Четвертая сила — альтернатива смуте

Четвертая сила — альтернатива смуте

Когда говорят о гражданской войне в России, обычно имеют в виду непосредственное противостояние вооруженных враждующих сторон, преимущественно «красных» и «белых». Сейчас стало традицией констатировать наличие «третьей силы» — крестьянского (добавлю: и рабочего) повстанческого движения. Но… История — капризная дама: она любит все эффектное, как выразился русский исторический писатель А. Филиппов. К сожалению, за эффектным, за громом сражений и потоками крови почти никто не замечает негромкое, неброское, но абсолютно реальное явление тех лет. Здесь речь пойдет о «четвертой силе» противостояния, о движениях ненасильственных, движениях чисто гуманитарного или религиозного характера. Именно они по природе своей могли стать альтернативой тогдашней смуте.

Прежде всего вспомним в этой связи о демократическом движении. У этого феномена российской политической жизни довольно глубокие традиции. Собственно, все движение второй половины XIX — начала XX веков против пережитков феодальных отношений, в том числе и против самодержавия, прошло под демократическими лозунгами. Практически вся русская классическая литература, критикуя современное ей общество, делала это с демократических позиций, даже если авторы декларировали обратное, как поздние Пушкин и Гоголь или же Достоевский. Сама система ценностей, которую защищал любой из литературных мэтров: права человека на жизнь, счастье, человеческое достоинство, на естественное проявление чувств, — была безусловно демократической.

Идеи демократии имели понимание и поддержку в весьма широких слоях тогдашнего российского общества — среди студенчества, горожан, предпринимателей, вообще среди представителей среднего класса. Наконец, не чужды этим идеям были и крестьяне, о чем убедительно свидетельствуют письма крестьян-избирателей своим депутатам в Государственную Думу. И все рабочее движение 1901–1917 годов прошло под общедемократическими лозунгами. Да и партийная палитра России тех лет также показывает, что политических партий, руководствовавшихся в своих программах идеями демократизма и либерализма, было более чем достаточно: «Союз 17 октября», конституционные демократы, либеральный блок, народные социалисты.

Именно эти партии, однако, ответственны за катастрофический обвал демократического движения во второй половине 1917 года. Оказавшись на гребне февраля у власти, они не справились с водоворотом революционных страстей и слетели на обочину политической жизни, как неудачный игрок на чертовом колесе.

Именно такое сравнение дал А. Аверченко в очерке «12 ножей в спину революции» по отношению к Временному правительству. Тем самым оказались серьезно подорванными позиции российского демократического движения вообще, что особенно отчетливо сказалось в ходе выборов в Учредительное собрание.

И тем не менее… Идеи демократизма, безусловно, сохраняли свою привлекательность, а в условиях начавшейся войны — вдвойне. Партии и движения демократического толка существование свое отнюдь не прекратили, да и социальная поддержка у них не исчезла. Как же все это проявило себя в условиях начавшейся междоусобицы?

Вспомним, что белое движение — это далеко не только воюющие армии. Во всех четырех регионах, где базировались основные силы белых: Север, Северо-Запад, Юг России, Урал и Сибирь — были сформированы правительства, игравшие роль политических центров сопротивления. Их деятельность обычно оценивается негативно, и этому есть причины, но об этом ниже. Пока отметим, что роль этих правительств была определенно двойственной. С одной стороны, каждое из этих правительств официально солидаризировалось в своей позиции с линией военных лидеров основных центров белого движения Колчака, Деникина, Юденича, которые были одновременно главами этих правительств. Но с другой стороны, и это принципиально важно, эти правительства в своей политической окраске не только не совпадали с генеральной линией своих лидеров и тем более с настроениями в армиях каждого региона, но в определенной степени противостояли им. Противостояли с позиций все той же «четвертой силы» — демократического движения.

