Глава 2. Благосостояние

Глава 2. Благосостояние

Эта глава преследует три цели. Во-первых, в ней будет рассмотрено, в каких районах Германии, Англии и России обосновались крупные землевладельцы. Далее эти районы будут сопоставлены с теми, где землей преимущественно владело нетитулованное дворянство или фермеры из крестьян. Во-вторых, будет показано, кто из землевладельцев-дворян в этих трех странах в период между 1815 и 1914 гг. занимал ведущее положение. И, в-третьих, мы попытаемся оценить благосостояние русской, английской и немецкой аристократии.

Эти три цели являются основополагающими для любого исследования аристократии девятнадцатого века. Довольно трудно избежать поверхностных обобщений в ходе изучения европейской аристократии прошлого века, если не знать, кто принадлежал к ведущим дворянским семьям, где они жили и насколько велико было их состояние. Данные о проживании, величине имущества и структуре трех — русской, английской и немецкой — аристократий позволяют провести сравнение как между этими различными сообществами, так и внутри них. Эго дает возможность проследить, какие основные сдвиги произошли между 1815 и 1914 годами. В этой второй главе будут освещены наряду со многими другими такие ключевые вопросы, как изменения в составе высшего слоя аристократии; диапазон распространявшейся на деревню власти знатного дворянства; имущественное состояние аристократов в сравнении с благосостоянием других классов общества; распределение дохода внутри аристократии.

Определить, где были сосредоточены земельные владения дворянства и кто были крупными землевладельцами нередко бывает весьма сложно и требует кропотливой работы. Однако еще трудней оценить благосостояние аристократии. Статистические данные об имущественном состоянии крайне скудны, ненадежны и даже противоречивы, в особенности это касается Германии и России первой половины девятнадцатого века. Не всегда понятно, когда приводимые данные отражают валовой доход, а когда чистую прибыль — различие, в котором многие русские помещики нередко сами путались[30]. Также денежное обращение создает путаницу в расчетах. До 1870 года в Германии в обращении было много различных валют и далеко не всегда можно сказать, какой в точности существовал между ними обменный курс. Теоретически как в Австрии, так и в России была единственная валюта, но практически в обеих странах в ходу были две: устойчивые металлические деньги и бумажные с меньшей ценностью и стабильностью. Обменный курс между бумажными и металлическими деньгами не только с течением времени то поднимался, то понижался, но и различался, по крайней мере в России, в разных частях империи. В добавление к вышесказанному отметим, что историки и современники часто приводят итоговые статистические цифры, не указывая на то, в каких деньгах — серебряных или бумажных — они выражены[31]. Даже наличие полной и точной информации о чьем-либо доходе не исчерпывает всех сложностей. Прежде чем сравнивать реальный доход, необходимо разобраться в относительной стоимости жизни в трех взятых нами странах. Но даже если имелся бы сравнительный стоимостный коэффициент, распространяющийся на Лондон, Берлин и С.-Петербург — о чем можно только мечтать — все равно неверно было бы делать вывод, что этот коэффициент одновременно отражает стоимость жизни, скажем, в Баварии и в Тульской губернии. Более того, чтобы знать, какой у человека реальный доход, необходимо учесть его долги; но, даже имея такие статистические данные в своем распоряжении, легко ошибиться. Большие долги вполне могут быть следствием экстравагантного желания жить не по средствам. Но они также могут быть результатом выгодного вложения денег с целью позднее увеличить свое состояние. Особенно в Пруссии и России, где знать часто имела возможность брать ссуды у государства на выгодных для себя условиях, задолженность также могла всего лишь отражать умелую предприимчивость, когда ссуда бралась под меньший процент, а взаймы давалось под больший, или же взятые у государства деньги вкладывались в ценные бумаги или землю, стоимость которой повышалась гораздо быстрее, чем проценты по ссуде[32].

