Великое посольство

Великое посольство

В конце 1696 года было объявлено о посылке в Европу Великого посольства. Послами были назначены генералы Лефорт, Головин и думный дьяк Прокофий Возницын. Сами по себе великие посольства случались и прежде. Их снаряжали для решения особо важных «государевых великих дел». Ранг Великого посольства обычно свидетельствовал о широких полномочиях послов и богатстве посольских подарков. Однако никогда прежде не был столь внушителен список стран и дворов, которые предстояло посетить послам: в нем значились австрийский император, английский и датский короли, правители Венеции и Голландии, бранденбургский курфюрст и даже… папа римский. Новым было и число великих послов — три, причем один из них — иностранец. Наконец, штат посольства превышал все прежние великие посольства и требовал для проезда одних только саней почти тысячу штук!

Впрочем, с адресатами посольства, числом великих послов и многочисленностью свиты еще можно было смириться. Смущало другое — твердое намерение царя самому отправиться за границу. Здесь есть над чем задуматься. Предшественники Петра вообще предпочитали не покидать надолго столицу. Не из-за боязни потерять власть, а по убеждению, что православный государь обязан пребывать в центре своего царства. Богомольные поездки царей по окрестным монастырям общей картины не портили. Во-первых, они не были продолжительны, во-вторых, в них проявлялось все то же благочестие московских государей, ни на минуту не забывавших о почитании православных святынь. Иногда цари отправлялись в походы. Происходило это во время войны, да и сами походы не были рядовыми. Покидали столицу ради целей значимых — взятия Казани, возвращения Смоленска. Здесь же все получалось наоборот. Петр оставлял царство в мирное время ради знакомства с протестантскими и католическими странами Запада.

Ехал государь в составе посольства инкогнито, как «Преображенского полка урядник Петр Михайлов». В посольстве, чтобы сохранить тайну «царской персоны», его так и велено было величать. Конечно, за несколько лет правления Петра его окружение привыкло к самым неожиданным и экстравагантным поступкам царя. Но обращаться на людях к государю, которого полагалось почитать земным Богом, «Эй, урядник Петр Михайлов!», было как-то непривычно.

Петра, впрочем, мало заботило самочувствие окружающих. Нет сомнения, что решение об участии в посольстве было принято на основании веских мотивов, к которым прибавилось горячее желание царя ближе познакомиться с Европой. Не случайно перед отъездом он приказал выгравировать на своей печати надпись: «Аз бо есмь в чину учимых и учащих мя требую» — «Я ученик и еду искать учителей». Объяснима и та странная форма участия в посольстве, которую избрал царь. Петру нужна была свобода, но ее невозможно обрести в рамках дипломатического протокола. Инкогнито позволяло обойти эту преграду и вести себя так, как хотел знатный путешественник.

Желание познакомиться с Европой и поучиться у нее у Петра возникло давно. Его особенно поддерживал Лефорт, настойчиво возвращавшийся к идеи поездки на Запад. Однако царь откладывал осуществление сокровенной мечты, пока она не совпала с государственной необходимостью. После взятия Азова следовало ожидать активизации действий со стороны Турции и Крыма. Значит, надо было вдохнуть новые силы в антитурецкую коалицию и попытаться найти новых союзников. Если вдуматься, здесь присутствовала известная доля самообмана. Дипломатическая задача, вставшая перед посольством, вовсе не требовала участия монарха. Однако до 1697 года и такого мотива не было: нельзя же было, в самом деле, отправляться в Европу после первой неудачи под Азовом или еще ранее, ничего не сделав в составе коалиции. Теперь подобные препятствия были упразднены, желание и необходимость совпали, и Петр мог с чистым сердцем собираться в дорогу.

В жизни Петра Великое посольство — событие ключевое. Прежнее, до конца неосознанное стремление изменить страну обрело вполне законченные формы и превратилось в то, что можно назвать политической волей. По возвращении царь уже не желал мириться с тем, что собой представляло его государство. За полтора года он проделал путь, на который в Москве у него могли бы уйти долгие годы. Та самая «вечность» до Полтавы была преодолена настолько, что приобрела вполне приемлемые земные величины, измеряемые во времени годами и в пространстве верстами. Теперь их надо было прожить, пройти и преодолеть, заполняя вполне конкретными делами и поступками.

Есть в этой поездке еще одна сторона, о которой редко говорят. С какими чувствами возвращался домой Петр? Подавленность, рожденная сравнением своего и чужого? Зависть? Настороженность? Об этих чувствах можно лишь догадываться. Тем не менее одно определяющее, всеохватывающее стремление всецело захватило его. Нетерпение — вот что еще привез царь из Европы. Он прямо-таки сгорал от желания немедленно и сразу все переделать, сделать страну похожей на Европу. Цель не просто утопичная, но и, учитывая способы, к которым стал прибегать реформатор, опасная. Государь не просто отвергал и ниспровергал многие прежние ценности. Он делал это в оскорбительной форме, не щадя и не задумываясь о чувствах подданных. Так была задана тональность реформ с ее постоянно растущей эмоциональной внутренней напряженностью в обществе.

Следует обратить внимание на особенность поведения царя в Великом посольстве. Его мало интересовали вопросы социального и политического устройства. Английский парламент для царя — скорее экзотика, нежели разумная форма организации власти. Царь колесил по странам, давно изжившим крепостное право, воочию мог видеть, сколь плодотворен труд свободных людей. В Голландии один крестьянин кормил двух горожан, тогда как в крепостной России 24 земледельца едва содержали одного жителя посада. Но это не занимало царя. Может быть, здесь такое и пригодно, но только не в его государстве и не для его народа. Крепостное право в России было для Петра столь же естественным, как воздух, которым он дышал.

