. Врачи заколебались. Очнувшийся Карл прикрикнул на них: «Режьте смелее!»

В чем нельзя отказать противнику Петра, это в мужестве. Карл даже сделал то, на что не решились хирурги, — сам обрезал воспаленную кожу по краям раны. Король слишком хорошо знал, что в лагере все будут интересоваться, как вел он себя во время операции. Значит, нельзя было позволить себе ни малейшей слабости. Напротив, та магическая, завораживающая солдат и офицеров сила, исходящая от короля-героя, должна была окрепнуть. Карл был верен себе: он и из раны делал легенду.

Однако на деле быль о мужестве короля оказалась слабым утешением. Утрата была слишком ощутимой. Как раненый ни бодрился, уверяя, что не сегодня завтра поднимется и все станет на свои места, началось воспаление. Врачи втихомолку заговорили об ампутации ноги. С 19-го по 21 июня и эта мера казалась уже бесполезной — Карл лежал в полузабытьи, между жизнью и смертью. Ранение короля сразу отразилось на течении событий. Несомненно, в эти дни в шведском лагере царили растерянность и уныние. Этим немедленно воспользовалась противная сторона. Место для лагеря у Петровского брода было признано непригодным — узко, далеко от Полтавы. Лагерь был перемещен к деревне Семеновка, в 8 верстах от города, и тут же укреплен. Адлерфельт, бесстрастно взиравший на активность царских войск, зафиксировал в своих «анналах»: «Неприятель продолжает беспрестанно окапываться». Новейший исследователь М. А. Кротов на основе краеведческой брошюры, изданной к 200-летию Полтавы, восстановил конфигурацию этого лагеря у Семеновки: то был ретраншемент, обращенный к кручам Ворсклы и прикрытый с запада, со стороны шведов, линией редутов. Учитывая, что только что был оставлен один лагерь, а через несколько дней будет возведен новый, в непосредственной близости от Полтавы, остается только восхититься необыкновенному трудолюбию русского солдата и последовательности Петра I, ни на шаг не отступающего от разработанного плана: на шведов и в самом деле надвигалась «шагающая» земляная крепость, опираясь на которую, можно было отразить столь любимые Карлом XII внезапные нападения и при необходимости развернуть войска для большого сражения.

22 июня кризис, опасный для жизнь короля, был преодолен. В тот же день фельдмаршал Реншильд, вступивший в командование армией, вывел полки в поле. Ждали нападения русских. Однако известие оказалось ложным — русские и не думали выходить за укрепления нового лагеря. Пришлось шведам ни с чем возвращаться к своим бивакам. Камергер Адлерфельд не без торжества записал: «Враг не имел желания напасть». Намерения напасть 22 июня действительно не было. Петр просто методично и последовательно стягивал силы и выискивал наиболее удобную позицию для боя.

Реншильд, несмотря на солидный возраст и бесспорные заслуги, не обладал авторитетом Карла XII и той ясностью, которая отличала тактические решения короля. К тому же он был резок, высокомерен и не терпел возражений. Стоявший во главе пехоты генерал Левенгаупт (Реншильд до ранения короля возглавлял кавалерию) никак не мог найти с ним общий язык. Утонченный аристократ с университетским образованием и вечно недовольный служака фельдмаршал не терпели друг друга. Пока во главе армии стоял король, эта неприязнь сглаживалась. Но с назначением Реншильда равновесие нарушилось. И это было еще одно следствие рокового ранения Карла, давшее в последующем шведским ученым возможность порассуждать об исходе Полтавы в стиле: что бы было, если бы казацкая пуля пролетела мимо. Не следует, впрочем, особенно упрекать в этом шведских историков. Национальное чувство обладает тем странным свойством, что очень долго болит по поводу всякого своего поражения. Мы и сами нередко впадаем в подобный недуг, отчего старательно перебираем реальные и надуманные фатальные обстоятельства, укравшие у наших военачальников очередной шанс на удачу. Наверное, иногда так и случалось. Но только не под Полтавою, где шведам едва ли мог помочь даже вдохновенный гений их воинственного короля. Рвалось, где тонко. А тонкой стала вся мощь шведской армии, заброшенной капризом Карла и извилистыми путями войны на Украину, где правила игры стал диктовать уже не король, а царь.

