Дезорганизация карательной машины

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Дезорганизация карательной машины

Массовые репрессивные меры, при помощи которых режим пытался преодолеть кризис, очень быстро приобрели огромные масштабы и вызвали последствия, еще более усугублявшие кризис. Только органами ОГПУ в 1933 г. было арестовано 505 тыс. человек по сравнению с 410 тыс. в 1932 г.[388] Кроме этого, аресты производили милиция, прокурорские работники, всевозможные уполномоченные по хлебозаготовкам и т. д. Тюрьмы, лагеря и колонии были до предела забиты арестованными. К середине 1933 г. более 500 тыс. человек содержались в лагерях, 800 тыс. в тюрьмах и колониях[389]. В результате массовых беспорядочных арестов в тюрьмах (домах заключения), камерах предварительного заключения и следственных изоляторах оказалось во много раз больше заключенных, чем было положено по нормам. В ряде случаев разрыв доходил до десятикратного[390]. В условиях голода и массовых эпидемий это имело катастрофические последствия. По свидетельству сотрудника центрального аппарата ОГПУ, командированного в марте 1933 г. на Украину и в Северо-Кавказский край, в тюрьмах даже крупных городов Украины (в Харькове, Киеве, Одессе) неработающие заключенные получали сто граммов хлеба в день, а работающие двести. Кроме этого, им выдавалась вода и 10 граммов круп. Больные заключенные в арестантских помещениях милиции получали 50 граммов хлеба в день. «Здоровым» не давали ничего и «они жили либо за счет передач, либо совсем голодали» (очевидно, что в основном голодали, так как получить передачу в голодной Украине было практически невозможно). «Положение на Украине таково, — делал вывод проверяющий, что не истощенных нет — все абсолютно истощены». Еще худшее положение зафиксировал московский чиновник в Северно-Кавказском крае, где к ужасам голода добавлялась прогрессирующая эпидемия сыпного тифа[391] В тюрьмах Узбекистана в начале 1933 г. в среднем ежемесячно от голода умирало до 15 % заключенных. В ташкентской тюрьме в январе 1933 г. умерло 15 %, а в феврале 25 % заключенных[392].

О положении десятков тысяч заключенных, которые находились в милицейских камерах предварительного задержания, свидетельствовала справка Главного управления рабоче-крестьянской милиции при ОГПУ от 20 февраля 1933 г. В ней говорилось, что большинство камер были рассчитаны на 15–20 человек и на кратковременное содержание (24–48 часов). В силу этого они не имели даже элементарного оборудования — нар, кухонь, уборных и т. д. Несмотря на это, перегрузка милицейских камер достигла 200–400 %, а в отдельных случаях 600–800 % от нормы. Так, даже в московских камерах милиции, рассчитанных на 350 человек, на конец января 1933 г. содержалось 2341 человек. Аналогичное положение складывалось во всех краях и областях. Сроки содержания арестованных, как правило, составляли от одного до трех месяцев, а в отдельных случаях 5–6 и даже 9 месяцев. Происходило это потому, что арестованных и уже осужденных людей некуда было перевозить. Тюрьмы, лагеря и колонии были переполнены. «Перегруженность настолько велика, что милицейские камеры забиты арестованными. Нередки случаи, когда арестованные не имеют возможности ни лежать и ни сидеть, а стоят […] Благодаря несоответствию емкости милицейских камер с находящимся в них количеством арестованных и полной их неприспособленности, они находятся в антисанитарном состоянии: повсюду грязь, вшивость», — говорилось в записке. В силу таких условий в камерах распространялись эпидемии. Заключенные жестоко голодали и умирали от истощения. Широкое распространение получили побеги, в том числе групповые, являвшиеся во многих случаях единственным способом спасения от неминуемой смерти. Нередко побеги сопровождались убийствами постовых и конвоиров[393].

Информация об абсолютно критическом положении тюрем и изоляторов уже не могла далее игнорироваться высшим руководством страны. Особенно чувствительным было то, что места лишения свободы превращались в очаги распространения эпидемий, главным образом тифа. Однако попытки разгрузить места заключения и направить заключенных в колонии и лагеря были также обречены на провал. Наличные «емкости» Гулага, прежде всего лагеря, не могли вместить стремительно нараставший поток осужденных к заключению. Прирост заключенных лагерей в первом квартале 1933 г. побил все рекорды. Если на 1 января 1933 г. в лагерях содержалось 334 тыс. человек, то на 10 апреля — уже 456 тыс. и еще 41 тыс. находились в пути[394]. Столь значительного прироста контингентов, почти 50 % всего за один квартал, лагеря еще не знали. Однако, как докладывал 20 апреля 1933 г. начальник Гулага Берман заместителю председателя ОГПУ Ягоде, в случае выполнения планов перевода в лагеря заключенных из тюрем и изоляторов прирост лагерного населения за следующие два месяца, в мае — июне, должен был составить еще 255 тыс. человек[395]. Это означало, что всего за первую половину 1933 г. лагеря должны были принять вдвое больше заключенных, чем за предыдущие три года. К такому размаху репрессий они были совершенно не готовы, тем более что в 1932–1933 гг. в них, как и повсюду в стране, нарастал голод.