Судите сами. Согласно данным, которые приводит очевидец и участник событий, левый кадет В. Горн, из двенадцати человек, входивших в состав Северо-Западного правительства, двое, включая Юденича, — правые, двое левые (эсеры), все же остальные, то есть восемь человек, две трети состава, — демократы. Картина ясна!

Еще больший перевес имели они в Северном правительстве, которое в 1918–1919 годах возглавлял старейший член российского демократического движения, умеренный народник, член партии народных социалистов Н. Чайковский, тот самый, который в 70-х годах был инициатором знаменитого «хождения в народ». Аналогичная направленность была и у колчаковского премьер-министра В. Пепеляева.

И это очень показательно: разделяя с собственно белогвардейцами антипатию к большевикам и их союзникам, демократы из «белых» правительств в своих практических программах придерживались совершенно противоположной стратегии. Их идеал — политическое, а не военное решение проблемы. Такая постановка вопроса неизбежно должна была привести к прямому конфликту, и он действительно имел место.

Вот характерный пример. Министр торговли, снабжения и здравоохранения в Северо-Западном правительстве, левый кадет М. Маргулиес, в разгар наступления войск Юденича, главы этого правительства, на Петроград обратился через посредников к премьер-министру Франции Ж. Клемансо с просьбой «предотвратить ужасы белого террора в освобожденном Петрограде». Комментарии, думаю, не требуются.

Но демократия проявила себя далеко не только в персоналиях белых правительств.

Сейчас стали известны факты многочисленных неформальных объединений демократической интеллигенции, разрабатывавших, по словам А. Солженицина, «альтернативные варианты общественно-политического развития» альтернативные по отношению как к белому, так и красному сценарию. Так, в 1919 году был осужден Петроградским трибуналом на различные сроки заключения в концлагерь так называемый Тактический центр, собственно, кружок научной интеллигенции, оппозиционной к большевикам и одновременно разрабатывавшей проект политических мер для защиты города от генеральской диктатуры Юденича. По этому процессу, к слову, на три года села дочь Льва Толстого.

Не следует также забывать о славных традициях земства, отнюдь не вымерших в первые годы смуты. Именно земцы налаживали нормальную жизнедеятельность городов в белом тылу, например на Урале; у меня имеются подробности этого по Шадринску, Петропавловску, Далматову. Именно они наперекор ужасающим реалиям жизни продолжали нести крест учителя, врача, ветеринара на селе. Так, как это делали, к примеру, сестры Серафима, Елизавета и Вера Суворовы, мои прабабки, в южноуральских деревнях Борневка, Мехонское и Хлызово. Да и в городах, контролируемых красными, вчерашние земцы делали то же самое. Вспомните рассказ о легендарном московском водопроводном инженере Ольденборгере на страницах «Архипелага ГУЛАГ». В общем, не будет преувеличением сказать, что демократические тенденции, пусть негромко, неявно, но все же ощутимо, воздействовали на общественную жизнь тех лет.

Но были и иные проявления «четвертой силы». Одно из них — проблема женщины в гражданской войне. Собственно женских политических движений в России как таковых не было — они не успели оформиться, хотя к этому шло дело: небезызвестные тургеневские нигилистки или, скажем, Софья Ковалевская… Чем не предтечи российского феминизма! Однако участие женщин в общероссийском движении за общедемократические права, в том числе и против ограничений прав женщин в политике и материальной сфере, было весьма значительным. Я уж не говорю о массовом патриотическом почине женщин в годы Первой мировой войны (здесь в числе первых оказалась императрица Александра Федоровна) и о не менее массовом участии женщин в февральских событиях.

Неудивительно, что и гражданская война закрутила в свою круговерть прекрасную половину населения России. А вот как это было конкретно, об этом особый разговор.

С одной стороны, имело место массовое непосредственное участие женщин в вооруженной борьбе. Как это происходило у красных, мы, в общем, знаем.