В целом надо признать, что оценка современных шведских историков Полтавы — взвешенная и далекая от угарного патриотизма, который иногда проскальзывает в работах соотечественников. Они отдают должное мужеству своих солдат и офицеров, их несгибаемому чувству долга. Но они признают почти полную безнадежность положения, по крайней мере на тот момент, когда первые орудийные залпы возвестили о начале генеральной баталии. При этом просчеты объясняются не одним только упрямством короля, с маниакальным упорством идущим навстречу гибели, а и тем, что для шведов было внешним фактором — быстрым ростом могущества России на фоне истощения собственных ресурсов, необыкновенным умением Петра творчески перенимать чужой опыт и т. д. Шведские исследователи давно пришли к выводу, что имперское бремя было не по плечу Швеции. Ее людские и материальные ресурсы не соответствовали масштабам имперских задач. Страна рано или поздно должна была надорваться, и она в самом деле надорвалась, представляя к концу Северной войны печальное зрелище. Полтава в этом смысле — освобождение от изнуряющего имперского бремени, событие, заставившее Швецию изменить вектор своего развития.

По данным шведских историков, в канун сражения в строевых частях насчитывалось чуть больше 24 тысяч человек. Впрочем, население лагеря под Полтавою было значительно больше. На возах, телегах, в палатках обитали еще несколько тысяч человек — то были раненые, инвалиды, военные чиновники, денщики, прислуга, жены и дети офицеров и даже солдат. Первоклассная армия Карла не была свободна от традиции таскать с собой всю эту уйму народу, кочующую вместе с офицерами и солдатами по дорогам войны. Правда, при необходимости король без всяких раздумий бросал обитателей обоза на произвол судьбы.

Этим не исчерпывались силы шведов. Были еще союзнические войска в лице Мазепы и запорожских казаков. Однако Карл, не доверяя казакам, предпочитал держать их подальше от себя.

Лагерь у деревни Семеновки Петр посчитал не отвечающим разработанному стратегическому замыслу — как можно ближе придвинуться и стеснить противника. 25 июня русские части покинули Семеновку и вышли наконец к месту будущего сражения. Новый лагерь был устроен в 5 верстах от Полтавы, у Яковецкого леса. Шведы были так близки, что в стане русских были слышны все их сигналы. В считаные часы были возведены укрепления. Для ускорения работ войска несли заранее изготовленные фашины и «испанские рогатки». Строительство оборонительных сооружений не прекращалось, по сути, до самого начала сражения. На валах, реданах и угловых бастионах, образовавших неровный прямоугольный «транжамент», Брюс расставил около 70 орудий. Последняя запись в дневнике Адлерфельта, который три дня спустя будет сражен ядром в нескольких шагах от королевских носилок, была как раз посвящена этим приготовлениям русских: «Враг сделал великие передвижения, неуклонно приближаясь все более и более и строя земляные укрепления». Королевский «летописец» мог, конечно, сделать акцент на стремление царя отгородиться от шведов валами и редутами. Но если б он был вдумчивым наблюдателем, то мог заметить, что каждая из сторон русского ретраншемента имела несколько выходов. На западной и северной их было по четыре, на южной — семь. Укрепленный лагерь, таким образом, позволял войскам не только отразить неприятеля, но и быстро перейти в наступление. А это свидетельствовало о многом в настрое русских, готовых быстро перейти от обороны к контрнаступлению.

Выдвигаясь на позиции к Яковецкому лесу, Петр не исключал, что Карл XII тотчас двинется в наступление. Г. Головкин в тот день даже писал П. Толстому, что войска, подойдя к месту нового лагеря, выстроились в боевые порядки. Но на этот раз уже шведы остались на месте. Было, однако, ясно, что стороны сблизились настолько, что начало генеральной баталии — вопрос ближайших дней или даже часов. «И тако вскоре главной акции ожидати, в чем дай Вышний щастие», — такими словами заканчивал свое послание Петру Андреевичу канцлер. Не исключался, впрочем, и иной сценарий развития событий, о котором упомянул уже в своем письме А. Д. Меншиков. «Вчерась обоз свой перенесли мы сюда, — писал Светлейший, — и хотя ближе к неприятелю, только зело в удобном месте стали и траншемент построили, и чаем, что неприятель вскоре принужден будет место сие оставить и идти далее, когда надеемся… с городом коммуникацию свободную получить. В прочем у нас… благополучно и опасности никакой нет, понеже… наша армия вся здесь в совокуплении». Несомненно, в этом случае деблокада Полтавы рассматривалась как важная задача. Но еще более важной виделась задача преследования на марше ослабевшего неприятеля.