Помимо массовых арестов и осуждений к заключению, необходимо было обеспечить депортации сотен тысяч людей, намеченных к высылке в связи с «раскулачиванием» и «чисткой» городов в рамках кампании паспортизации. С целью размещения уже имеющихся огромных контингентов арестованных, осужденных к заключению и депортированных и создания условий для расширения карательных акций руководство ОГПУ выдвинуло план создания новой системы мест изоляции — трудовых поселков в отдаленных северных районах Западной Сибири и в Казахстане. Судя по имеющимся фактам, активное обсуждение этого плана началось в первых числах февраля. По некоторым свидетельствам, первоначально предполагалось зимой-летом 1933 г. отправить во вновь организуемые трудпоселения 3 млн человек, однако очень быстро эта цифра была снижена до 2 миллионов (по 1 млн в Западной Сибири и Казахстане)[396]. Трудпоселенцы должны были заниматься исключительно сельским хозяйством, рыбными и кустарными промыслами. Благодаря этому, как рассчитывало ОГПУ, государство через год-два могло бы полностью освободиться от необходимости снабжать трудпоселки продовольствием, а в перспективе начало бы даже получать от них товарную сельскохозяйственную продукцию.

В правовом отношении трудпоселенцев предполагалось приравнять к спецпереселенцам первой волны — «кулакам»[397].

Документы, свидетельствующие о том, как зарождались и чем обосновывались планы создания трудовых поселений и массовой ссылки, пока неизвестны. Однако очевидно, что в этой программе отразилось скептическое отношение руководства ОГПУ к лагерям и были реанимированы идеи о целесообразности сосредоточения значительной части заключенных на поселении в отдаленных районах, что упрощало (по сравнению с лагерями) их содержание и охрану[398]. Руководство страны поддерживало эти идеи единовременной депортации огромной части населения Европейской части СССР как метод репрессий в голодающей деревне, «чистки» городов и пограничных территорий, разгрузки мест заключения и некоторого смягчения голода. Создание дополнительных двухмиллионных «емкостей» для депортаций могло рассматриваться и как средство предотвращения массового бегства крестьян из особо голодающих районов, чему, как уже говорилось, власти пытались воспрепятствовать при помощи разного рода временных мер, таких как организация кордонов.

В начале февраля 1933 г. руководство ОГПУ разослало в Казахстан и Западную Сибирь указания о подготовке к расселению двухмиллионного контингента[399], однако сразу же столкнулось с резким противодействием региональных руководителей. Секретарь Западно-Сибир-ского крайкома партии Р. И. Эйхе 10 февраля писал Сталину: «Это предложение совершенно нереально, объяснимо только тем, что товарищи, составляющие наметку плана, не знакомы с условиями севера. Какие бы материальные ресурсы в помощь краю центр не выделил, эго количество людей завезти, расселить, создать минимальные условия для зимовки за лето 1933 г. не можем». Эйхе сообщал, что даже после большой подготовки Западная Сибирь сможет принять вместо одного миллиона 250–270 тыс. человек[400].

