Глава 1 От критики к научному исследованию

Глава 1

От критики к научному исследованию

Научное постижение христианства, правильная оценка его духовной и социальной природы, доктрины, роли в общественной жизни невозможны без обращения к истории этого чрезвычайно сложного явления. «Самое надежное в вопросе общественной науки… — указывал В. И. Ленин, — самое важное, чтобы подойти к этому вопросу с точки зрения научной, это — не забывать основной исторической связи, смотреть на каждый вопрос с точки зрения того, как известное явление в истории возникло, какие главные этапы в своем развитии это явление проходило, и с точки зрения этого его развития смотреть, чем данная вещь стала теперь»[7].

Христианская религия возникла в первые века нашей эры в рамках античного мира. Ее история, таким образом, уходит своими корнями в далекую античную эпоху. Однако исторической глубиной отличается не только христианство, свою историю имеет и процесс его научного изучения, ибо выработка правильной научной концепции христианства, и в первую очередь его происхождения и первоначального формирования, оказалась делом весьма длительным и трудным.

Отношение к христианству во все эпохи было достаточно противоречивым. И прежде всего противоречив принципиальный подход к нему как к познавательному объекту. Ведь мы имеем дело не с обычным историческим фактом, а с таким, природа которого коренится и в социальных основаниях общества, и в духовном, психологическом его состоянии. Христианство как религиозное явление, как порождение мистического сознания с самого начала было окутано таким покровом легенд и фантазий, обладало столь страстным, бросающим вызов всякой логике, эмоциональным началом, что его усвоение и постижение объявлялось христианскими доктринерами делом веры. Создателями христианства это ощущалось с самого начала, а довольно скоро это убеждение обрело и осознанную литературную форму. Уже на рубеже II–III веков, то есть спустя каких-нибудь полтора столетия после возникновения первых христианских общин, христианским писателем Тертуллианом было сформулировано и с вызовом противопоставлено всем инакомыслящим кредо христианской теологии: «Вот правило, или символ, нашей веры. Мы исповедуем его всенародно. Мы веруем, что существует единый бог, творец мира, извлекший его из ничего словом своим, рожденным прежде всех веков. Мы веруем, что слово сие есть сын божий, многократно являвшийся патриархам под именем бога, одушевлявший пророков, спустившийся по наитию бога духа святого в утробу девы Марии, воплотившийся и рожденный ею; что слово это — господь наш Иисус Христос, проповедовавший новый закон и новое обетование царства небесного. Мы веруем, что Иисус Христос совершил много чудес, был распят, на третий день по своей смерти воскрес и вознесся на небо, где сел одесную отца своего. Что он вместо себя послал духа святого, чтобы просвещать свою церковь и руководить ею. Что в конце концов он придет с великой славой даровать своим святым жизнь вечную и неизреченное блаженство и осудить злых людей на огонь вечный, воскресив тела как наши, так и всех других людей»[8].

Разумеется, эти положения, как превосходно понимал сам Тертуллиан, могли быть приняты только на веру. Однако инакомыслящих этот символ веры удовлетворить не мог. Его фантастичность была непостижима средствами логики, и те, кто хотел оставаться на позициях рационалистического знания, должны были, взяв под сомнение фантастические догматы христианства, обратиться к фактам, документам, источникам и в них попытаться найти разумное объяснение явлению христианства. Такой подход был нащупан и опробован уже в древности первоначальными критиками христианства, представителями языческой интеллигенции, хранившей верность традициям античного рационализма. До нас дошли — в переложении ранних христианских писателей, полемизирующих с ними, — отрывки из сочинений этих первых критиков, а вместе с тем исследователей христианства. Знакомство с этими отрывками весьма поучительно, ибо тем самым мы не только приобщаемся к исходным моментам критики христианства, но и постигаем общее направление научного поиска в этой области. Ведь наука начинается с критики, с сомнения и отделения достоверного зерна от недостоверных наслоений, ради построения на добротных основаниях достоверной гипотезы, то есть фактически и логически оправданного объяснения интересующего нас явления.