Петровский интерес — это преимущественно прикладной интерес ко всему, что должно было, по его мнению, способствовать преодолению отсталости, превращению России в сильное государство. Главное здесь — ничего не упустить, со всем познакомиться, усвоить, перенять, перенести. Поэтому в центре внимания Петра — мануфактуры, верфи, арсеналы, порты, корабли, крепости, мастерские, монетные дворы, университеты, коллекции, музеи, анатомические театры, школы, дороги, мосты, средства передвижения и т. д. Перечень можно продолжить, но и этого достаточно для того, чтобы понять, насколько далеко ушел долговязый бомбардир Петр Михайлов от своих предшественников и что именно он искал в Европе.

Посольство выехало из Москвы в начале марта 1697 года. В столице Петр оставил нечто вроде правительства, в которое вошли преданные ему люди — дядя Лев Нарышкин, князья Борис Голицын и Петр Прозоровский. Однако реальная власть оказалась в руках Федора Ромодановского. Петр всецело доверял этому похожему на монстра (определение князя Б. Куракина), заплечных дел мастеру. В своих письмах царь именовал Ромодановского «Ваше величество», «Sir», обыгрывая титул «князя-кесаря», полученного Юрием Федоровичем во «Всешутейшем соборе».

Ромодановский был наделен высшими полномочиями, дополненными строгим царским внушением — подавлять в зародыше всякую измену и недовольство. Указывать на это имелись основания. Недовольных хватало. Буквально накануне отъезда были изобличены в намерении убить царя стрелецкий полковник, думный дворянин Иван Цыклер, окольничий А. П. Соковнин и стольник Ф. М. Пушкин.

Стрелецкий полковник Цыклер, который одним из первых переметнулся от Софьи к Петру, считал, по-видимому, что царь недостаточно оценил его заслуги. Петр действительно держал этого честолюбца в отдалении. И не случайно: всезнающий Патрик Гордон писал в своем дневнике, что в первое стрелецкое восстание тот приложил руку к избиению сторонников Нарышкиных. Сын боярина Матвеева, А. Матвеев, подтверждал это обвинение: Цыклер у него уже в 1682 году «на злодейства исполнен был». При Петре полковник несколько лет просидел воеводой в захолустном Верхотурье, а накануне отъезда Великого посольства получил указ отправиться в Таганрог на строительство порта. Раздосадованный Цыклер задумал недоброе — избавиться от царя и вернуть к власти Софью. Зная о любви Петра к пожарам, полковник намеревался устроить поджог, во время которого верные стрельцы должны будут расправиться с приехавшим тушить огонь царем. Стрельцам он якобы даже советовал «изрезать его ножей в пять».

В заговоре принял участие окольничий Соковнин, обиженный на царя за то, что тот обошел его боярским званием. Он вполне разделял планы Цыклера и был крайне сердит на недогадливость стрельцов, которым давно следовало бы покончить с государем. «Что они спят, по се число ничего не учинили!» — возмущался окольничий.

Третий заговорщик — Федор Пушкин. Этот был недоволен всем — и карьерой, и своим положением при дворе, и посылками московских дворян за море. Ворчливый предок великого поэта так и напрашивался на то, чтобы проиллюстрировать высказывание Александра Пушкина об упрямом и мятежном духе, не оставляющем их род…

Упрямства дух нам всем подгадил:

В родню свою неукротим,

С Петром мой пращур не поладил

И был за то повешен им.

«Не поладил» — конечно, поэтическое преувеличение. Судя по всему, ни Федор Пушкин, ни Соковнин с Цыклером дальше нападок на Петра пойти не успели. Если и можно говорить о заговоре, то о заговоре, который только созревал, он еще не перешагнул той страшной черты, которая отделяет пустые разговоры от дела. Но и этого было вполне достаточно, чтобы угодить на плаху. Карался сам умысел, сама мысль покуситься на государя. А умысел был как раз налицо — слова произнесены вслух и услышаны.

Петр лично допрашивал обвиняемых, проявив при этом крайнюю жестокость. Он связал заговор с именем Ивана Михайловича Милославского, своего извечного недруга, которого вместе с Софьей считал повинным во всех прежних злоключениях. Потому казнь была устроена жуткая и назидательная: под эшафот поставили выкопанный из земли гроб Милославского, на который стекала кровь заговорщиков. Страшное и странное зрелище, устроенное царем, которому через пять дней предстояло ехать в Европу постигать достижения человеческого гения.

Как водится, пострадала родня преступников. Не избежали наказания также родственники царицы Евдокии Лопухиной. Ее отец был отправлен воеводствовать в Тобольск, братья — по городам. Можно предположить, что заговорщики ссылались на недовольство Лопухиных, а значит, и царицы, поведением царя, который открыто пренебрегал стариной. Ясно и другое: разлад с супругой обрел столь зримые черты, что Петр уже мало считался с родством.

9 марта царь покинул Москву. Две недели спустя посольский поезд пересек русско-швецкую границу близ Псково-Печерского монастыря. Первым крупным городом на пути движения стала Рига. Шведы встретили Великих послов с подобающими почестями. Поскольку посольство угодило в самый ледоход на Западной Двине, то путешественникам поневоле пришлось коротать время в городе. Петр, верный себе, стал с особым пристрастием взирать на рижские бастионы, о которые сорок два года назад споткнулся его отец. И не просто взирать — измерять, записывать и перерисовывать. Что двигало царем? Одно природное любопытство, усиленное вынужденным бездельем? Или далеко идущие цели, вовсе не дружественные по отношению к хозяевам? Если учесть, что отчет о крепостных сооружениях Риги писался симпатическими чернилами, то царя вполне можно обвинить в самом заурядном шпионстве.