В результате споров и согласований ОГПУ снизило общие первоначальные лимиты вдвое, до 1 млн трудпоселенцев. 10 марта Политбюро утвердило предложения ОГПУ «об образовании трудовых поселков в районах Западной Сибири и Казахстана (по 500 тыс. человек в каждом крае)» и создало комиссию во главе с заместителем председателя ОГПУ Г. Г. Ягодой для установления окончательного размера трудпоселений и подготовки проекта постановления по вопросу о трудовых поселениях в целом[401] 20 апреля 1933 г. было оформлено постановление СНК СССР об организации трудовых поселений ОГПУ, предварительно одобренное 17 апреля Политбюро[402]. Постановление возлагало на ОГПУ организацию трудовых поселений «по типу существующих спецпоселков», в связи с чем Главное управление лагерей ОГПУ реорганизовывалось в Главное управление лагерей и трудовых поселений (в разряд трудовых поселений переводились и прежние «кулацкие» спецпоселения). В трудовые поселения предписывалось направлять следующие категории: 1) «кулаков» и «саботажников» хлебозаготовок; 2) высылаемых в порядке «очистки» западной государственной границы (в основном на Украине); 3) арестованных в связи с паспортизацией городов («кулаков», выявляемых на промышленных предприятиях, и «социально опасный элемент», уклоняющийся от выезда из крупных городов); 4) осужденных на небольшие сроки заключения (от трех до пяти лет включительно), кроме «особо социально опасных элементов». Последняя категория размещалась в трудпоселках с условием последующей доставки туда же семей. В соответствии с первоначальными предложениями ОГПУ, постановление предусматривало использование труд-поселенцев в сельском хозяйстве, на рыбных и кустарных промыслах, а также применение к трудпоселенцам правового статуса «кулаков», депортированных в 1930–1931 гг. Для создания новых трудовых поселков выделялись некоторые материальные ресурсы.

Хотя в постановлении не указывались лимиты численности новых трудпоселенцев, которым предстояло пополнить армию прежних спецпереселенцев, расчеты, судя по всему, делались на 1 млн человек. Несмотря на уменьшение первоначальных лимитов вдвое, реализация этого плана означала бы существенную перестройку самих основ Гулага. Почти двухмиллионная сеть трудпоселений (включая старые «кулацкие» спецпоселки), будь она создана, по численности во много раз превосходила бы лагеря, в которых на 1 января 1933 г. содержалось чуть более 330 тыс. заключенных. Далеко идущие последствия имели также намерения перевести в трудпоселки осужденных на сроки от 3 до 5 лет. Ранее эти контингенты подлежали обязательному заключению в лагеря и, более того, составляли значительную часть лагерного «населения» — по данным на 1 января 1934 г., например, заключенные, осужденные на срок от 3 до 5 лет включительно, составляли 53,7 % всех лагерников[403]. Таким образом выполнение принятых решений на практике означало бы превращение лагерей в относительно немногочисленные зоны изоляции наиболее опасных уголовных преступников и политических заключенных. Основой Гулага стали бы не крупные лагеря, эксплуатирующие заключенных на строительстве индустриальных объектов, а сельскохозяйственные и промысловые (рыбный промысел, лесозаготовки, кустарное производство) поселения. Несколько миллионов трудпоселенцев превращались в своеобразных государственных крепостных крестьян.

Первые эшелоны, заполненные истощенными, больными, полураздетыми и завшивевшими людьми, начали прибывать в районы новой ссылки в апреле 1933 г. Вместе с живыми и полуживыми из вагонов выгружали трупы. Местные власти старались поскорее избавиться от этих людей и нередко перегоняли их в отдаленные, совершенно не приспособленные к жизни районы. Своеобразным символом начала трудовой ссылки стала трагедия, разыгравшаяся на острове Назино на севере Западно-Сибирского края. В мае 1933 г. здесь были высажены с барж более шести тысяч (два эшелона) трудпоселенцев — так называемый «деклассированный элемент», изъятый во время чистки городов, в основном Москвы и Ленинграда. Благодаря тому, что трагедия в Назино получила достаточно широкую огласку и была предметом изучения ряда комиссий, мы располагаем важными документами об этих событиях[404]. Наиболее полное и откровенное описание оставил инструктор Нарымского окружного комитета партии В. А. Величко в письме на имя Сталина[405]. Важно подчеркнуть, что, как будет подробнее сказано в следующем разделе, письмо Величко в сентябре 1933 г. рассматривалось в Политбюро. Изложенные в нем данные были подтверждены проверками нескольких комиссий. Величко писал:

«Сам остров оказался совершенно девственным, без каких то ни было построек. Люди были высажены в том виде, в каком они были взяты в городах и на вокзалах: в весенней одежде, без постельных принадлежностей, очень многие босые. При этом на острове не оказалось никаких инструментов, ни крошки продовольствия […] А все медикаменты, предназначенные для обслуживания эшелонов и следовавшие вместе с эшелонами, были отобраны еще в г. Томске […]

На второй день прибытия первого эшелона, 19/V выпал снег, поднялся ветер, а затем мороз. Голодные, истощенные люди, без кровли, не имея никаких инструментов и в главной своей массе трудовых навыков и тем более навыков организованной борьбы с трудностями, очутились в безвыходном положении. Обледеневшие, они были способны только жечь костры; сидеть, лежать, спать у огня, бродить по острову и есть гнилушки, кору, особенно мох и пр. Трудно сказать, была ли возможность делать что-либо другое, потому что трое суток никому никакого продовольствия не выдавалось. По острову пошли пожары, дым. Люди начали умирать. Они заживо сгорали у костров во время сна, умирали от истощения и холода, от ожогов и сырости, которая окружала людей […] В первые — сутки после солнечного дня бригада могильщиков смогла закопать только 295 трупов, неубранных оставив на второй день. Новый день дал новую смертность и т. д.