Г.И. Головкин

Перед наскоро возводимым ретраншементом располагалось большое поле — поле будущей битвы. Чтобы выйди к нему, надо было пересечь широкую прогалину между Малобудищенским и Яковецким лесами. Царь с одного взгляда оценил значение этого места. По лесу войскам не пройти. Значит, противник непременно двинется через прогалину. Здесь можно было расположить дозоры, на которые обязательно наткнутся шведы. Но Петру нужно было не просто обнаружить, а задержать противника. Был отдан приказ перегородить прогалину цепью редутов. В плане они повторяли букву «Т»^{13}, «ножка» которой была обращена к неприятелю. «Ножка» получилась усеченной: если горизонтальная перекладина состояла из шести редутов, протянувшихся от одной опушки к другой, то вертикальная — из четырех, из которых два так и не успели отсыпать к началу сражения (их стали строить только в ночь с 26-го на 27 июня). С военной точки зрения это было выдающееся решение. При таком расположении редуты не только рассекали боевой строй неприятеля и срывали внезапную атаку, но и встречали его перекрестным огнем из ружей и орудий (расстояние между редутами равнялось 300–400 шагам). Не случайно 23 года спустя знаменитый полководец Мориц Саксонский так высоко оценил замысел русского командования: «Невозможно было наступать на московскую пехоту, не взяв этих редутов, так как нельзя было ни оставить их позади, ни пройти между ними, не подвергаясь опасности быть уничтоженным их огнем».

Полтавская баталия в 1709?г. Художник Л. Каравак

Для защиты редутов был выделен отряд из шести пехотных полков — примерно 4700 человек. Позади поперечных редутов выстроились в линию 17 драгунских полков — 10 тысяч сабель — под началом лучших кавалерийских генералов на русской службе: Р. Боура, И. Хейнске и К. фон Ренне.

25 июня вечером был созван военный совет, разработавший план, как пехоте «стать в баталии». На следующий день в войсках был зачитан знаменитый приказ Петра: «Ведало бы российское воинство, что оный час пришел, который всего Отечества состояние положил на руках их. Или пропасть весьма, или же в лучший вид отродитися России». Царь в своем обращении объявлял, что предстоит бороться не за Петра, а «за государство, Петру врученное, зарод свой, за народ Всероссийский…». Приказ завершался замечательными словами: «А о Петре ведайте, что ему житие свое недорого, только б жила Россия в блаженстве и славе для благосостояния вашего».

Шведы вовсе не стремились начать сражение на русских условиях и уж тем более атаковать их укрепленный лагерь, как того хотел Петр. Но, кажется, впервые они оказались в ситуации, когда условия предстоящего сражения приходилось диктовать не им. При этом, отлично понимая все неудобства подобного положения, шведы должны были признать, что дальнейшее промедление лишь еще больше ослабит их. Оттягивать сражение стало невозможно — силы таяли, подмоги ждать было неоткуда, тогда как неприятель усиливался с каждым днем. Но если русские навязывают условия, где и когда сражаться, то по крайней мере шведы не собирались отдавать Петру инициативу, эту «повивальную бабку» всех своих побед. По сути, шведы решили играть ва-банк. Зная, чем окончилась Полтава, легко упрекнуть их в авантюризме. Но, с другой стороны, был ли у них иной выход? Даже такой далекий от военного дела человек, как пастор Крман, признал безвыходность положения и неизбежность сражения: «Король Карл должен был принять это решение вследствие жестокой и крутой необходимости».

Вот так, категорично, без всяких сантиментов — «жестокой и крутой необходимости», во многом, добавим, приуготовленной Петром и русской армией.

Был ли у шведов шанс выиграть? И верили ли они в этот шанс? При всей близости этих вопросов они все же разные. Там — возможность, здесь — вера. Петр ведь не случайно боялся шведов. Он помнил Нарву. Свежа была память о Головчине, когда репнинские полки, оказавшись в неожиданной ситуации, враз забыли все то, чему их учили, и обратились в бегство. У шведов слаба артиллерийская поддержка? Но разве фельдмаршал Реншильд не разгромил 30 тысяч саксонцев, поляков и русских под Фрауштадтом без пушек, одною пехотою и кавалерией? Да и Нарва также обошлась со стороны короля без большой канонады. Все прежние воспоминания наполняли грудь шведов гордостью. Откуда им было знать, что под Полтавою все это канет в Лету и впереди их будут ждать горечь поражений и воздыхание о былом величии? Об этом шведы не думали и не желали думать, а русские, в свою очередь, еще не знали и не могли знать, хотя знать очень хотелось. Петр сделал все возможное, чтобы ослабить противника, довести его до полуобморочного состояния. Приписанная ему фраза о том, что «брат Карл» мнит из себя Александра Македонского, но «не найдет во мне Дария», верна по существу, даже если и не была произнесена им в действительности. Царь пятился, отступал, изнурял шведов, однако кто бы из окружения осмелился сказать ему, что вот настал предел, пройден Рубикон, после которого осталось только толкнуть шведского Колосса, и он падет, как подрубленный? Никто. Мы не ошибаемся и не противоречим тому, о чем писали выше. Ведь признание того, что настало наконец время для генеральной баталии, не есть утверждение, что победа неизбежна. Шанс победить у шведов оставался. Причем тот шанс, который можно было свести на нет не числом выставленных в поле полков и орудий — тут у русских было все благополучно, а тем, что только можно сломить, когда сталкиваешься с отвагою и мужеством, — еще большей отвагой и еще большим мужеством.