Античные критики христианства, естественно, начали с изучения литературной традиции христиан, в первую очередь традиции евангельской, посвященной христианскому мессии — Христу. Цельс, автор направленного против христиан «Правдивого слова» (известно в переложении христианского писателя Оригена), оставил нам драгоценное свидетельство о процессе христианского мифотворчества. По его словам, христианские писатели творят в состоянии религиозного исступления и при всем том «трижды, четырежды и многократно переделывают и перерабатывают первую запись евангелия, чтоб иметь возможность опровергнуть изобличения»[9].

Что это могли быть за изобличения, становится понятным, если обратиться к другому критику христианства Порфирию, который в сочинении «Против христиан» (также известно из позднейшего переложения у христианского писателя Макария) остроумно сопоставляет рассказы четырех евангелистов о казни Иисуса и из видимых противоречий этих рассказов делает вывод о недостоверности истории в целом. «Евангелисты, — заявляет он, — выдумщики, а не историки деяний Иисуса. Все они написали отчеты о страстях, не согласующиеся между собой, а совершенно разноречивые». И далее, проследив эти противоречия, он заключает: «Если же евангелисты, не будучи в состоянии рассказать правду о способе его (т. е. Христа. — Э. Ф.) смерти, сочинили поэму об этом, то и обо всем остальном они не могли сообщить ничего достоверного»[10].

Анализом раннехристианской традиции античные критики христианства нащупали путь, по которому пойдет также и новейшее источниковедение, которое, однако, не остановится на критическом отрезке, но продолжит движение и далее, в попытках обнаружить исходную историческую версию позднейшего разветвленного евангельского предания. Помимо суждений о творимой христианами литературной легенде, античные ученые-рационалисты пытались более широко взглянуть на новую, формировавшуюся на их глазах религию, оценить ее социальную природу и самый способ рождения и распространения. Так, у того же Цельса мы находим важные свидетельства о социальном составе первых христианских общин, в которые, как свысока подчеркивает этот представитель античной образованности, массами вливались низкородные, необразованные, рабы[11]. Цельсу вторит другой язычник — Цецилий, персонаж сочинения христианского апологета Минуция Феликса «Октавий»: он называет христиан «людьми жалкой, запрещенной, презренной секты, которые набирают в свое нечестивое общество последователей из самой грязи народной»[12]. Для нас в этих отзывах ценно указание на массовый, народный характер христианского движения, затронувшего глубинные слои античного рабовладельческого общества. Высокомерие, с которым судят о христианах первые критики из среды античной интеллигенции, не делает им чести. Охваченные презрением к «грязи народной», они закрывали себе путь к правильной оценке того грандиозного общественного и духовного переворота, свидетелями которого были.

С изрядной долей презрения судит Цельс и о таком важном, фундаментальном элементе христианского движения, как мессианизм: «Многие безвестные личности в храмах и вне храмов, некоторые даже нищенствующие, бродящие по городам и лагерям, очень легко, когда представляется случай, начинают держать себя как прорицатели. Каждому удобно и привычно заявлять: «Я — бог, или дух божий, или сын божий. Я явился. Мир погибает, и вы, люди, гибнете за грехи. Я хочу вас спасти. И вы скоро увидите меня возвращающимся с силой небесной. Блажен, кто теперь меня почтит; на всех же прочих, на их города и земли я пошлю вечный огонь, и люди, не сознающие своих грехов, тщетно будут каяться и стенать; а кто послушается меня, тем я дарую вечное спасение». К этим угрозам они вслед за тем прибавляют непонятные, полусумасшедшие, совершенно невнятные речи, смысла которых ни один здравомыслящий человек не откроет; они сбивчивы и пусты, но дураку и шарлатану они дают повод использовать сказанное, в каком направлении ему будет угодно»[13].

В этом высказывании весьма ценно свидетельство о стихийном, массовом явлении пророчества, в русле которого мог найти себе место и тот, кто является героем евангельских сказаний. Вместе с тем показательна та высокомерная и снисходительная позиция, с которой трактует это явление представитель античного языческого рационализма. Аттестуя христианский мессианизм как выходку шарлатанов, а соответственно и рождение христианства как ловкую проделку своекорыстных выдумщиков, античный критик выступает предтечей одного из главных направлений, по которому пойдет развитие критической мысли в новое время.