72-летний генерал-губернатор Риги Эрик Дальберг оказался в щекотливом положении. На своем долгом веку (губернатор начинал служить еще в Трицатилетную войну) ему пришлось повидать немало венчанных особ. Но чтобы особа столь высокого ранга выступала в роли соглядатая? Вообще-то тогда сам Дальберг исполнял роль «начальника разведки» при короле Карле X. Именно он в 1657 году надоумил короля атаковать будто бы беззащитный с южной стороны Копенгаген. Сведения оказались ошибочными, и шведов встретил такой жестокий огонь, что из трехтысячной колонны штурмующих мало кто уцелел. Теперь генерал-губернатор решил вспомнить старое и как-то прервать шпионскую миссию царя, избегая — таков был наказ из Стокгольма — обострять при этом отношения с Москвою. Пока Дальберг ломал голову над этой трудноразрешимой проблемой, шведские часовые, не особенно мудрствуя, выдворили с бастионов Петра. Причем очень неучтиво, пригрозив в случае неподчинения применить оружие. Разразился грандиозный скандал. Угрожали оружием уряднику Михайлову. Он хоть и инкогнито, но все-таки царь!

Дальбергу пришлось извиняться. Извинения приняли, однако Петр был до глубины души оскорблен. Теперь в Риге его раздражало буквально все. Торговые люди только на вид «зело правдивые» — на самом деле готовы удавиться за полушку. Порядок пребывания посольства уподоблен рабству — ничего толком нельзя осмотреть и потрогать: «Сыты были только зрением».

Всю эту историю можно было бы и забыть. Но несколько лет спустя она была извлечена на свет для оправдания разрыва русской стороной «вечного мира» со Швецией. Мол, шведы в Риге нанесли столь сильное оскорбление его величеству, что ему ничего не остается, как силой защищать свою честь. Конечно, Петр в рижской истории повел себя не лучшим образом. Однако он ни на мгновение не усомнился в своей правоте. Так что этот случай — не просто повод, а и всамделишняя обида, высветившая Петра как человека злопамятного и даже мстительного. Когда в 1710 году русские войска осадили Ригу, Петр принялся лично палить по городу, после чего не без удовлетворения отписал Меншикову: «Так Господь привел увидеть начало нашего отмщения сему проклятому месту».

Дальнейший путь царя протекал без инцидентов. Местные власти устраивали посольству пышные приемы, при этом старательно подыгрывая Петру в его намерении скрыть правду о своей персоне. Из столицы Курляндии, Митавы, Петр морем проследовал в Кёнигсберг. Здесь его встретил бранденбургский курфюрст Фридрих III. Этот правитель, мечтавший увенчать себя королевской короной, давно искал союзников для войны со Швецией, великодержавие которой мешало всем его планам. Курфюрст первым заговорил о необходимости создания союза против грозного балтийского соседа. Царь, связанный войной с Турцией, уклонился от прямых обязательств.

В Кёнигсберге Петр задержался. В Речи Посполитой заканчивалась борьба за освободившийся после смерти Яна Собеского польский престол, которую вели между собой курфюрст саксонский Август Сильный и принц Конти. Принц был ставленником Франции, а Франция — традиционный союзник Швеции и Турции, что, конечно, не устраивало ни Фридриха III, ни Петра. Поддержка Петра и Фридриха, впрочем, совсем не гарантировала победы Августу: польский сейм был переменчив, как флюгер в ветреную погоду. Поэтому пришлось дожидаться результатов выборов, от которых многое зависело в международном раскладе в Восточной и Центральной Европе.

Остановка в Кёнигсберге не тяготила Петра. В городе было что посмотреть. В сопровождении главного инженера прусских крепостей подполковника Штернфельда царь принялся осваивать теорию и практику баллистики. Обучение завершилось вручением аттестата, подтверждавшего мастерство «московского кавалера Петра Михайлова». Царь должен был быть доволен: аттестат предлагал «признавать и почитать» его обладателя «за совершенного в метании бомб, осторожного и искусного огнестрельного художника».

Наконец из Польши пришло долгожданное известие об избрании Августа. Теперь можно было двигаться дальше. Путь лежал в Голландию. Петр оставил свиту и с немногими сопровождающими отправился в дорогу. Ехали быстро, всячески соблюдая секретность, — весть о Петре успела облететь всю Германию, так что масса зевак стремились поглазеть на царя московитов. Раздражение Петра было столь велико, что Берлин он проскочил без остановки, ничего не осматривая и не выглядывая в окно кареты!

Быстрота обернулась неожиданным конфузом. В Берлине царя поджидала супруга Фридриха III, София Шарлотта Бранденбургская, женщина образованная и умная, сумевшая не затеряться даже в Версале. Кюрфюрстина была большая охотница до всякой экзотики и, конечно, никак не могла упустить такое знакомство. А Петр для нее был именно экзотикой, «редким зверем» (слова принцессы), вылезшим из своей берлоги. Ради этого она готова была пойти даже на жертвы. «Хоть я враг нечистоплотности, но на этот раз любопытство берет верх», — признавалась Шарлотта, для которой незнание Петром придворного этикета — об этом ей успели отписать — было синонимом нечистоплотности.