Что касается веры шведов в благоприятный исход сражения, то в ней невольно улавливается большая доля отчаяния. Всякая другая воинская арифметика, построенная на сложении и вычитании, давала им одни отрицательные величины. Да им, собственно, и оставалось, что только верить, вскармливая надежду на аналогичных примерах из мировой истории. Может быть, потому столь часты были параллели между древними героями и шведскими генералами, призванными повторить их бессмертные подвиги: Реншильд объявлялся Одиссеем, Левенгаупт — Аяксом, а сам Карл XII — непобедимым Ахиллом. Трудно сказать, насколько велика была в настроениях шведов доля бравады, напускной бодрости или, напротив, подлинной уверенности. Все, что впоследствии об этом было написано, написано было уже после Полтавы. А это уже совсем другой взгляд. Кажется, определенно можно говорить о двух вещах, присутствующих в том, что принято называть духом войска. Это, с одной стороны, вздох облегчения от сознания того, что неясность ситуации, столь долго изводившая всю армию, от рядового до генерала, канет в прошлое, с другой — твердое намерение каждого исполнить свой долг.

Разумеется, решившись на сражение, шведы исходили из своей главной военной доктрины: единственный вид боевых действий, их достойный, — наступление. Было обращено внимание на то, что все преимущества расположения русских легко можно обратить в противоположность. Да, лагерь сильно укреплен, но позади него овраги и широкая обрывистая пойма Ворсклы. Русская армия сама, как под Нарвой, прижалась к реке и ограничилась в маневре. Стоит сбить русских с позиций, как отступление легко обернется сумятицей и паникой. Эта общая посылка требовала дальнейшего уточнения. Вот здесь-то и возникают трудности, поскольку Реншильд не стал утверждать себя детально разработанной диспозицией. Отсюда несколько «версий» плана в литературе. Шведский историк П. Энглунд пишет о намерении фельдмаршала обойти противника и занять позиции на севере, отрезая русских от брода у деревни Петровки. Далее Петру и его генералам представлялся выбор: выходить в поле и сражаться в не удобной для себя позиции или попытаться отсидеться в лагере. Заметим, что подобная «расшифровка» наметок предстоящего сражения вызывает сомнения: в таком трактовке план лишен простоты (в хорошем смысле слова), свойственной большинству решений короля-полководца. Движение в обход, развороты — на все это требовалось много времени, тогда как ставка делалась на быстроту и внезапность. Возможно, уместнее говорить о намерении шведов вырваться на «полтавские поля» и оттуда фронтальной атакой обрушиться на неприятеля. Левенгаупт же сразу по прохождении редутов кинулся атаковать фас русского лагеря, предлагая, таким образом, нам еще одну «версию» — смять противника с ходу, не дать ему развернуть свои боевые порядки.

В любом случае в шведском замысле ощутимо небрежение к противнику, которое не оставляло ни Карла, ни Реншильда, ведь они исходили из того, что Петр будет действовать так, как ему положено действовать в соответствии с их замыслом, то есть почти ничего не делать и послушно ждать, покуда его обойдут, опрокинут и разгромят. Не потому ли Реншильд ограничился поверхностной рекогносцировкой? 26 июня фельдмаршал с генералами издалека осмотрел поперечную линию русских редутов, чем и удовлетворился. Кажется, Реншильд и король положились на военное вдохновение и общие рассуждения, пообещав, что начальники колонн и полковые командиры получат все необходимые распоряжения по ходу битвы. Даже Левенгаупт пребывал в неведении. Приболевшего генерала вообще не пригласили на военный совет, который начался пополудни 26 июня у постели Карла. Да и трудно было это назвать советом — к королю и фельдмаршалу присоединились граф Пипер и командир Далекарлийского полка полковник Сигрот, общий любимец короля и фельдмаршала.