Итак, при ближайшем рассмотрении легко убедиться, сколь существенно была предвосхищена еще в античную эпоху если не собственно научная мысль, то во всяком случае та критика, с которой новое время начало постижение и преодоление христианства. И если между первыми проявлениями античного критицизма и соответствующими начальными движениями новой европейской мысли пролегло более тысячелетия, то объясняется это исключительно масштабностью победы христианского вероучения на исходе античного времени, распространенностью христианского образа мыслей и могуществом христианской церкви в период средневековья, что совершенно исключало возможность какой бы то ни было критической переоценки.

Возрождение рационалистической критики христианства в новое время было связано с открывшимся наступлением буржуазии на устои феодализма. Пример подали те страны, где успехи буржуазного развития оказались особенно значительными и где в первую очередь развилась критика средневековых, и прежде всего христианских, традиций и доктрин. Мы имеем в виду Англию и Францию: в первой буржуазная революция свершилась в XVII веке, во второй процесс затянулся еще на столетие, но тем сильнее была буря — Великая французская революция конца XVIII века. Наступление на христианство, которое в свое время сумело приспособиться к античным государственным порядкам, а затем на протяжении многих веков отлично ладило с феодализмом, оказалось связанным с тем особенным, характерным для европейского Просвещения течением философской мысли, которое вошло в историю под названием деизма. Родиной этого направления не случайно стала Англия: буржуазный рационализм в лице Дж. Локка решительно выступил против христианского догматизма. Не отрицая существования божественного начала мира, деизм решительно отверг христианские представления о личности бога, равно как и его право на вмешательство в жизнь природы и общества. Локк не отрицал еще христианского откровения, но считал, что оно отнюдь не должно противоречить здравому смыслу, разуму. Вместе с тем Локк уже выдвигал требование об отделении церкви от государства. Тем самым была открыта дорога к прямому преодолению как догматов «священного писания», так и опирающегося на них авторитета христианской церкви.

Во Франции течение деизма обернулось форменным наступлением на христианство, соприкасавшимся с откровенным атеизмом. Радикальность позиции французских просветителей по отношению к христианству объяснялась крепостью феодальных устоев, еще не подорванных революцией, и засильем католицизма — самого организованного и сплоченного отряда в христианстве. Небезопасность выступления против христианских догматов в стране, где католическая церковь располагала мощной поддержкой королевской власти, объясняет то обстоятельство, что первоначальное наступление на христианство осуществлялось во Франции в завуалированной форме, под видом критики античных религий. Так, Фонтенель в сочинении «История прорицаний» (1687), разоблачая оракульную практику древних, доказывал отсутствие в мире сверхъестественных начал и объявлял религию выдумкой жрецов.

В XVIII столетии критика христианских норм уже велась во Франции открыто. Особенно велико было значение выступлений Вольтера, который, оставаясь на позициях деизма и даже нарочито подчеркивая необходимость сохранения религиозных верований как узды для народа, тем не менее много сделал для преодоления всех и всяческих форм религиозного суеверия и засилья духовенства. Для развития научной мысли большое значение имело то, что Вольтер не ограничивался публицистическими выступлениями в борьбе с теми или иными проявлениями католического самоуправства, но обращался к истории христианства с целью более глубинного его объяснения и более радикального преодоления. Вольтер критиковал христианское «священное писание», евангельские предания и догмы христианства с позиций здравого смысла. Он не отрицал историчности Иисуса Христа, но тот, по его мнению, был простым мужланом-бунтарем, казненным иерусалимскими первосвященниками; богом же он стал лишь благодаря инициативе так называемых апостолов. Исторический Иисус Христос никакой новой религии не создал; на самом деле христианство возникло в зоне еврейского рассеяния, в Александрии, под сильным влиянием таких философов-богостроителей, как Филон.