Сразу после снега и мороза начались дожди и холодные ветры, но люди все еще оставались без питания. И только на четвертый или пятый день прибыла на остров ржаная мука, которую и начали раздавать трудпоселенцам по несколько сот грамм. Получив муку, люди бежали к воде и в шапках, портянках, пиджаках и штанах разводили болтушку и ели ее. При этом огромная часть их просто съедала муку (так как она была в порошке); падали и задыхались, умирали от удушья.

Всю свою жизнь на острове (от 10 до 30 суток) трудпоселенцы получали муку не имея никакой посуды. Наиболее устойчивая часть пекла в костре лепешки, кипятка не было. Кровом оставался тот же костер. Такое питание не выправило положения. Вскоре началось изредка, а затем в угрожающих размерах людоедство. Сначала в отдаленных углах острова, а затем, где подвертывался случай.

[…] Комендатурой острова были зарыты в землю тысячи килограммов муки, т. к. она находилась под открытым небом и испортилась от дождей. Даже та мука, которая выдавалась трудпоселенцам, попадала не всем. Ее получали так называемые бригадиры, т. е. отъявленные преступники. Они получали мешки муки на «бригаду» и уносили их в лес, а бригада оставалась без пищи. Неспособность или нежелание организовать обслуживание людей дошло до того, что, когда впервые привезли на остров муку, ее хотели раздавать пятитысячной массе в порядке индивидуальном, живой очередью. Произошло неибежное: люди сгрудились у муки и по ним была произведена беспорядочная стрельба. При этом было меньше жертв от оружейного огня, чем затоптано, смято, вдавлено в грязь.

Надо полагать, комендатура острова и ее военные работники, во-первых, мало понимали свои задачи по отношению людей, которые были под их началом, и, во-вторых, растерялись от разразившейся катастрофы. Иначе и нельзя расценивать систему избиений палками, особенно прикладами винтовок и индивидуальные расстрелы трудпоселенцев […]

Такие методы руководства и воспитания явились очень серьезной поддержкой начавшемуся с первых же дней жизни на острове распаду какой бы то ни было человеческой организации. Если людоедство явилось наиболее острым показателем этого распада, то массовые его формы выразились в другом: образовались мародерские банды и шайки, по существу царившее на острове. Даже врачи боялись выходить из своих палаток. Банды терроризировали людей еще в баржах, отбирая у трудпоселенцев хлеб, одежду, избивая и убивая людей. Здесь же на острове открылась настоящая охота и в первую очередь за людьми, у которых были деньги и золотые зубы и коронки. Владелец их исчезал очень быстро, а затем могильщики стали зарывать людей с развороченными ртами […]».

Всего, по оценкам местных работников, из шести тысяч назинских узников страшной смертью погибли от 1,5 до 2,0 тыс. человек[406].

Помимо описания ужасной гибели переселенцев на острове Назино, в письме Величко ставился более общий вопрос об осуществлявшейся «чистке» городов: «Беда еще в том, что среди прибывших на трудовое поселение есть случайные, наши элементы. Главная их масса умерла, потому что была менее приспособлена к тем условиям, которые были на острове и на участках и, кроме того, на этих товарищей прежде всего упала тяжесть произвола, расправ и мародерства со стороны рецидива как в баржах, так и на острове и первое время на участках. Сколько их — трудно сказать, также трудно сказать кто [они], потому, что документы по их заявлению отбирались и на местах ареста органами, производившими изоляцию, и, главным образом, в эшелонах рецидивом на курение, однако некоторые из них привезли с собою документы: партийные билеты и кандидатские карточки, комсомольские билеты, паспорта, справки с заводов, пропуски в заводы и др. […]

1. Новожилов Вл. из Москвы. Завод Компрессор. Шофер. 3 раза премирован. Жена и ребенок в Москве. Окончив работу собрался с женой в кино, пока она одевалась, вышел за папиросами и был взят.

2. Гусева, пожилая женщина. Живет в Муроме, муж старый коммунист, главный кондуктор на ст[анции] Муром, производственный] стаж 23 года, сын помощник машиниста там же. Гусева приехала в Москву купить мужу костюм и белого хлеба. Никакие документы не помогли.