Шарлотта вместе с матерью, вдовой курфюрста ганноверского Софией, кинулась следом за Петром. Настигнуть его удалось в городе Коппенбрюгге. Царю, остановившемуся в местной гостинице, было послано любезное приглашение на обед. Петр неохотно согласился, поставив непременным условием, чтобы за столом присутствовали только самые близкие принцессам люди. Историкам повезло, что на пути царя оказались эти две женщины: обе оставили воспоминания об этой встрече.

Царь, явившийся на встречу в матросском костюме (!), поначалу сильно дичился — краснел и отмалчивался. Чувствовалось, что он не знает, как себя вести со столь знатными особами (это, в конце концов, не жены и дочери купцов и офицеров из Немецкой слободы). В порыве отчаяния Петр даже закрыл лицо руками и пробормотал: «Ich kann nicht sprechen» — «Я не умею говорить по-немецки». Но благовоспитанным дамам удалось успокоить и разговорить высокого гостя. По-видимому, это было неожиданно даже для самого Петра. Он повел себя легко и непринужденно. Обед растянулся на четыре часа и завершился русскими танцами (за музыкантами послали в царский обоз), которые принцессы признали «гораздо лучше польских», и обменом табакерками между царем и молодой хозяйкой.

И старшая, и младшая курфюрстины подчеркнули естественность, непринужденность и живой ум Петра. Отвечал он «всегда умно, кстати и с живостью», заметила Шарлотта. Ганноверская принцесса также отметила удивительную способность царя на лету улавливать суть дела. Не остались без внимания и грубые манеры Петра: он, к примеру, совсем не знал, что делать с салфеткой. Во время беседы царь с гордостью показал мозоли, заработанные на строительстве кораблей (между прочим, это уже были настоящие, вечные мозоли подлинного труженика, которые не сходят после прекращения трудов), и не постеснялся объявить, что для него кораблестроение увлекательнее любой охоты.

Принцессы сумели разглядеть за порывистостью и грубостью Петра человека незаурядного. Старшая, София, именно так написала: «человек необыкновенный», сделав заключение, которое говорит о ее проницательности: «Этот государь одновременно и очень добрый, и очень злой, у него характер — совершенно характер его страны. Если бы он получил лучшее воспитание, это был бы превосходный человек, потому что у него много достоинств и бесконечно много природного ума». Словом, ехали смотреть «редкого зверя», а увидели «человека необыкновенного», что, впрочем, не означало отказа курфюрстины от «европейского» восприятия Петра — дикого царя диких московитов.

Стороны разъехались, довольные друг другом. Не особенно щедрый на подарки, Петр на этот раз не стал скупиться и отправил любезным хозяйкам соболей и парчу.

Голландские предпочтения Петра — страница особая. На первый взгляд складывается парадоксальная ситуация. Самодержавный государь бредил страной, некогда отказавшейся от «услуг» испанского короля. Однако Петра не волновали вопросы политического устройства. Это как раз было то немногое, что он не собирался менять. Притягивали не строй, а трудолюбие, ум, ухоженность бюргерской Голландии, ее повседневность, люди, сама атмосфера и течение жизни.

Некогда Голландия была одной из 17 провинций Нидерландов. Часть этих провинций лежали ниже уровня моря, отчего и назывались Нидерландами — низинными землями. Здесь издавна шла борьба человека с водной стихией. Трудолюбивые голландцы отвоевывали у моря и болотистых низменностей земли, с которых затем собирали обильные урожаи. Вода периодически прорывала и размывала земляные дамбы, но голландцы не отчаивались — возвращали утраченное и возобновляли свое наступление. Только за первые два десятилетия XVII века на востоке Нидерландов было создано около 40 тыс. га гольдеров — осушенных и защищенных от наводнений участков плодородной земли, пущенных преимущественно в сельскохозяйственный оборот.

Провинции богатели, превращаясь в крупные ремесленные и торговые центры. Уже в XVI веке здесь насчитывалось около 300 городов — больше, чем в огромной России. Обретение семи северными провинциями независимости способствовало экономическому процветанию Соединенных провинций, или Голландской республики. Ведущие позиции заняла текстильная промышленность, вступившая в мануфактурную стадию развития. Важное место в хозяйстве занимали традиционный лов сельди и китобойный промысел. Сотни ремесленников и рабочих были заняты в бумажной и табачной промышленности. По всей Европе расходился делфтский фаянс, успешно конкурирующей с китайским и японским фарфором. Баснословную прибыль приносило разведение тюльпанов. Впрочем, как ни развита была голландская промышленность, главный источник богатства голландцев — торговля. Республика превратилась в огромный рынок, нити которого тянулись к Амстердаму. Здесь можно было найти все необходимое для посреднической торговли: товары со всего мира, корабли и баржи, развозящие их по бесчисленным каналам, банки, биржи, конторы для фрахта и даже страхования.

Празднество в Амстердаме 29 августа 1697?г. в честь прибытия Великого посольства

С обретением независимости общие дела Соединенных провинций решались на заседании Генеральных штатов, куда провинции направляли своих делегатов. Однако реальная власть этого общего органа была весьма эфемерной — провинции рьяно пеклись о своих интересах и вовсе не стремились к централизации. Тем не менее тон в Генеральных штатах задавали представители самой богатой области Нидерландов — Голландии. Большая доля военной и административной власти принадлежала штатгальтеру (статхаудер) — представителям дома Оранских-Нассау. С 1670-х годов эту должность занял Вильгельм III Оранский, с влиянием и авторитетом которого приходилось считаться всем провинциям.