В суждениях Вольтера заключались зерна будущих научных поисков. Однако эти положения остались на уровне догадок, систематического научного развития и обоснования они не получили. В целом для французского просветительства в критике христианства был характерен абстрактно-рационалистический подход, с акцентом на борьбу против религии как суеверия и даже еще более — на борьбу против церкви, паразитирующей на порождающем суеверие невежестве народа. Последний момент был особенно характерен для французских просветителей, которые, подобно Гольбаху, склонны были единственным основанием христианства в новое время считать своекорыстную позицию духовенства. У Гольбаха это доходит до полного отождествления религии и церкви, идеи бога и интереса духовенства. «Бог, — заявляет он, — синоним духовенства или, если угодно, управляющий делами богословия, старший приказчик духовенства, уполномоченный по снабжению святого воинства, Слово божие есть слово священников; царство божие — покойницкая духовенства; воля божия — воля священнослужителей. Оскорбить бога — значит оскорбить духовенство. Когда говорят, что бог гневается, это значит, что у священника печень не в порядке. Если на место слова «бог» поставить слово «священники», богословие станет одной из самых несложных наук. Отсюда следует, что на свете нет истинных безбожников, ибо кто, находясь в здравом уме, станет отрицать существование духовенства? Оно слишком хорошо дает себя чувствовать»[14].

При всем остроумии критических выпадов французских просветителей в адрес религии и духовенства очевидна общая ограниченность такого подхода к проблеме христианства, подхода скорее разоблачительного, полемического, чем научного характера. Все же не приходится отрицать значение этой просветительской критики как важного зачина вновь начавшегося наступления на христианскую доктрину.

Подлинная научная разработка проблемы происхождения христианства начинается на рубеже XVIII–XIX веков и активно продолжается на протяжении двух последующих столетий. Уже на раннем этапе формируются по крайней мере два научных направления, ставившие целью раскрыть загадку возникновения христианского культа. Первым стала так называемая мифологическая школа. Будучи одним из крайних проявлений буржуазного критицизма, это направление в лице его основоположников французов К. Вольнея и Ф. Дюпюи сделало попытку решить проблему христианства, как казалось, в ее важнейшем звене. Этим звеном представлялась тема Христа, идея и образ которого трактовались как один из вариантов весьма распространенной мифологемы[15], а именно — возникшего еще в первобытную эпоху почитания огня, в особенности небесного, как некоего божества.

Другим и по сути своей гораздо более глубоким направлением стала историко-критическая школа, сложившаяся в Германии в русле историософских идей Гегеля. Как известно, философская система Гегеля, хотя и была проникнута духом объективного идеализма, заключала в себе важное признание диалектического процесса развития, определяющего всю человеческую историю. Трактуя религию как одну из форм самораскрытия абсолютного духа, но вместе с тем и как одну из форм человеческого сознания, Гегель утверждал и для этой формы принцип развития, принцип историзма. По его мнению, развитие религии проходило по трем основным стадиям: 1) естественная религия, или религия субстанции (китайская, индийская); 2) художественная религия, или религия духовной индивидуальности (иудейская, греческая и римская); 3) религия откровения, или религия истины и свободы (христианская).

Хотя и развитый в русле идеалистической концепции, этот взгляд на поступательное движение вперед религиозного сознания был очень важен, ибо заключал в себе признание исторической закономерности в общем развитии религии, в смене форм религиозного сознания. Широкая популярность гегелевской философии обусловила раннее приложение идей развития к проблеме христианства. В частности, в XIX веке учеными — представителями Тюбингенской школы Ф. Бауром и Д. Штраусом на основании внимательного изучения библейской и евангельской традиций были высказаны важные положения о развитии центрального сюжета — предания о мессии — Христе. Было указано на поэтапность развития евангельского предания, начавшегося, по-видимому, с Евангелия Марка (Баур), и даже на наличие его более далеких истоков в книгах ветхозаветных пророков (Штраус). Если тюбингенцы таким образом доказали историческую глубину и развитие христианской темы на материалах «священного писания», то другой видный представитель гегелевского историзма Б. Бауэр показал значение античной, эллинистической и римской философии, в особенности идей Филона Александрийского и Сенеки, как более широкой духовной подосновы христианства и тем объяснил стремительное превращение новой религии из доктрины одной из многих иудейских сект в вероучение, захватившее весь античный мир. Бауэр близко подошел и к пониманию социальных основ первоначального христианства, в котором он справедливо усматривал проявление духовного возмущения «трусливой бедноты».