Женщины-комиссары, женщины-чекистки, женщины-подпольщицы. На Урале мартиролог последних весьма велик: Мария Авейде и Рипсимия Полежаева в Екатеринбурге, Софья Кривая в Челябинске, Наталья Аргентовская в Кургане. Менее известно, что вполне похожая картина наблюдалась и на противоположной стороне баррикады. Достаточно вспомнить, что знаменитый Женский ударный батальон, сформированный по инициативе героини Первой мировой войны Марии Бочкаревой, не только защищал Зимний — его боевой путь пролег через поля сражений Восточного фронта, по городам и весям Урала и Сибири.

Но женщины России внесли и другую — мирную, чисто женскую лепту в историю гражданской войны. Женщины, заменившие ушедших на фронт мужчин на почтовых, телеграфных и телефонных станциях, женщины в органах местного управления (вспомните Панову из «Любови Яровой» К. Тренева), женщины-учителя — это все тоже лицо той эпохи. А уж женщины-медработники это вообще славная традиция русской армии (я видел так называемый «Докторский памятник» в Софии, монумент в честь павших в годы русско-турецкой войны 1877–1878 годов русских военврачей и сестер милосердия; там высечено несколько тысяч фамилий, из которых более половины — женские!.. Наконец… Вот любопытнейшее сообщение историка Л. Юзефовича: «Во многих городах Урала и Сибири (речь идет о колчаковских войсках в 1919–1920 годах) имеется специальный раздел „Почтовый ящик фронта“; в нем публикуются адреса полевой почты тех, кто желает обзавестись крестной матерью по переписке.

При этом, естественно, каждый надеется, что напишет ему такая женщина, которой по возрасту он не будет годиться в сыновья. Адресов печатают много — видимо, спрос на заочных крестных матерей велик… Образ прекрасной незнакомки в разных ипостасях витает над отступающими, измученными и завшивевшими, потерявшими веру в победу армиями Колчака». Пронзительное свидетельство: воистину, как добавляет автор, «линии фронтов проходят в буквальном смысле через сердца любящих»…

Наконец, было и еще одно, весьма мощное проявление «четвертой силы» весьма запоздалое, но все же состоявшееся возрождение религиозного движения. В первую очередь это касается, естественно, Русской православной церкви. Первый (после известной отмены патриаршества Петром I) патриарх Тихон взял курс на активизацию роли церкви в общественной жизни страны. «Церковь в те годы держала себя независимо, — пишет Э. Радзинский. — Тон задавал патриарх Тихон». Мужество этого человека общеизвестно. Интересующихся отсылаю к приводимому А. Солженициным на страницах «Архипелага» протоколу допроса патриарха в ходе так называемого Московского церковного процесса (1922 г.). Цитируя его смелые и полные достоинства ответы следователю, Солженицин с горечью восклицает: «Все бы так отвечали — другая была бы у нас история!»

И действительно, из всех потоков, составлявших «четвертую силу», церковный, пожалуй, самый значительный. Никто в задоре междоусобной бойни не поднимал протестующий голос против братоубийства и кровопролития столь открыто и гневно, как церковь. Достаточно вспомнить тихоновскую анафему большевикам. Почти никто из деятелей духовного сопротивления не заходил так далеко в прямом ненасильственном противодействии насилию, как героически пытались спасти царскую семью епископ Тобольский Гермоген. Вспомним, как он же бесстрашно, вопреки запрету П. Хохрякова, выводил тоболяков на крестный ход, как архиепископ Пермский Андроник, не страшась пыток и смерти, возглашал известное патриаршее послание об отлучении в кафедральном соборе Перми и как ехал в ту же Пермь в свою последнюю командировку архиепископ Черниговский Василий — расследовать преступления красных против местного клира…

Цена этому подвижничеству будет — это мы сейчас тоже знаем — ужасающей. Заживо зарыт с вырезанными щеками и выколотыми глазами Андроник, сброшен с моста в Каму Василий, утоплен в Туре Гермоген, а с ним протоиерей Ефрем Долганов и священник Михаил Макаров, заживо заморожен в полынье епископ Соликамский Феофан, зарублены епископы Уфимские Симеон и Иов, сошел с ума от мучений епископ Нижнетагильский Никита… Только к декабрю 1918 года и только по Пермскому епархиальному управлению зверски умерщвлены красными два архиерея, десять протоиереев, сорок один иерей, пять дьяконов, четыре псаломщика и тридцать шесть монахов. А по Уралу в целом? А по всей России?