В конце XVII века, когда Петр ступил на землю Голландии, ее экономическое и торговое могущество клонилось к закату. Первенство перехватила Англия, торговый флот которой еще уступал голландскому (в середине столетия торговый и рыболовный флот Республики насчитывал 22 тыс. судов — больше, чем флоты всех европейских стран, вместе взятые), но военный уже безраздельно господствовал на море. Пройдет немного времени, и Петр сам убедится в этом. Но пока все его мысли были о Голландии и ее верфях. Петр даже не стал останавливаться в Амстердаме. Он предпочел сразу ехать в небольшой городок Саардам. Царь пал жертвой «местечкового патриотизма». Жившие в России голландцы уверили его, что именно со здешних стапелей сходят в воду самые лучшие в мире суда. Действительно, некогда корабелы из Саардама были причастны к созданию нового типа парусных кораблей — знаменитых флейтов, способных пересекать океаны. Но к концу столетия саардамские верфи утратили былую славу. Здесь все измельчало — и суда, и люди.

В Саардаме по рекомендации знакомого еще по немецкой слободе купца Киста Петр снял за семь флоринов дом у его соседки, вдовы. Домик был небольшой, в два окна, по-голландски чистенький, с изразцовой печкой и нишей для постели, столь небольшой, что остается лишь удивляться, как Петр помещался на ней. Но это был как раз тот случай, когда вещи и обстановка лучше всего характеризуют человека. Петр просто не замечал неудобств. Главное для него — верфи. В понедельник, 9 августа, Петр отправился наниматься на верфь. Место его работы — «частные» верфи Линста Рогге.

Короткая саардамская жизнь Петра добавляет несколько ярких черт к его характеристике. Он по-прежнему чрезвычайно любопытен и трудолюбив. Ему до всего надо дойти самому, понять суть. После работы Петр заходит в семьи мастеров, работающих в России. Объяснение визита лаконичное: «Я ведь и сам плотник». Среди тех, кого царь навестил, — вдова плотника, которой после смерти мужа в России Петр послал пятьсот флоринов. Вдова поведала, что часто молилась, чтобы Бог дал ей случай поблагодарить за этот щедрый дар московского царя. Петр растроган. Нам же остается удивляться тому, каким разным бывал царь. Вот он, скорбящий, приказывает послать деньги не известной ему вдове голландского плотника. И он же, как заправский заплечных дел мастер, пытающий Цыклера со товарищами. И еще одно невольное сравнение: чувствуется, что ему много легче находиться в компании простых мастеровых и торговцев, чем в аристократическом обществе. В сравнении со званым обедом с курфюрстинами в Германии он в Саардаме совершенно другой — не скован, весел и общителен. Но из этого вовсе не следует, что царь прост. Он прост в обращении. Как ни странно, свободная манера поведения Петра — обратная сторона российского авторитаризма. Ни один европейский монарх, включая Людовика XIV, не мог позволить себе столь открыто игнорировать церемониал и мнение высшего света. Петр мог.

Петр I беседует с мастерами корабельного дела в Саардаме

Инкогнито Петра не долго оставалось тайной. Скоро не только в Саардаме — во всей Голландии заговорили о плотнике Петре Михайлове, который на самом деле был царем далекой и таинственной Московии. Для гостя настали нелегкие времена. Магистрат и купцы всячески досаждали царю своим вниманием. Петр и его спутники заявляли, что они — не знатные персоны, простые «государевы холопы». Но по улице уже нельзя было пройти спокойно — толпа зевак тотчас увязывалась за царем. Однажды назойливые преследователи настолько допекли Петра, что он наградил одного чрезмерно настырного зрителя тумаком. Голландцы пришли в восторг: «Браво! Марсье, тебя посвятили в рыцари!» В другой раз мальчишки забросали царя сливами, так что тот принужден был спасаться в трактире «Три лебедя». Пришлось обращаться за помощью к бургомистру города, который издал престранное распоряжение: «Прибывшим в Заандам знатным господам, кои хотят остаться неизвестными, не делать никаких оскорблений». В конце концов Петр принужден был спасаться от чрезмерно любопытствующих голландцев в… Амстердаме. Мечта о нескольких неделях спокойной работы на саардармских верфях лопнула как мыльный пузырь!

Свое обучение Петр продолжает уже в Амстердаме, на островке Остенбюрхе, в западной части Амстердамского порта, где находилась центральная верфь Ост-Индской компании. В отличие от саардамских верфей здесь строились действительно первоклассные суда. Верфь имела три эллинга, парусную мастерскую и лейнбан — дорожку для свивания каната в пятьсот метров длиной. Царю предоставлялась возможность познакомиться с самыми передовыми достижениями в области кораблестроения в Соединенных провинциях.

Любезность Совета директоров компании не была случайной. Россия являлась слишком важным рынком для голландских купцов. Петр стоил того, чтобы за ним ухаживать. Компания постановила пригласить высокого гостя на верфи с обязательством огородить «инкогнито» от назойливых посетителей. Кроме того, чтобы Петр мог досконально ознакомиться с кораблестроением, решено было заложить новый фрегат с длиной киля в сто или даже сто тридцать футов. Царь пришел в восторг. Все волонтеры были разосланы овладевать морскими ремеслами. Сам же Петр стал учеником у корабельного мастера Геррита Клааса Пооля.

Каждое утро Петр появлялся на верфях, как обыкновенный мастеровой, с инструментами в руках. Обращение к царю было самое простое: «плотник Питер» или «мастер Питер». Петр даже пищу готовил себе сам, отказавшись от слуг. Конечно, это удивительное трудолюбие московского государя шло во многом от его натуры — он просто не мог сидеть без дела. Однако это было, несомненно, одухотворенное чувство. Интересно письмо, написанное Петром в эти месяцы патриарху Андриану.