В более позднее время, на рубеже XIX–XX веков, в буржуазной историографии развиваются два противоположных направления. С одной стороны, продолжает свою деятельность мифологическая школа, получившая дополнительный мощный толчок к развитию от трудов Дж. Фрэзера. Этот английский историк и этнолог, оперируя широким сравнительно-историческим и этнографическим материалом, обосновал важное значение магического обряда, празднеств в честь умирающих и воскресающих божеств растительной природы и ритуального убиения вождя племени для возникновения и формирования любого религиозного культа, в частности, в далекой ретроспективе, и христианства. В то же время мифологическая школа обогатила свои наблюдения за счет достижений историко-критического направления, усвоив от тюбингенцев внимание к ветхозаветному материалу. В этом ключе, то есть с учетом как исходной мифологической идеи, так и фрэзеровской теории магического обряда и выводов библеистики, в XX веке работал целый ряд ученых (Дж. Робертсон, П. Кушу, Э. Дюжарден и др.), хотя не было недостатка и в прямых продолжателях дела первых мифологов, по-прежнему выводивших культ Христа, христианскую мифологию и доктрину из древнейшего почитания огня и астросолярной символики (А. Древе, А. Немоевский, Н. А. Морозов и др.).

С другой стороны, в противовес мифологической школе, в качестве естественной консервативной реакции на крайности радикальной критики и умозрительных построений, развилась собственно историческая школа. Это направление обратило особенное внимание на выяснение реального исторического основания христианства, именно палестинского мессианского движения на рубеже старой и новой эры, использовав для этого все, что можно было обнаружить при критическом изучении новозаветной литературной традиции (Ю. Вельгаузен, А. Гарнак, А. Луази, а позднее также и Эд. Мейер). На первых порах наиболее плодотворной оказалась текстологическая работа над евангельским преданием: новейшим представителям исторической школы не только удалось углубить наше представление о развитии существующего новозаветного предания и, в частности, обосновать бо?льшую древность Евангелия Марка (на что указывали уже и тюбингенцы), но и обнаружить за пределами этой традиции оригинальную местную, палестинскую, арамейскую подоснову.

В заключение этого краткого обзора новейшей буржуазной историографии античного христианства хотелось бы подчеркнуть различие научного подхода у представителей двух важнейших направлений — мифологического и исторического. Оно проявляется не только в отношении темы Христа, когда одни делают акцент на обнаружении далеких истоков мифологического образа, а другие на выявлении подлинной исторической личности, но и в самом методе. Представители мифологической школы оперируют преимущественно сравнительно-этнографическим методом, тогда как историческая школа использует более традиционные приемы историко-филологической критики. Первое направление предлагает интересную интерпретацию идей и образов, второе — ценный анализ предания о реальных фактах и личностях. Очевиден вклад той и другой школы в разработку проблемы происхождения христианства, но видна также их общая ограниченность, так как проблема христианства сводится главным образом к теме Христа.

Мощный импульс к развитию исторической науки вообще и к изучению античного христианства в частности дал марксизм. В соответствии с общим духом своего учения марксизм и в истории античного христианства выделил прежде всего проблему естественных исторических закономерностей, объективных исторических предпосылок, обусловивших рождение новой религии. Вместе с тем марксизм подчеркнул значение таких важных аспектов истории раннего христианства, как его идейные истоки, социальная природа и идеология, изменение первоначального национального и социального существа христианства, причины его победы в античном мире. Так, в рецензии на книгу Г. Даумера «Религия нового века» (1850) К. Маркс и Ф. Энгельс выдвинули важное положение о том, что явлению христианства предшествовал крах античного миропорядка и что «христианство было простым выражением этого краха»[16]. Далее, в первом томе «Капитала» (1867) имеется указание К. Маркса на соответствие христианского культа абстрактного богочеловека экономической структуре общества товаропроизводителей, где все конкретные продукты труда соотносятся друг с другом в форме товаров и где, стало быть, достигнуто понимание абстрактного критерия этого соотнесения — меновой стоимости[17].