Но подвиг духовного сопротивления злу — это удел не только русского православия, но и других религиозных объединений и движений. Достаточно вспомнить о массовом отказе членов ряда протестантских церквей и сект, а также старообрядческих «толков» и «согласий» участвовать в междоусобной бойне на чьей бы то ни было стороне: «Сказано — не убий!» Аналогичную и даже еще более непримиримую в этом вопросе позицию заняли последователи толстовского учения. Кстати, они были весьма популярны на Урале, где процветали толстовские коммуны.

После ареста Тихона, уже на излете гражданской войны, эту эстафету подхватили представители так называемого «тихоновского православия», члены полностью порвавших с Советами православных группировок: катакомбная церковь, имяславцы, иоанниты.

Похожие тенденции можно проследить и среди нехристианских церквей. Вспомним хотя бы протесты раввинов в адрес Троцкого или явную оппозицию как к Семенову, так и к его противникам со стороны ламства Забайкалья. А на Волге и Южном Урале татары-мусульмане неоднократно препятствовали надругательству над христианскими храмами, как об этом рассказывал о. Л. Мень.

В общем, можно констатировать наличие вполне определенного социального движения в духе позднейшей знаменитой доктрины М. Ганди: сопротивление насилию посредством одной силы духа, без скатывания до насильственных действий. Впоследствии, уже в 20-е годы, эта линия найдет свое воплощение в возникновении тайных религиозно-политических кружков, единственной духовной оппозиции на территории СССР в раннесталинскую эпоху: один из таких кружков описан И. Римской-Корсаковой в романе «Побежденные».

Зададим себе вопрос: могла ли «четвертая сила» если не победить, то хотя бы стать реальной альтернативой окружающему ее всеобщему кровавому безумию? К сожалению, навряд ли. И причин тут несколько.

Во-первых, составные части «четвертой силы» были страшно разобщены. Партии демократического профиля еще до 1917 года плохо находили общий язык. Не сумели они его найти и в круговерти революции. Во всяком случае, все без исключения мемуары членов всех без исключения белых правительств рисуют картину бесконечных дискуссий, в коих тонуло все. То же можно сказать и о религиозном движении.

Разные церкви и конфессии даже в минуты смертельной опасности не захотели подать друг другу руки и начать диалог, каждый героически боролся и погибал в одиночку.

Весьма характерно, например, что в 1917 году контакт патриархии со старообрядцами ограничился тем, что специальным посланием Русская православная церковь (в лице Тихона) простила старообрядцев, хотя еще неизвестно, кто кого в этом случае должен был прощать, о чем с горечью сказал А. Солженицин, выступая в Нью-Йорке перед иереями Русской православной церкви за рубежом в начале 80-х годов. А так называемых «католиков восточного обряда», последователей Вл. Соловьева, то есть просто православных экуменистов, продолжал считать своими, то есть церковными, оппонентами в разгар противостояния даже такой глубокий и проницательный человек, каким был о. Сергий Булгаков. Да и в самих рядах Русской православной церкви совмещались столь несовместимые фигуры, как либеральный вольнодумец о. Павел Флоренский и черносотенцы архиереи Томский Макарий и Волынский Антоний.

