«Стрелецкое разорение»

«Стрелецкое разорение»

Бунт дал Петру возможность поквитаться со стрельцами. За прежние унижения, пережитый страх, за расправы над родственниками и Артамоном Матвеевым. Конечно, многое из происходившего в мае 1682 года ему было непонятно. Но, прижимаясь к насмерть перепуганной матери, он уже твердо знал, кто его враги. Сначала это недетское знание было сродни ужасу, сотрясавшему конвульсиями тело. Потом, по мере того как Петр взрослел и набирался сил, оно переросло в холодную ненависть. Стрельцы стали для Петра нелюбимыми подданными, один вид которых заставлял его грозно сводить брови. Не случайно в «потешных баталиях» стрельцам чаще всего отводилась роль противной и битой стороны.

Стрельцы платили Петру такой же нелюбовью. Они интуитивно чувствовали, что в петровское будущее они плохо вписывались. Уходили в дымку преданий рассказы старых стрельцов о хлебной московской службе и щедротах благоверного Алексея Михайловича. Идеализация старины — лучший способ всколыхнуть недовольство. Старина всегда лучше, хотя бы потому, что она — старина. Петровская служба воспринималась как нарушение старины, прямое пренебрежение тем, что было установлено и освящено временем. Отныне стрельцы надолго отлучались от дома, а это оборачивалось разорением их хозяйств. После падения Азова четыре стрелецких полка были оставлены в крепости. Год спустя пришел новый приказ, но не о возвращении, а о походе в Луки Великие. Стрельцов мало волновала государственная необходимость в подобной военной акции, направленной на поддержку искателя польского престола, курфюрста Августа. Для них переход с южной границы на западную — новые злоключения и отсрочка надежды увидеться с семьями.

Путь через осенние хляби был нелегок, и едва ли стрельцы сильно преувеличивали (таков жанр) в своих челобитных, когда писали, что «пришли чуть живы». Это вовсе не значит, что пришли — легли и умираем. «Чуть живы» — это во всем недостаток, неустроенность и прозябание. Собственно, требовали они немногого. Кроме кормового и денежного жалованья (кто его не просил?), определиться со сроками возвращения в московские слободы. Терпение истекало — хотелось загнать его в четко отмеренные недели и месяцы служебной лямки.

Под Луками стрельцы прожили с полгода, копя обиды на бояр, которые их «в Москву не пускают», и на уехавшего в неизвестность, «в немцы» царя Петра. В конце мая 1698 года новая весть — поход в Торопец. Явилась надежда, что в бесконечных странствиях это последняя точка перед Москвой. Но оказалось, что впереди стрельцов ждет еще служба в Вязьме, Белой и иных городах. Наступил предел.

6 июня на сходе четырех стрелецких полков, сменив неугодных начальных людей, решили идти в Москву. Было объявлено, что зовет полки сама правительница Софья Алексеевна. Захлебываясь в крике, даже прочитали будто бы от нее присланную грамотку: «Теперь вам худо, а вперед будет еще хуже. Ступайте… Быть вам на Москве, стать табором под Девичьим монастырем и бить мне челом, чтоб я шла по-прежнему на державство».

Писала ли на самом деле эту грамотку Софья или не писала — дело темное. Но вот адрес, откуда надо было вызволять опальную царевну и сажать «на державу», был точный.

Режим пребывания опальной царевны в Новодевичьем монастыре не отличался суровостью. Иноческое платье надевать насильно не заставляли — живи в монастыре, как знаешь, только не мути воду и не мечтай о былом. В монастыре у Софьи была своя прислуга. Из Кремля привозили продукты и лакомства, которые по-прежнему отпускались на содержание царевны по Дворцовому ведомству. Даже библиотека, свидетельство любомудрия правительницы, переехала вместе с ней в монастырские палаты.

Не обделена была царевна и вниманием. Сестры поочередно наезжали в обитель. Заглядывал к царевне и царь Иван. У Софьи, по-видимому, к брату был особый интерес: в случае смерти царя Петра единодержавие Ивана должно было означать для нее освобождение из монастырского заточения. Случилось, однако, обратное: 29 января 1696 года умер не Петр, а Иван, так что надежда вернуться в кремлевские палаты, переступив через гроб Петра, не сбылась.

Да и хотела ли царевна просто вернуться в Кремль? Софья по натуре своей была борцом. Ее честолюбие, жажда власти и уверенность в том, что под ее началом все пойдет не так, как при сводном братце — а при нем все идет вкривь и вкось, — не давали ей примириться со своим положением. Можно лишь догадываться, какие страсти кипели за внешней сдержанностью царевны, когда она узнавала от сестер о происходящем во дворце и в стране.