Позднее Левенгаупт, который, быть может, осознанно преуменьшал свою осведомленность о планах командования, писал, что фельдмаршал сообщил ему лишь о решении предпринять ночной марш и наутро дать решительное сражение. На это служака-генерал ответил, что готов исполнить любое приказание короля, и тут же усомнился в возможности быстро и без суеты выстроить в темноте войска для ночного марша. Реншильд оборвал его фразой, что «нельзя выводить полки средь бела дня, если мы хотим застать русских врасплох». Фраза выдает еще один основополагающий элемент шведского замысла: не просто опередить противника в развертывании — сокрушить его внезапным, неожиданным ударом.

Подготовка к сражению шла на скорую руку. Пехота была расписана по четырем колоннам. В частях избавлялись от всего лишнего, способного осложнить движение. Эта «ревизия», впрочем, носила своеобразный характер: все ценное, награбленное и добытое в походе навешивалось, зашивалось, пряталось в одежде, сумках, карманах, навьючивалось на лошадей и т. д. В итоге по окончании сражения у победителей будет немало работы по изъятию лишних и совсем не лишних ценностей, которую они и исполнили без лишних уговоров, раздевая догола иных пленных. Это мародерство, о котором, словно сговорившись, вспоминали мемуаристы, несомненно, бросает тень на победителей. Слабым утешением может служить только то обстоятельство, что подобная практика была повсеместной, а иногда еще и отягчалась поголовным калечением или даже расправой над безоружными пленными. В последнем, как мы знаем, преуспевали сами шведы во главе с Реншильдом, который в свое время приказал простреливать каждому русскому пленному голову.

…Около 11 часов вечера шведская пехота стала строиться в батальонные колонны. Их возглавляли генералы Спарре (5 батальонов), Стаккельберг (5 батальонов), Росс (4 батальона) и Лагеркрун (4 батальона). Начало движения задержалось из-за беспорядка, возникшего при построении. Левенгаупт принялся наводить порядок. Тут же явился разъяренный Реншильд и набросился на генерала: «Где вы, черт возьми, околачиваетесь? Никто вас найти не может, вы что, не видите, что получилась настоящая конфузия?.. Вы не заботитесь ни о чем!»

Наконец порядок был наведен. Далеко за полночь началось богослужение, предшествующее каждому сражению. Всегда сильное по своему эмоциональному воздействию, оно на этот раз умножалось благодаря необычайности обстановки. В густой темноте украинской ночи, в осознании того, что это, может быть, последняя ночь их земной жизни, воины приглушенными голосами (боялись, что услышат русские) пели псалом и повторяли слова специальной «армейской» молитвы: «Дай мне и всем тем, кто будет вместе со мной сражаться против наших неприятелей, прямодушие, удачу и победу, дабы наши неприятели увидели, что Ты, Господь, с нами и сражаешься за тех, кто полагается за Тебя».

Около часа ночи батальоны тяжелой поступью двинулись вперед. Впереди шла пехота. За ней на конных носилках везли Карла. Раненая нога была перевязана, здоровая обута в сапог со шпорой. Под правой рукой короля лежала обнаженная сабля. Присутствие Карла было необходимо для армии. Он был — как живой талисман, внушающий шведам уверенность и мужество. «Когда он сидел на коне перед своей армией и обнажал шпагу, было совсем иное выражение лица, чем в обычном его общении, — вспоминал позднее о короле один из ветеранов шведской армии, ротмистр Петер Шенстрем, — это было выражение, обладавшее почти сверхъестественной силой внушать кураж и желание сражаться…»

Памятный знак на месте командного пункта Петра I

Мы можем лишь предполагать, какое выражение было на этот раз у Карла, страстно желавшего, но не способного принять участие в предстоящей битве. Зато известны слова, которыми он незадолго до выступления воодушевлял своих товарищей. Он напоминал о прежних победах и, шутя, приглашал отведать изысканные кушанья у русских: «Завтра мы будем обедать в шатрах у московского царя. Нет нужды заботиться о продольствии — в московском обозе всего много припасено для нас». Шутка, по-видимому, принималась хорошо. Вот только беда, что по окончании сражения она приобрела привкус неуместной бравады. Поздний обед из московских разносолов был действительно устроен, вот только плененные шведы едва ли были рады такому праздничному столу.