Оно — о чувстве долга в петровском понимании. Царь писал, что трудится на верфи не по принуждению, «но доброго ради приобретения морского пути, дабы, искусясь совершенно, могли возвратись против врагов имени Иисуса Христа победителями и христиан тамо будущих освободителями благодатиею Его быть, чего до последнего издыхания желать не престану». Здесь невольно возникает параллель с Алексеем Михайловичем. Христосуясь с греческими купцами на Пасху 1650 года, царь обещал, если то будет угодно Богу, освободить от неволи единоверцев. Для этого он готов был принести в жертву войско, казну и даже кровь свою. Но вот сходство и разница лиц и эпох: оба готовы отдать жизни, но Петр еще и трудился на верфи в далекой Голландии, чтобы, «искусясь», побороть неприятеля.

В эти месяцы царь делил свое время между верфью и Амстердамом. В Амстердаме, одном из богатейших городов мира, было на что посмотреть. Только кунсткамер здесь было более 40. Царь посещал мануфактуры, заглядывал в мастерские, ботанические сады и лаборатории. Необычайно широк был круг его общения: военные инженеры, архитекторы, изобретатели, художники. Побывал царь у Левенгука, изобретателя микроскопа, беседа с которым затянулась на два часа. Не забыты были амстердамский Ботанический сад с «врачебным градским огородом» и Ост-Индский двор с «пряными зельями» и коллекциями китайского и ост-индского оружия, картин и карт. У профессора Рюйша царь познакомился с анатомической коллекцией. Увиденное так увлекло Петра, что он принялся за изучение анатомии. Разумеется, полученные им знания были поверхностными, и нужна была немалая доля самоуверенности, помноженная на безответственный оптимизм, чтобы возомнить себя знающим специалистом. Тем не менее царь очень скоро стал считать себя таковым и принялся практиковаться во врачевании, диапазон которого простирался от хирургии до стоматологии.

Именно после Великого посольства у Петра появилась привычка, вызывающая приступы паники у окружающих. Царь стал повсюду возить с собой готовальню и ящик с хирургическими инструментами. Первая нужна была ему для всевозможных измерений и не представляла угрозы для подданных, разве кто по неразумению попадал под руку легкого на расправу царя с… готовальней. Зато хирургический ящик в некоторых случаях таил смертельную опасность. Стоило кому-то по неосторожности сообщить царю о своем недуге, как Петр ненавязчиво предлагал свои услуги, от которых трудно было отказаться. Особенно державному врачевателю нравилось рвать зубы. Петр коллекционировал их, как удачливые охотники — рога подстреленных оленей, держал в специальном мешочке и часто хвастался. Справедливости ради надо признать, что, имея твердую руку, царь выдирал зуб не без шика. Хуже обстояли дела с хирургическими операциями. Дело, однако, не в сомнительных знаниях царя. Правы те исследователи, которые, отказавшись от воспевания необычайных дарований схватывающего все на лету государя (раз — и хирург!) или, напротив, от иронии по поводу смертельной опасности, исходящей от врача-самоучки, обратили внимание на другое: дело не в ремесленнике Петре, а в Петре — государе, осознавшем жизненную необходимость всех этих ремесел и наук для страны. Он уже не ограничивается подобно своим предшественникам одним только приглашением специалистов в Россию. Речь идет о переносе целых отраслей знаний и технологий, создании своих школ и «выращивании» своих специалистов. Прежде главное — воспользоваться чужими знаниями и умениями. Теперь — овладеть ими.

Перед самым отъездом в Англию, в декабре 1697 года царь осмотрел коллекцию антики купца Якоба де Вильде. Можно лишь догадываться, каким образом собрание античных монет и камений подтолкнуло царя к честолюбивой и отчасти даже хвастливой записи в альбоме владельца коллекции: «Петр, бывший здесь ради некоторых предгредущих дел». Похоже, монеты римских и византийских императоров заставили вспомнить о Москве как о Третьем Риме. Монеты напомнили о былом величии Рима Первого и Рима Второго. Надо было соответствовать — возрождать славу.

В Голландии Петру пришлось заняться государственными делами. В Утрехте он встретился с принцем Вильгельмом III Оранским, правителем-штатгальтером Голландии и одновременно королем Англии. К моменту их встречи Вильгем III снискал славу одного из главных противников могущественного французского короля Людовика XIV. Их противостояние продолжалось несколько десятилетий, и, несмотря на огромное превосходство в силах, Людовику XIV и его полководцам не удалось поставить штатгальтера на колени. В 1688 году в жизни принца произошел важный поворот. В результате так называемой славной революции англичане прогнали своего короля-католика, Якова II Стюарта. Парламент предложил освободившийся трон протестанту Вильгельму Оранскому и его супруге, королеве Марии, дочери низвергнутого монарха. Так штатгальтер превратился в нового «Вильгельма-завоевателя», получившего, впрочем, свой престол мирным путем. «Славная революция» свидетельствовала о том, что абсолютизм в Англии как форма правления потерял всякую привлекательность. Вильгельм Оранский как раз был тем хорош для англичан, что не намеревался его возрождать. Он привык договариваться со своими подданными и считаться с их «естественными правами».