Потом Петр уехал в Великое посольство. Царевна, как опытный политик, должна была сразу смекнуть, какой это шанс — столица и царский скипетр остались без присмотра. Если вдуматься, это положение чем-то неуловимо походило на ситуацию конца апреля — начала мая 1682 года, когда стрелецкий бунт вознес ее на вершину власти. Так почему бы опять не попробовать? Потом, когда все кончится полной неудачей и кровавым розыском, Софья примется утверждать, что не звала стрельцов в Москву и грамоток к ним не слала. А ежели что и было, то сотворено ее именем чужой рукой — разве в том воровстве она ответствует? Однако та Софья, которая предстает перед нами на страницах истории, несомненно, была способна на подобное. Рискованная игра, закрученная до упора интрига — в ее натуре. Петр, сам не чуждый риска — в этом они с Софьей были равно не похожи на своих пресных братьев и сестер, — не сомневался, что царевна грамотками и обещаниями кружила простодушные стрелецкие головы. Доказать он, однако, этого не смог, хотя и не сомневался в своей правоте.

…Стрельцам не только прочитали грамотку от имени бывшей правительницы. Выкрикнули и «программу» — разорить Немецкую слободу и побить бояр-изменников. Вспоминали 1682 год, когда «все по обычаю своему управили», говорили, что надо, спасая царство, все повторить.

Известие о движении стрельцов к Москве вызвало в столице страшный переполох. Наскоро были собраны силы, отданные под начало боярина Шеина. Вечером 17 июня правительственные войска сошлись со стрельцами под Истрой. После нескольких залпов стрельцы бросились врассыпную. Кинувшаяся следом конница вязала их скопом. Наскоро был организован розыск, в результате которого казнили 130 человек. Среди них оказались «пущие заводчики», признанные руководителями мятежа. Остальных стрельцов развезли по монастырским застенкам и острогам.

Вернувшийся Петр возобновил следствие. Новый розыск был не в пример прежнему — шире и круче. Царя интересовала не степень вины каждого из стрельцов — здесь все они по закону достойны были плахи. Царь искал нити заговора.

Шеину в эти недели лучше было не показываться Петру на глаза. При одном виде незадачливого генералиссимуса государь заходился в гневе. Царь обвинял Шеина в том, что тот слишком быстро лишил «заводчиков выступления» жизни. Они ушли, утаив главное. Впрочем, еще оставалась надежда — десятки недопытанных стрельцов в узилищах. «Я допрошу их покрепче вашего», — пообещал Петр и слово свое сдержал, став завсегдатаем пыточных застенков.

Допросы начались уже в сентябре. В десяти застенках стрельцов поднимали на дыбу, били «с подъему» кнутом, палили огнем. Никого из судей, боявшихся прогневить царя… излишним милосердием, не интересовало, что пережили стрельцы за три года скитальческой службы. Сочувствия не было. Не было и понимания того, что главная причина бунта — отчаяние. «Мы-де всеми полки пошли на смерть, что-де нам по службе умереть и на Москве умереть же», — описывал эту стрелецкую безысходность один из допрашиваемых.

Царь особенно доискивался доказательств виновности Софьи. Должно быть, именно в эти дни в сознании Петра отчетливо всплыло признание Ивана Цыклера о намерении Софьи его зарезать. Тогда, торопясь за границу, царь не довел розыска до конца. Цыклера с товарищами казнили, а про слова Софьи забыли, списали на оговор. Оказалось, зря. Теперь, наученный горьким опытом, Петр во что бы то ни стало намеревался докопаться до истины. Во всех застенках стали задавать один и тот же вопрос: как хотели стрельцы посадить Софью в Кремль — «по какой ведомости, по присылке ль от ней или по письму»?

Кнутобойное усердие судей скоро дало результат: стрелец Василий Алексеев с пытки признался, что в Великие Луки и Торопец им приносили от царевны Софьи письма и Артемий Маслов читал их перед полками. Спросить, однако, у тех, кто приносил грамотки, не было возможности. Они-то как раз и были теми преждевременно оборванными ниточками, вызвавшими царский гнев на Шеина. Но был другой путь: выяснить посредников между царевной и стрельцами.

Судьи принялись перебирать окружение царевны. Прислужница Ульяна Колужина поведала о том, что приезжавшие к Софье сестры секретничали, и это, конечно, подозрительно: «Что меж собою станут говорить, в то число ее, Ульяну, высылают вон». Служанка Васютинская прибавила: слышала, как царевна Марфа Алексеевна сообщила Софье о приходе стрельцов к Москве: «Желают тебя, чтоб ты царствовала».

Новость была не из приятных. Получалось, что в дело, точно в водоворот, затягивало все новых и новых подозреваемых, и на этот раз это — сестры царя. 24 сентября Петр сам допросил царевну Марфу. Та призналась, что сообщила Софье о приходе стрельцов, но обвинение в посредничестве с ними отрицала. Скорее всего, царевна говорила правду: на такое угрожавшее застенком дело надо было решиться, а Марфа смелостью не отличалась.