…Король ехал в плотном кольце охраны из драбантов и гвардейцев. Надо отдать должное мужеству и чувству долга этих людей. Им не придется воевать. Зато придется — по крайней мере большинству — быть убитыми. Отобранные для того, чтобы ловить своим телом пули, летящие в короля, они в продолжение всего сражения станут исправно и безропотно исполнять это опасное дело. К вечеру из 40 человек охраны на ногах останутся только 6. Трагические цифры, однако, не смутят современников. Разве можно приравнивать бесценную королевскую жизнь к жизни этих обыкновенных шведов? Но нам придется сделать важную поправку в мифе о необычайном везении храброго Карла, которого долго не брали ни ядра, ни пули. Действительно, ему везло, долго везло. Но этому везению король обязан, по крайней мере наполовину, тем, кто своим телом останавливал его пули.

За пехотой и королем выступила разбитая на шесть колонн кавалерия под командой генерала Крейца. В литературе фигурируют разные цифры шведской армии, участвующей в сражении. По шведским данным, в канун сражения в строевых частях королевской армии насчитывалось около 22–24 тысяч человек. Однако далеко не все подразделения приняли участие в сражении. В лагере в Пушкаревке остались артиллеристы и охранение; четыре конных полка были отряжены контролировать дорогу на Переволочину. В траншеях под Полтавой также находились разрозненные части. В итоге новейшие шведские историки считают, что в наступление двинулись порядка 16–17 тысяч человек. Так, П. Энглунд пишет, что в колоннах насчитывалось 8200 пехотинцев и 7800 кавалеристов, всего 10 полков пехоты (18 батальонов) и 14 полков кавалерии. К этим силам шведы иногда добавляют также валахов и казаков Мазепы — от 3 до 8 тысяч человек. Однако этим союзникам шведы, как уже отмечалось, не особенно доверяли. Заметим, что украинские исследователи пишут о пускай и не значительном, но участии на первом этапе этих союзников в сражении. К тому же их присутствие так или иначе воздействовало на Петра и его генералов.

Многие российские и советские исследователи, исходя из численности убитых, раненых и плененных при Полтаве и Переволочной, оперируют цифрами в 28–30 тысяч человек. Понятно, что подобные цифры выглядят более «весомо». Но есть в них немаловажный изъян: они суммируют итоги и Полтавы, и Переволочины. Между тем далеко не все шведы, сложившие оружие на берегу Днепра, сражались на Полтавском поле. Иначе говоря, шведские исследователи все же ближе к истине в исчислении шведской армии. Это признают и некоторые российские исследователи. По их мнению, из королевского лагеря в наступление двинулось войско численностью примерно в 20 тысяч человек. Интересна еще одна цифра, фигурирующая в литературе: Карл XII двинул в бой всего около 75–80 % от боевого состава армии.

…Около двух часов ночи до передовых шведских частей донеслись голоса и стук топоров — рабочие команды русских спешили окончить недостроенные редуты. План сражения предусматривал продолжение движения, но тут выяснилось, что куда-то подевалась кавалерия. Пришлось остановиться. Чтобы русские раньше времени не обнаружили шведских батальонов, солдатам было приказано сесть на землю.

Наступили тягостные минуты ожидания. Реншильд раздраженно выговаривал адъютантам, «потерявшим» генерала Крейца. Вскоре все разъяснилось — в темноте головные эскадроны взяли не то направление и уклонились в сторону. Левая колона чуть было не наскочила на русские караулы на опушке Малобудищенского леса. Но пронесло — удалось тихо развернуться и отойти.

Наконец кавалерийские колонны одна за другой стали подходить к сидевшей пехоте. Подскакавший генерал Крейц стал выяснять у Реншильда как строить конные части — в линию или на флангах пехоты? В вопросе генерала был сокрыт важный подтекст: каков следующий шаг в замысле боя? Ответ разочаровал кавалерийского генерала: «Ждите, вы получите приказ».

Было около четырех часов. Сумеречный рассвет быстро разжижал короткую ночь. В неясных очертаниях растекавшегося тумана проступали контуры русских редутов. Шведы возобновили движение. Они все еще надеялись продвинуться вперед незамеченными. Но всему есть предел. Истории осталось неведомо имя русского караульного, который первым заметил неприятеля. По словам генерала Юлленкрука, то был какой-то русский всадник, неожиданно выскочивший из леса. Прозвучал выстрел. Тотчас началась цепная реакция тревоги. В суматошной дроби зашлись полковые барабаны, раскатисто ударили орудия. Полтавское сражение начиналось, как начиналось немало великих сражений, суетливо и бестолково, будто то, что так давно ждали и к чему готовились, обрушилось нежданно-негаданно.