Однако особенно важны для нашей темы три статьи Ф. Энгельса, непосредственно посвященные проблемам античного христианства: «Бруно Бауэр и первоначальное христианство» (1882), «Книга откровения» (1883) и «К истории первоначального христианства» (1894). Здесь Энгельс не только подытоживает достижения буржуазной исторической науки, в первую очередь Тюбингенской школы и Б. Бауэра, но и дает собственный глубокий анализ первоначального христианства — условий его возникновения, национального и социального состава первых христианских общин, их примитивной идеологии и не развитого еще культа мессии — Христа. В этой связи Энгельс подчеркивает значение наиболее раннего из новозаветных сочинений — Откровения Иоанна, которое он считает лучшим источником для суждения о том, чем было христианство в момент его зарождения. Особое внимание уделяет Энгельс вопросу о причинах победы христианства, которые он видит во всеобщем социально-политическом угнетении и порожденной этим тяге к религии утешения.

Идеи классиков марксизма были положены в основу дальнейшего изучения проблем античного христианства, которое начали советские, а затем продолжили и зарубежные марксистские исследователи. Среди наших ученых можно назвать имена А. Б. Рановича, С. И. Ковалева, Я. А. Ленцмана, И. С. Свенцицкой и многих других, а среди зарубежных, ведущих изучение античного христианства с марксистских позиций, достаточно упомянуть имя А. Робертсона, книга которого о происхождении христианства была издана у нас еще в 50-х годах. В трудах историков-марксистов внимание обращено в первую очередь на выделение закономерностей возникновения христианства, на исследование его исторических предпосылок, включая кризис античного гражданского общества, разложение античного язычества и античного рационализма, конкретные идейные истоки, из которых формировалось христианство. При этом достаточное, но не исключительное внимание уделяется также и теме Христа, которая признается важным, но не определяющим моментом в проблеме происхождения христианства. Решение этого вопроса находится в прямой зависимости от имеющегося в распоряжении ученых исторического материала, истолкование которого допускает разные возможности.

Завершая историографическое вступление, мы должны еще раз подчеркнуть необходимость исторического подхода в решении проблемы христианства, необходимость объяснения и преодоления христианства посредством его исторического объяснения, естественно начиная с самого момента его возникновения. Непременность этого условия не уставал подчеркивать Ф. Энгельс. Еще в 1873–1874 годах в «Заметках о Германии» он писал: «С такой религией как христианство нельзя покончить только с помощью насмешек и нападок. Она должна быть татке преодолена научно, то есть объяснена исторически, а с этой задачей не в состоянии справиться даже естествознание»[18]. Позднее, в 1882 году, в первой своей специальной работе, посвященной происхождению христианства, Энгельс подробнее обосновал этот взгляд, противопоставив остроумной, но неглубокой критике вольнодумцев и просветителей научный историзм: «Взгляд на все религии, а вместе с тем и на христианство, как на изобретение обманщиков, — взгляд, господствовавший со времени вольнодумцев средневековья вплоть до просветителей XVIII века включительно, — оказался уже неудовлетворительным с тех пор, как Гегель поставил перед философией задачу показать рациональное развитие во всемирной истории»[19]. И далее он продолжает: «С религией, которая подчинила себе римскую мировую империю и в течение 1800 лет господствовала над значительнейшей частью цивилизованного человечества, нельзя разделаться, просто объявив ее состряпанной обманщиками бессмыслицей. Чтобы разделаться с ней, необходимо прежде суметь объяснить ее происхождение и ее развитие, исходя из тех исторических условий, при которых она возникла и достигла господства. В особенности это относится к христианству…»[20]

Эти замечательные высказывания воспринимаются как укор, когда подумаешь о достаточно укоренившемся пренебрежении темами истории христианства в нашей лекционной и литературно-публицистической практике. Во всяком случае, они могут служить и оправданием и побуждением к новому внимательному пересмотру истории возникновения христианства.