27 сентября Петр приехал в Новодевичий монастырь, чтобы лично допросить Софью. Брат и сестра не виделись десять лет. Несомненно, они вспоминали друг о друге. Петр — много реже, Софья, должно быть, каждый день. При этом можно не сомневаться, какие это были горькие воспоминания! Опальная царевна держалась стойко. Даже очная ставка со стрельцами, которые читали якобы грамотки Софьи, не изменили ее показаний. Не писала и не звала. А что стрельцы сами приходили и звали ее на державу, «и то-де не по писму от нее, а знатно потому, что она со 190-го году (по допетровскому летоисчислению 7190 г. — Примеч. ред.) была в правительстве». В ходе розыска «всплыли» еще несколько человек, будто бы сновавших между царевной и стрельцами. Но «явную улику» — самого письма или писем Софьи — найти так и не удалось.

Царь, конечно, не сомневался, что все подозрения — чистая истина. Потом в письме к Ромодановскому, в котором он утвердил новый, более строгий режим содержания Софьи, намекнул: она из тех, кто в церкви благочестив, а с паперти «денги наубиство дает». Однако без явных улик прямо осудить сестру не решился. Впрочем, судьба царевны и без того была предрешена. 21 октября в обители появилась новая инокиня — Сусанна. То была Софья, сменившая наряд царевны на черное платье монахини.

На этот раз Петр не ограничился одним только постригом. Его сумеречная, путаная душа каждый раз в столкновении с Софьей оборачивалась самыми темными сторонами. Когда-то он приказал залить кровью Цыклера тронутый тленом гроб Ивана Милославского. Теперь, в конце октября, царь прибавил к этой страшной выдумке трех повешенных стрельцов перед окном Софьиной кельи. Один из них держал привязанную к рукам челобитную, звавшую Софью на царство. За этими тремя вокруг обители висели еще 230 стрельцов. Когда ударили морозы (казненных не снимали пять месяцев), ветер стал раскачивать мертвых и их тела оледенело стучали друг о друга, пугая монахинь.

В сентябре начались казни. Стрельцов вешали, колесовали, рубили головы. Петр в эти дни ходил весь издерганный, неуравновешенный. День проводил в застенках, вечер — с приятелями за столом. Приступы необузданного веселья чередовались с припадками дикой ярости, заставлявшей трепетать окружающих. Что ощущал в эти дни царь? Сомнительно, чтобы его мучило раскаяние. Отправляя на смерть стрельцов, он был уверен в своей правоте. Конечно, Петр помнил, что за пролитую кровь придется отвечать перед Богом. Но спасительной была мысль, что казнил по праву, по закону, радея об Отечестве и о вере. Значит, божественным и человеческим судом он будет оправдан и прощен. Поступать обратно — помиловать и не наказать — для Петра было как раз непростительно. Ведь он отвечал перед Богом не за одних замученных стрельцов, а за всю Россию. Этих не наказать — Россию казнить. Вот его оправдание и его Голгофа.

Сказанно это не для того, чтобы защитить Петра — какое уж здесь оправдание! — а для понимания мотивов, двигавших этим человеком. Последние всегда историчны, т. е. обусловлены нравственными представлениями эпохи, пониманием долга, втиснутого в узкое пространство между добром и злом. Век просвещения, может быть, потому с такой страстностью стал взывать к человеколюбию и милосердию, что вокруг царили жестокость и равнодушие. Средневековая Россия в этом смысле мало отличалась от стран раннего Нового времени. В той же просвещенной Англии преступников продолжали четвертовать, причем каждая казнь превращалась в зрелище для любопытствующей черни и знати. Петр в нравственном отношении остался человеком своего века.

Москва еще долго пребывала в страшном ожерелье мертвых тел. Из бойниц Белого города вместо орудийных жерл торчали засиженные вороньем бревна, на которых гроздями висели мятежники. Нетрудно представить атмосферу этих месяцев, ставших началом преобразований. Резали бороды, меняли долгополое платье на иноземное, в шутовском кривлянии высмеивали все старорусское — и попробуй не сбрей, не поменяй, не посмейся, когда кругом такое! Петр не спрашивал мнения — нравится, не нравится. У него на все был свой, единственный вариант ответа — понравится. Но на самом деле недовольных хватало. Только свою ненависть они научились скрывать. Боясь открыто выступить против нововведений, петровские недруги готовы были душить все начинания нерадением. Петр во все вкладывал душу, они, внешне покорствуя, леденили все равнодушием. Казнями царь преподнес своим противникам урок. И он был усвоен так, что до конца жизни реформатор будет ощущать постоянное и неуловимое сопротивление своим планам. Но уличить таких «супротивников» будет трудно.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.