Во-вторых, все эти движения, безусловно, запоздали. Если бы им суждено было войти в зенит, скажем, до Первой Мировой войны, результат мог быть и иным. Тем более, что вполне реальной становилась в этом случае возможность слияния или хотя бы блокировки таких движений с рабочим и крестьянским, события вокруг «полицейского социализма» Зубатова и столыпинской аграрной реформы определенно показывают нефантастичность такого прогноза.

В-третьих, безусловно, трагическое фиаско Временного правительства больно ударило и по имиджу подобных движений, и по их дееспособности. Вряд ли можно считать случайным, что даже в эмиграции организаций, стоящих на демократической платформе, было раз-два и обчелся, пожалуй, только кадеты и сменовеховцы.

Русская же Православная Церковь за Рубежом, по существу, дистанцировалась от них, предпочитая поддерживать монархистов и военно-белогвардейские группировки типа «Молодой России» и «Российского Общевойскового Союза».

И наконец, четвертое — и главное. Приходится признать горькую истину: от альтернативы «четвертого пути» отвернулось подавляющее большинство сражающегося населения России. Про большевиков и говорить нечего — они просто сделали героев нашего рассказа объектами красного террора. Крестьянские повстанцы, те просто игнорировали призывы к «непротивлению злу насилием». Вспомните характерный эпизод из фильма «Сердце Бонивура», где сибирские партизаны насмехаются над проповедующим евангельские истины баптистом. Ну, а белые? Увы, увы…

Вот неумолимые и беспощадные свидетельства. В уже упоминавшемся Северо-Западном правительстве, где, по сообщениям В. Горна, процент демократов составлял сначала сорок четыре, потом — семьдесят два, а затем — и восемьдесят три процента, свою линию грубо гнул гориллоподобный Юденич, а министры-демократы, по свидетельству журналиста «Современного слова», кадета Г. Кирдецова, опасались в случае победы их собственной армии угодить на виселицу. И это не пустая угроза. После переворота, произведенного в 18 ноября 1918 года в Омске Колчаком, немало земцев оказались за решеткой. Вывод прост: военные явно перевешивали политиков в окружении всех без исключения белых лидеров. Поэтому Колчак и Деникин могли принимать самые что ни на есть совершенные демократические программы, но на практике они не работали. Что это было именно так, вынужден был признать даже Ленин в «Письме рабочим и крестьянам по поводу победы над Колчаком». Да и как они могли работать, если даже в ближайшем окружении Верховного правителя России его премьера В. Пепеляева откровенно не переваривали, а у Деникина либеральнейший Павел Николаевич Милюков слыл за опаснейшего либерала и якобинца.

Что же касается полевых командиров белых, то… Вот свидетельство Николая Рибо, личного врача атамана А. Дутова. Покинув Россию в 1920 году, он стал свидетелем вторжения в монгольскую столицу Ургу Азиатской дивизии барона Р. Унгерна.

Начались репрессии против местной русской колонии, где, к слову, большевиков, естественно, не было, а преобладали сторонники центра, то есть демократии; их-то и били. Рибо вспоминает: его привели к Унгерну и стали дознаваться, кто такой.

Тогда Рибо сообщил, что он личный врач Дутова: ему казалось, что для белогвардейцев это должно быть полным алиби. Не тут-то было! Заявление о Дутове едва не стоило доктору жизни: Унгерн в ярости заявил, что Дутов «гнилой либерал, из тех, кто развалил и продал Россию…».

Весьма лестная характеристика из уст предтечи русского фашизма, каким был «черный барон». Не лишне здесь будет вспомнить и то, что в Милюкова в эмиграции стреляли черносотенцы. Кстати, закрыл его своей грудью, пожертвовав собой, его зам по партии Вл. Набоков, отец прославленного писателя. Не лишне также отметить, что резко негативное отношение к идеям демократии и либерализма и, естественно, к религиозно-толстовскому наследию разделяли весьма и весьма многочисленные вожди белых на уровне начдивов и ниже. По Уралу подобный пример — свирепый командир Партизанской казачьей дивизии атаман Б. Анненков, между прочим, правнук декабриста.