Начавшиеся сражение вызвало у шведов заминку. Продолжать двигаться в колоннах? Но если их обнаружили и открыли огонь, следует развертываться в боевые порядки, причем в сумерках, в тесноте, теряя драгоценное время. Но это уже будет не попытка проскользнуть, а попытка прорваться! Карл, граф Питер и Реншильд тут же устроили совет: если застать русских врасплох не получилось, стоит ли вообще наступать? Фельдмаршал окликнул Левенгаупта: «Что вы скажете, граф?» Стоявший в отдалении генерал высказался за атаку. «Что ж, с Богом, — согласился Реншильд, — будем продолжать».

Решено было как можно скорее миновать прогалину. Однако осуществить такое под огнем было не так просто. Особенно неприятным сюрпризом стали поперечные редуты. Реншильд принужден был приказать батальонам центра развернуться и атаковать их. Атака должна была, однако, носить, скорее, отвлекающий характер. Остальные должны были продолжить движение в маршевых колоннах.

Наскоро отданный приказ вместо ясности внес в войска еще большую сумятицу. Начальники колонн, не посвященные в детали операции, не говоря уже о полковых и батальонных командирах, не сумели связать его с общим замыслом сражения. Проскочить редуты, когда кто-то рядом, буквально в сотне шагов атаковал их (редуты располагались друг от друга на расстоянии ружейного выстрела), — легко ли такое сделать? И что делать дальше? Ждать отставших? Идти? А если идти, то куда?

В еще более сложном положении оказались командиры, получившие невразумительное указание о штурме редутов. Возможно, Реншильд надеялся на Сигрота, единственного из полковников, участвовавшего в военном совете. Тот должен был скорректировать действия колонн, то есть не допустить потерю темпа и людей. Но Сигрот очень скоро получил смертельное ранение, которое поставило начальника третий колонны Росса в трудное положение — он ничего не знал об общем замысле сражения и руководствовался лишь полученным приказом. При этом, будучи исполнительным генералом, Росс понимал под словом «атаковать» слово «взять». Если надо, любой ценой.

Первый, недостроенный редут был занят с ходу — его никто и не защищал. Зато второй редут встретил неприятеля «добрыми залпами». Это привело шведов в ярость. Один из них позднее рассказывал: ворвавшись в укрепление, они «сокрушили каждую косточку у тех, кто был внутри». О третий редут (по некоторым сведениям, он был больше и лучше укреплен, за что и был назван шведами «большим шанцем») шведские гренадеры споткнулись. Потребовалась еще одна атака, чтобы разметать рогатки и дойти до вала. Но тут по наступающим хлестанули смертоносной картечью. Такое даже солдаты закаленного Нерке-Вермландского полка выдержать не могли. Устилая пространство перед редутом убитыми и ранеными, они подались назад.

Пока в глубине шел бой, идущие в маршевых колоннах части подошли к продольным редутам, перед которыми стояла русская кавалерия. То были драгунские полки, подкрепленные 13 орудиями конной артиллерии. Драгуны выдвинулись вперед по приказу Меншикова, который стремился заставить противника как можно раньше развернуться в боевые порядки.

Драгуны сразу осложнили положение шведов: если бы русская конница устремилась в атаку, то отбиваться бы пришлось в маршевых колоннах — на перестроение в каре просто не оставалось времени. Считалось, что лучше всего отразить удар кавалерии могла… кавалерия. Крики «Кавалерию, вперед! Ради Бога, кавалерию вперед!» покатились в глубь шведских порядков. Призыв был услышан. Эскадрон за эскадроном, с трудом обтекая батальонные колонны, устремились навстречу русским.

По выучке и опыту шведская конница превосходила русскую. Но в сумятице и тесноте боя шведы наскакивали недружно, не выдерживая строя. Вместо сокрушительной атаки получилось нечто вроде свалки, в которой преимущество оказалось на стороне драгун Светлейшего. Им удалось даже отбить несколько эскадронных значков. Есть сведения, что в бою у редутов драгунам оказывали помощь казаки гетмана И. И. Скоропадского.

От первого успеха Александр Данилович впал в «безмерный газард». Светлейший готов был трубить общее наступление. В этот момент прискакал офицер из главной квартиры с приказом отходить. Разгорячившийся Александр Данилович вступил в перепалку: у нас «упадок весьма малой», тогда как потери неприятеля «весьма велики». Если же кавалерия отойдет, то как тогда «без сикурсу» — помощи — редуты устоят? Нужно не отходить, а, напротив, поддержать его пехотой. Но Петр посчитал нецелесообразным ввязываться в сражение в узком дефиле и повторил приказ об отходе. Меншикову пришлось подчиниться — уж ему-то, как никому другому, был известен крутой нрав государя.

