Пределы профессиональной мобильности

Пределы профессиональной мобильности

В торговле и ремесле, пройдя трудный, но заранее определенный путь от мальчика до старшего приказчика, буфетчика, десятника, крестьянин почти всегда мог рассчитывать на то, чтобы стать самостоятельным хозяином. Землячество выступало при этом поручителем, кредитором, источником необходимых связей и контактов.

Иначе было в промышленности. Даже квалифицированных рабочих администрация казенных предприятий и особенно владельцы частных заводов (иностранцы) предпочитали находить за границей – в Прибалтике, Финляндии. В 1869 г. нерусскими были 26,8 % рабочих петербургских верфей, 21,6 % рабочих металлургических предприятий, 11,6 % предприятий по обработке металлов, 15,6 % текстильных фабрик, 32,3 % администраторов крупных предприятий, 36,8 % инженеров[299].

И в начале века ситуация менялась мало. В модельной мастерской металлического завода, например, квалифицированными рабочими главным образом были финны, эстонцы, латыши – «народ суровый, молчаливый, с которым было чрезвычайно трудно сойтись». На Сименс-Гальске работали в основном иностранцы: немцы, шведы, эстонцы, но их всех объединяли общим названием «немцы». На работу они приходили в крахмальных воротничках, в шляпах, некоторые приезжали на велосипедах[300].

Русские мастера внушали не лучшие чувства. Никакой правильной процедуры назначения на эту должность не было. Решали (именно в нижеследующей последовательности) протекция, родственные связи, образцовая работа[301].

Вот типичная история: «Наш мастер произошел от дел, так сказать, матримониальных. Его сестра была в кухарках у одного из членов правления, приобрела на этого члена сильное влияние, пленила его сердце и волю… и поставила нам мастером своего братца»[302].

Между тем, роль мастера в заработке и судьбе рабочего была колоссальна: «Мастер – это такой человек, который кого хочешь сделает счастливым»[303]. Особенно велика была его власть по отношению к новичкам: на Путиловском заводе в 1890-е годы чернорабочие поступали на работу за взятку мастеру: гусь, петух, кадка масла[304]. Играли роль и земляческие связи: «Мастера из рабочих – большие патриоты, так что они приглашают в свои мастерские только тех рабочих, которые доводятся им земляками. В Петербурге есть завод, где в целом отделе работают исключительно два уезда Тверской губернии – Старицкий и Новоторжский, откуда происходят два начальника»[305].

Раздражала рабочих и часто была причиной волнений и забастовок грубость мастеров. «Правда» и «Луч» перед Первой мировой войной почти в каждом номере описывали конфликты рабочих с мастерами. Приведем только некоторые из них. На арматурно-электротехническом заводе акционерного общества «мастер Эруст забыл, что у рабочих есть имена: на провинившихся рабочих он начинает кричать, причем выпускает такие ругательства, что даже стены краснеют. Рабочих он называет не иначе, чем черт, сволочь, мерзавец и т. д., но рекорд на первенство побил токарный мастер Шванецкий, известный рабочим других заводов своей прежней деятельностью. Сломает рабочий сверло, за это на него сыплятся бесцензурные ругательства…». Забастовку и демонстрацию на ряде заводов вызвало самоубийство рабочего завода Нового Лесснера Я. Л. Стронгина, несправедливо обвиненного мастером Лаулем в краже меди из цеха[306].

Многие волнения и забастовки на заводах были связаны именно с недовольством рабочих произволом мастеров. Слова петиции рабочих Николаю II 9 января 1905 г. (события эти, как известно, были спровоцированы произволом мастера патронной мастерской Путиловского завода): «Над нами надругаются, в нас не признают людей, к нам относятся как к рабам, которые должны терпеть свою участь и молчать», – относятся, несомненно, прежде всего, к мастерам, столкновения которых с рабочими были повседневными.

В результате подавляющее большинство квалифицированных рабочих не стремилось повысить свой статус на производстве, считая это безнадежным, а должность мастера одиозной и презираемой. Наблюдатель заводской жизни начала века писал: «За десять лет жизни среди рабочих мне лишь очень редко приходилось встречать таких, которые не мечтали переменить профессию». Но мечты эти сводились к чему-то несвязанному с заводом: «домишко в городе, торговля, возвращение в деревню»[307].

Как показал Л. Хаимсон, с начала XX века в требованиях забастовщиков все чаще звучит протест против некорректных форм обращения со стороны заводской администрации. «Упоминание о грубом обращении в требованиях и жалобах участников конфликтов означало многое: жалобы на грубое отношение мастеров и других представителей администрации предприятий, включая применение физической силы и употребление мата, на сексуальные посягательства по отношению к работницам, на отказ в перерывах на обед или отлучку в уборную, и общие жалобы на то, что с ними обращаются как с "детьми", "рабами", "крепостными", "вещами". Рабочие требовали "вежливого обращения", а именно на "вы", а не на "ты". Рабочие возражали против обращения к ним в той форме, какую использовали господин к слуге, помещик – к крестьянину…

Отмеченные явления свидетельствуют о росте протеста против остатков патриархальных и полукрепостнических отношений между верхами и низами даже модернизирующихся слоев русского общества… Остановимся еще на одном любопытном психологическом аспекте требований "вежливого обращения", требования к мастерам "обращаться культурно", как принято в цензовом обществе. Вместе с тем это и требование установить социальную дистанцию. Требование равенства, но также и самостоятельности[308]».

Психологическая агрессивность, не имевшая выхода в возможности повышения социального статуса на производстве, находила два взаимосвязанных выражения: стихийное насилие и пьянство или выливалась в разнообразные формы социальной борьбы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.