В связи с этим надо отметить, что не все гладко было и в отношениях белогвардейцев, особенно казаков, и церкви. Конечно, расправ, подобных красному террору, у белых не было, но… Резня в селе Куломзино под Тюменью, где жертвами анненковцев стал местный клир, и убийство унгерновцами в Урге иерея консульской церкви Парнякова за то, что он в разгар еврейского погрома крестил еврейских детей и этим спасал их, и за то, что его сын пошел в большевики, — вот он, белый большевизм в действии! Пусть это не система, но было же это, было! Я уж не говорю о подобных «контактах» с неправославным духовенством. Насилие над раввинами в полосе действий деникинской армии — в порядке вещей; старообрядческих и протестантских пастырей на Урале, Сибири и Дальнем Востоке просто зачастую не выделяли из общей крестьянской массы и во время карательных операций им доставалось вместе с паствой своей. А уж насчет диалога с церковью на тему «не убий» — увольте, господа! Какое еще «не убий», когда убий, да еще как убий… Такое даже и не обсуждалось.

И по отношению к женскому вопросу та же картина. Увы, не только красные, но и белые практиковали издевательства, убийства и изнасилования женщин. Зачастую это делалось вполне обдуманно, перед казнью. Именно так надругались над екатеринбургской подпольщицей Р. Полежаевой. Причем это делалось не только по отношению к «пролетариям». У того же Унгерна имело место коллективное — всей дивизией! — изнасилование выпускницы Смольного института Ружанской, жены дезертировавшего из дивизии офицера. А в бытность Азиатской дивизии в Забайкалье постоянно практиковалась порка офицерских жен. Как вы думаете, за что?

Оказывается, за сплетни! Пусть Унгерн был, без сомнения, патологическим типом, но про Анненкова этого не скажешь. А у него в Партизанской дивизии был заведен следующий порядок: офицерские жены должны были квартировать не ближе десяти верст от лагеря, и свидания супругов допускались один-два раза в неделю строго в указанное время и в установленном месте. Нарушителей сего правила воспитывали шомполами.

В общем, многие из полевых командиров белых могли подписаться под словами Ницше: «Презираемые твари — лавочники, христиане, коровы, женщины, англичане и прочие демократы…»

Один из самых беспощадных писателей нашего века, англичанин Уильям Голдинг, вернувшись с кровавых полей Второй мировой войны, написал: «Все благодарили Всевышнего за то, что они не нацисты. А я видел: буквально каждый мог стать нацистом — потому что определенные начала в человеке были высвобождены, легализованы и целенаправленны». Речь, как вы понимаете, не только о нацистах.

Это имеет прямое отношение к истории гражданской войны в России: красные сознательно выпустили джинна из бутылки, используя энергию миллионов вооруженных людей для эскалации насилия, а их оппоненты молчаливо принимали правила игры. В результате все оказывались в ситуации, которую поэт М. Волошин охарактеризовал так:

Не суйся, товарищ,

В русскую круговерть!

Не прикасайся до наших пожарищ!

Прикосновение — смерть!

Все вышесказанное определило трагическую изоляцию сторонников «четвертого пути», литературным символом которого может служить эпизодический образ Колосова из пьесы Тренева «Любовь Яровая». Вокруг него все захлебываются в своей и чужой крови, а он самоотверженно и одиноко противостоит всеобщему безумию, проповедуя евангельскую истину словами Ф. Тютчева: «Люди истекут кровью, если ее не остановить любовью». И окружающие — и красные, и белые — отмахиваются от него, как от назойливой мухи, а главная героиня в сердцах обзывает юродивым. Что же, это весьма емкий символ всего феномена «четвертой силы», если вспомнить, что именно юродивые на Руси были теми, кто мог не таясь сказать: «Нельзя молиться за царя Ирода».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.