3. Зеленин Григорий. Работал учеником слесаря Боровской ткацкой фабрики “Красный Октябрь”, ехал с путевкой на лечение в Москву. Путевка не помогла — был взят.» и т. д.

Точно определить, в какой мере трагедия на острове Назино была типичной, невозможно, так как столь подробные проверки в других местах размещения трудпоселенцев просто не проводились. Однако очевидно, что судьба большинства новых трудпоселенцев была ужасной. Планы создания миллионной системы трудопоселений провалились еще на начальной стадии их реализации. Ситуация стремительно ухудшалась. В начале мая в местах лишения свободы (тюрьмах, колониях, арестантских помещениях милиции, следственных изоляторах ОГПУ), несмотря на предыдущие разгрузки и невероятно высокую смертность, скопилось 777 тыс. человек[407], постепенно умиравших от голода и болезней. В переполненных лагерях в 1933 г. умерли 67,3 тыс. человек, или более 15 % всех заключенных (даже в голодном 1932 г. смертность составляла 4,8 %)[408]. Обреченные на смерть труд-поселенцы дополняли картину. Дальнейшее наращивание террора было невозможно уже по чисто техническим причинам. Это послужило одной из предпосылок корректировки «генеральной линии», рассмотрение которой составляет предмет следующего раздела.

* * *

Большой голод 1930-х годов стал важнейшим этапом утверждения сталинской социально-экономической системы и диктатуры. Задавленные голодом крестьяне практически прекратили активное сопротивление политике коллективизации. Лишившись в результате массовых арестов и депортаций основной части социально и политически наиболее активного населения и экономически жизнеспособных хозяйств, утратив значительную часть производственных фондов, и без того бедная советская деревня была обречена на долгие годы нищенского существования в качестве внутренней колонии.

Главной причиной голода, что не оспаривается никем из серьезных историков, была сталинская политика коллективизации и ограбления деревни в конце 1920-х — начале 1930-х годов. Вместе с тем этот первоначально «незапланированный» (но вполне прогнозируемый) голод в период своего пика зимой 1932— весной 1933 г. был многократно усилен вполне рассчитанными действиями Сталина и его окружения. Разгоняя очередной виток «классовой борьбы», сталинское руководство, игнорируя массовый голод в деревне, продолжало политику реквизиций продовольствия и отказалось от предоставления минимальной помощи голодающим из внутренних или международных ресурсов. Фактически голод использовался как средство подавления сопротивления крестьян коллективизации, голод, как не без оснований полагают многие историки, приобретал все более организованный характер, превращался в голодомор. Особенно заметно это было на Украине и Северном Кавказе, политически нестабильных житницах СССР, где слились воедино насильственные хлебозаготовки и национально-политические чистки. В конечном счете все это предопределило чрезвычайные масштабы и жестокость голода.

Такая политика вызывала сопротивление (впрочем, все более ослабевавшее по мере распространения голода) не только крестьян, но и низового аппарата власти. Широкое распространение получили попытки создать разного рода запасы, противостоять реквизициям. В партии нарастала критика сталинской политики. Железной рукой подавляя малейшее сопротивление, центр усиливал репрессии. Объектами террора стали многочисленные слои населения — значительная часть крестьянства, жители городов и пограничной полосы, выселявшиеся в Сибирь и Казахстан в связи с введением паспортов. ОГПУ фабриковало многочисленные дела о «контрреволюционных организациях». В союзных республиках (прежде всего на Украине) и других национальных образованиях эти репрессии проходили под лозунгом борьбы с «национальной контрреволюцией». Массовые аресты и депортации «кулаков» и «контрреволюционеров» сопровождались чисткой партии и многочисленными арестами «переродившихся» коммунистов. Чистка партии и репрессии против коммунистов, впервые применявшиеся в столь широких размерах, имели принципиальное значение для подавления критических настроений в аппарате и ведения войны с крестьянством.

Как показывают факты, чрезвычайная политика в голодные годы, если и вызывала незначительные колебания в сталинском окружении, в целом не прервала процесс консолидации единоличной диктатуры, а даже интенсифицировала его. Имеющиеся в литературе предположения о формировании в условиях кризиса «умеренной фракции» в Политбюро не подтверждаются документами. Заметное ужесточение террора с конца лета 1932 г., автором которого, как доказывают многочисленные документы, являлся Сталин, было принято высшими советскими руководителями практически безоговорочно. Все они, без исключения, активно участвовали в реализации политики террора и наказания голодом, политики, которая очень быстро завела страну в очередной тупик и потребовала очередной экстренной корректировки.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.