Петр, наслушавшись еще в Немецкой слободе восторженных рассказов голландцев о короле-штатгальтере, составил о нем самое высокое мнение. Разумеется, это мнение не распространялось на «Билль о правах», который Вильгельм даровал своим новым подданным. Главное творение «славной революции» ничего, кроме недоумения, у российского самодержца вызвать не могло. Но зато Петр был чрезвычайно доволен последовательной антифранцузской позицией Вильгельма. Кроме того, Петр надеялся привлечь Вильгельма к войне с Османской империей. Надежда призрачная, отчасти свидетельствующая о слабом понимании царем международного расклада в Европе. В канун Войны за испанское наследство Вильгельм вовсе не собирался ввязываться в чуждую для Англии и Голландии войну с Турцией.

Трудно было найти столь внешне не похожих людей, как Петр и Вильгельм III. Английский король был невысок ростом, сутул и меланхоличен. Петр — высок, узкоплеч, порывист. Но на самом деле между двумя монархами было много общего. Оба трудолюбивы, самозабвенно преданы долгу и упорны в достижении целей. Но 25-летний Петр был лишь в начале своего пути, тогда как жизнь Вильгельма приближалась к окончанию. Это печальное обстоятельство, однако, не мешало Вильгельму с одобрением присматриваться к своему гостю, грубость манер которого удручала, а энергия и любознательность обезоруживали. Монархи остались довольны своим мимолетным знакомством.

В Голландии у Петра появилось много знакомых. Особенно охотно он проводил время среди моряков. Адмирал Гиллесон Скей устроил для Петра показательный морской бой. С яхты царь внимательно следил за действиями двух «враждебных» флотилий. Стороны начали бой с орудийной перестрелки, после чего многие суда схватились в абордаже. Петр ничего подобного не видел и пребывал в совершеннейшем восторге.

Петр давно намеревался пригласить на русскую службу настоящего адмирала. Лефорт, хоть и имел это высокое звание, умел лишь ругаться по-адмиральски, во всем остальном он был мало сведущ. Адмирал Скей Петру приглянулся. Ему было предложено огромное жалованье — в 24 тысячи флоринов. Скей отказался, порекомендовав вместо себя адмирала Корнелиса Крюйса. Крюйс не без колебаний — уж больно невысок был престиж России — согласился. Уговорить его помогли сами голландцы, заинтересованные в дружеских отношениях с Петром. Крюйс отправился на русскую службу на Азовское море с задачей сколотить из разрозненных судов настоящий флот.

Между тем работы на Ост-Индской верфи близились к концу. В ноябре 1697 года на воду был спущен фрегат «Святые апостолы Петр и Павел». Голландцы знали, чем можно особенно порадовать своего высокого гостя, и объявили о том, что город Амстердам дарит судно Петру. Царь был страшно доволен неожиданным подарком и тут же переименовал фрегат в «Амстердам».

Завершилось и обучение Петра на верфи. Мастер Пооль распорядился выдать ему диплом о присвоении звания корабельного мастера. Однако Петр остался недоволен уровнем полученных знаний. Удивительно, но человек, не получивший, по европейским меркам, настоящего образования, быстро уловил главный недостаток голландского кораблестроения. Да, оно было поставлено на широкую ногу, высоко организовано. Однако голландцы более полагались на свой огромный кораблестроительный опыт. Придавая судну ту или иную форму и конструкцию, они уверенно и почти безошибочно могли сказать, как будет лучше. Но Петру этого было мало. Он был слишком пытливым учеником. Ему нужно объяснение, почему лучше. Уже тогда Петр понял, что только теоретические знания могут придать опыту крылья. Потому царь все чаще поглядывает в сторону Англии, приемы кораблестроения которой, как он слышал, выгодно отличались от голландских.

Здесь очень полезным оказалось знакомство с Вильгельмом III Оранским. Царь обратился к нему с просьбой устроить неофициальную поездку в Англию. Вильгельм знал, чем обрадовать и как поразить московского гостя. Он послал за царем целую эскадру. В январе 1698 года Петр поднялся на палубу линейного корабля «Йорк». Из всех военных судов, которые он до этих пор видел, «Йорк» был самым крупным. Неудивительно, что в продолжение всего перехода к берегам Альбиона царь облазил корабль от киля до клотика. Позднее, уже в канун возвращения на материк, англичане показали Петру 103-пушечный корабль «Британия» и 96-пушечные «Дюк» и «Триумф». Царственный плотник осматривал все уже наметанным глазом и сразу выделил последнее судно: «Корабль зело изряден».

Для Петра Англия стала еще одним открытием. Лондон поражал своими размерами. Жителей здесь было в 1,5 раза больше, чем в Амстердаме. Впрочем, огромный, богатый, грязный и туманный Лондон не заставил его сердце биться учащенно. Петр остался верен своей привязанности к Амстердаму.

Однако вне зависимости от симпатий и антипатий нельзя было не заметить, какими быстрыми темпами росло могущество Англии. Не за горами было время, когда Голландия, утратив ведущие позиции в заморской торговле, превратится в политическом отношении во второразрядное европейское государство. Едва ли Петр предугадывал столь печальную перспективу для любезной его сердцу страны. Но он интуитивно присматривался к Англии и, пускай не без пристрастия, сравнивал ее с Соединенными провинциями. При этом уже одно сравнение не в пользу Голландии было сделано — кораблестроение.

В Англии Петр несколько раз встретился с Вильгельмом. Король был столь любезен, что первым прибыл с визитом к Петру, остановившемуся в скромной гостинице на берегу Темзы. Два дня спустя Петра уже принимали во дворце, где был устроен бал. Однако куда больше бала и коллекции картин царя заинтересовал прибор для измерения силы ветра. Позднее Петр установит точно такой же у себя в Летнем дворце.