Отход грозил большими неприятностями — приходилось поворачивать коней на глазах неприятеля. И действительно, шведские рейтары кинулись преследовать драгун. Раздались радостные возгласы: «Виктория! Победа!» Особенно успешно для шведов стала складываться ситуация на правом фланге. Часть русских эскадронов успели отойти в лагерь, остальные же повернули на север и двинулись вдоль ретрашемента. Разгоряченные шведы кинулись следом, угодив под артиллерийский огонь. Однако это не остановило преследователей. Для драгун Бауэра сложилась критическая ситуация. Времени для того, чтобы развернуться и перестроиться для ответного удара, не оставалось — шведы буквально висели на плечах. Между тем впереди лежала заболоченная низина, по которой уже нельзя было нестись с прежней прытью, за ней — глубокая балка Побыванка. Драгунам грозил неравный бой, могущий превратиться в обыкновенное избиение. Но тут шведы прекратили преследование. Остановил эскадроны К. Крейца Реншильд, опасавшийся, что кавалерия оторвется от пехоты и не сумеет в нужный момент прийти ей на помощь. К тому же сражение только начиналось и конницу следовало не распылять, а держать в кулаке до того момента, когда вся русская армия обратится в бегство. Шведские историки не упускают случая подчеркнуть, что решение фельдмаршала спасло часть русской конницы от разгрома. Признается, однако, что, поскольку подобное развитие событий не укладывалось в запланированный сценарий, Реншильд был «формально прав».

Опытный генерал Бауэр тотчас воспользовался неожиданной передышкой. Эскадроны были приведены в порядок и выстроены для нового боя. Любопытно, что в сознании Петра конное сражение оттеснило на второй план даже бой за редуты. Вечером того же дня в письме Кикину царь начинает описывать баталию именно с этого момента: «Сегодня на самом утре жаркий неприятель нашу конницу со всею армиею конною и пешею атаковал, которая (конница. — И.А.) хотя по достоинству держалась, однакож принуждена была уступить, однакож с великим убытком неприятелю». Заметим, что царская оценка действий драгунских полков, включая и тех, что отступали к балке, в сравнении с выводами шведских историков не столь пессимистична. Остается признать, что либо Петр, возбужденный только что одержанной победой, предпочитал на все смотреть сквозь пальцы, либо шведы преувеличили масштабы успеха своей кавалерии.

Между тем двигавшаяся за кавалерией шведская пехота также миновала поперечные редуты. Одолевали их по-разному. Кто-то обходил укрепления, прижимаясь к лесу и даже проламываясь через лесные завалы, кто-то прорывался между редутами, огрызавшимися частым ружейным и пушечным огнем. Уппландцы и эстергётландцы, штурмовавшие редуты, понесли большие потери. Когда проежавший мимо командира Уппландского полка Шернхёка генерал Юлленкрук поинтересовался ходом дел, тот посетовал, что «своих лучших людей потерял». Генерал-квартирмейстер не нашел ничего лучшего, чем приободрить полковника расхожей фразой о том, что русских это все равно не спасет.

Левенгаупт, оказавшийся во главе батальонов у левого фаса русского лагеря, приказал с ходу атаковать противника. Однако наступление было остановлено Реншильдом, не упустившим случая выговорить Левенгаупту за самоуправство. Генерал подчинился, что не помешало ему позднее говорить о роковой ошибке фельдмаршала, ведь русские будто бы уже начали в панике покидать ретраншемент и увозить орудия! Едва ли, как и в случае с конным преследованием драгун Бауэра, есть смысл опровергать Левенгаупта: хорошо известно, что разбитые генералы любят искать в проигранных сражениях эпизоды, которые могли бы кардинально изменить исход битвы. Особенно если эти эпизоды связаны с ними. Впрочем, захватывающая перспектива кружит головы не одним генералам: шведские историки также не против порассуждать относительно возможных результатов атаки. Примечательно, что в русских источниках это сокрушительное наступление шведов осталось почти не замеченным. Отмечается, что после прохождения редутов неприятель был встречен таким плотным огнем из лагеря, что принужден был к поспешному отступлению. Что касается паники, которую якобы сквозь клубы дым разглядел зоркий Левенгаупт, об этом ни слова. Похоже, что и на этот раз генерал перепутал желаемое с действительностью.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.