Английскому королю потомки обязаны превосходным портретом молодого русского государя, который, по утверждению современников, очень точно передал черты и характер царя. Петр изображен с выражением благородным и гордым, с блеском ума и красоты. Последнее все же заставляет думать, что художник Готфрид Кнеллер все же польстил своей модели. Впрочем, можно сказать и иначе: Кнеллер следовал не наставлениям своего учителя Рембрандта, сторонника точности изображения натуры, а законам жанра — он писал парадный, то есть льстивый портрет.

Позднее Корнелий де Бруин по этому портрету легко признал царя. «Я приветствовал его с глубочайшим почтением, — писал голландец в своих записках. — Государь, казалось, удивился и спросил меня по-голландски: „Почему признаете вы, кто я? И почему вы меня знаете?“ Я отвечал, что видел изображение его величества в Лондоне у кавалера Готфрида Кнеллера и что оно очень сильно врезалось в мою память… Он, казалось, остался доволен таким ответом».

Но если Кнеллер написал первый (?) живописный портрет, то в чем же заслуга Вильгельма? Именно он уговорил Петра позировать, что было совсем не просто — безделье сильно утомляло царственную «модель». Не случайно один из придворных герцога Антона Ульриха Вольфенбюттельского, наблюдавший московского государя в Кёнигсберге, с сожалением отмечал: «Царь отличается большой… живостью, препятствующей ему оставаться спокойным. Вот почему было так трудно снять с него портрет…» Из тех изображений Петра, которые все же появились в годы Великого посольства, творение Готфрида Кнеллера, несомненно, самое значительное. По крайней мере благодаря этому полотну хорошо видно, каким жаждала видеть просвещенная Европа выучившегося у нее московского государя. Портрет Кнеллера послужил основой для появления множества изображений Петра, включая миниатюры и гравюры, разошедшиеся по европейским дворам. Впрочем, важнее, что практика изображения правящей «персоны», бывшая делом обычным для западноевропейской повседневности, после Великого посольства утверждается в российской действительности. По наблюдению новейших исследователей, за полтора года Великого посольства с Петра I было сделано больше живописных, графических и медальных портретов, чем со всех его предшественников, вместе взятых.

В своем времяпрепровождении в Англии царь верен себе: мастерские, мануфактуры, Гринвичская обсерватория, госпитали, арсеналы — все надо осмотреть, везде надо побывать. Покупая часы, он застревает в часовой мастерской — учится разбирать и собирать механизмы. В Тауэре осматривает арсенал, музей, зверинец и монетный двор. Качество английских монет заставило царя детально познакомиться со всем процессом чеканки. Позднее, затевая денежную реформу, он многое позаимствует у англичан и добьется высокого качества русских денег.

Но, конечно, более всего интересны ему были верфи. Неподалеку от них, в Дептфорте, царю и его свите был предоставлен дом. Его домоправитель так описывал жизнь царя: Петр редко показывался дома, целыми днями пропадая «на Королевской верфи или на реке, одетый как попало». Прилежное поведение государя в порту контрастировало с пребыванием в доме. Хозяин был шокирован. Дом был буквально разгромлен и разграблен: стулья пущены на растопку, картины превращены в мишени для стрельбы, перины и простыни разодраны. Произошедшее довольно точно отражало представление о том, что следует заимствовать. Перенимали знания, усваивали новые технологии и проходили мимо правил поведения, искренне считая, что здесь достаточно натянуть немецкое платье и нахлобучить на голову парик. «Гостеприимство» обошлось английской казне в 350 фунтов и 9 пенсов — то был счет за убытки, который выставил владелец дома правительству.

Особое впечатление на Петра произвели специально устроенный для него смотр флота и учебный бой в проливе Солент. Пальба линейных кораблей, парусные учения и сложные перестроения, исполненные с отменной слаженностью, захватили Петра и заставили о многом задуматься. В сравнение с увиденным многое, что прежде поражало воображение, сильно поблекло. Петр был буквально очарован английским линейным флотом. Как никогда прежде, ему захотелось подняться на палубу трехдечного корабля не почетным гостем, а хозяином, над головой которого ветер полоскал бы российский флаг.

Еще в Амстердаме Петр получил письмо от маркиза Карматена с известием о том, что король Вильгельм подарил ему яхту «Транспорт Рояль», построенную по проекту маркиза. Яхта отличалась изысканностью форм и скоростью. В Англии царь несколько раз выходил на ней в море, оценив ее превосходные морские качества. Тогда же царь познакомился с Карматеном. К его удивлению, известный судостроитель и адмирал оказался молодым человеком, с которым они быстро сошлись на почве общей любви не только к морю, но и к крепким напиткам. Странная пара облюбовала кабак на улице Грейт-Тауэр в Лондоне.

Пьянство было общепризнанным пороком англичан. Во избежание судебных ошибок, вызванных винными парами, был даже издан специальный указ, запрещавший заседание военного трибунала после обеда. Высшие классы во времена Вильгельма пили преимущественно эль и вино — от испанского портвейна до французского кларета. Но Карматен был большим оригиналом. Маркиз пристрастился к перцовке, которая и Петру пришлась по вкусу.

Карматен обратился к царю с просьбой даровать монопольное право продажи табака английским торговцам. Для Петра табак — не просто удовольствие, а символ, нечто противоположное бороде. Если борода — знак старины, то курение, напротив, свидетельство приверженности к новациям. Не случайно, отправляясь в Великое посольство, царь разрешил продажу и курение табака. В новом указе старообрядцы увидели очередное подтверждение неблагочестия царя: он призывал православных людей уподобиться сатане, извергающему огонь и дым.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.