Как бы ни было трудно оценить имущественное состояние аристократии, без этого, безусловно, обойтись никак нельзя. Более того, хотя статистические данные, приводимые в этой главе, могут не всегда быть абсолютно точными, они дают общую картину доходов аристократии, которая почти наверняка отражает истинное положение дел и позволяет осуществить немаловажное сравнение как между тремя странами, так и внутри них. Тем не менее бесценным дополнением к статистическим данным об имущественном состоянии аристократии служат некоторые весьма выразительные замечания, в особенности принадлежащие тем, кто имел возможность сравнивать жизнь и нравы ряда аристократических сообществ. По европейским меркам, в Англии аристократии и джентри принадлежал чрезвычайно высокий процент всех ее земель. В 1873 году, когда впервые была проведена регистрация земель, в Объединенном Королевстве насчитывалось более миллиона землевладельцев. Однако четыре пятых земельных наделов принадлежало менее 7000 владельцам. В отличие от Германии и России, английские землевладельцы до 1815 года обладали неограниченными правами на собственность. Другими словами, они были не обременены обычным крестьянским правом, которое будучи закреплено либо законом (Германия), либо существуя на практике (Россия), с освобождением крестьян от крепостной зависимости неминуемо привели к разделу земельных владений между помещиком и крепостным[33].

Вследствие того, что в девятнадцатом веке в Англии отсутствовали закрепленные законом крестьянские права, до 1815 года там практически не существовало крестьянства в привычном для континентальной Европы виде. В 1873 году самими землевладельцами обрабатывалась лишь десятая часть земель. Только в одном графстве, Мидлсексе, владельцам наделов площадью менее 100 акров принадлежало более 20 процентов земель, к тому же в муниципальном Мидлсексе среди этих землевладельцев гораздо чаще встречались жители Лондона, чем фермеры-крестьяне. Только в отдаленных северо-западных графствах Камберленде и Вестморленде и среди болот Кембриджшира и сливовых садов Вустершира мелкопоместное землевладение занимало более или менее значительное место.

Для сравнения отметим, что 363 землевладельца, каждому из которых принадлежало по 10000 акров, обладали четвертью всех земель Англии. В целом, эти крупные имения располагались недалеко от Лондона, в окрестностях которого цены на землю были чрезвычайно высоки. В девяти графствах аристократы, чьи имения насчитывали свыше 10000 акров, являлись владельцами тридцати, если не больше, процентов угодий (исключая невозделанные участки). Если не считать крошечное графство Ратленд, то во главе списка стоит Нортумберленд, где герцоги Перси владели обширными территориями. Уилтшир и Дорсет, расположенные в западной части Англии, также занимали одно из первых мест (36 процентов в каждом). Другие графства на севере центральной Англии, где аристократам принадлежали крупные поместья — Ноттингемшир, Чешир, Дербишир, Стаффордшир, Нортгемптоншир — большая часть земель которых, видимо, не случайно, считались прекрасными охотничьими угодьями.

После 363 земельных магнатов следует примерно 1000 землевладельцев — весьма крупных по меркам континентальной Европы, — которым в 1873 году принадлежало от 3000 до 10000 акров. Они были выходцами из верхних слоев графств, из семей, которые Джон Бейтман в своей знаменитой работе, посвященной изучению британского правящего класса, назвал «крупными джентри». В двенадцати графствах представителям этой категории принадлежало 20 и более процентов земли. Эти двенадцать графств находятся к Лондону ближе, чем девять аристократических, и только Нортамберленд числится в обоих списках. Что касается графств, в которых находились поместья наиболее крупных джентри, то это прежде всего Шропшир, Хантингдоншир, Херефордшир и Оксфордшир.

Однако между тем, где проживали и пользовались наибольшим влиянием такие семьи, и тем, где они владели наибольшими земельными угодьями, не обязательно прослеживалась прямая связь. Пытаясь определить наиболее аристократические графства Англии, Майкл Томпсон наряду с аристократическим землевладением (то есть, поместьями величиной более 10000 акров) учитывает также и распределение по стране так называемых «загородных домов». Хотя выбранные ориентиры весьма приблизительны, совершенно очевидно, что наиболее аристократической частью страны являлись центральные графства Англии (Мидленда). Среди шести «самых аристократических» графств из этого региона безусловно выпадает лишь Дорсет. Более того, хотя Томпсон подчеркивает, что может ручаться за точность этой картины лишь для начала 70-х, она, как он полагает, вряд ли претерпела большие изменения с 1790 до 1919 годов[34].

Г. Е. Мингей утверждает, что в 1790 году, около 400 землевладельцев получали достаточно высокий доход чтобы содержать большой загородный дом, проводить весь светский сезон в Лондоне и придерживаться аристократического образа жизни. Для этого требовалось, как минимум, 5—6000 фунтов стерлингов в год, хотя, чтобы жить на таком уровне не напрягаясь, необходимо было 10000 фунтов, каковым и был средний доход этих 400 собственников. Первенство среди аристократии держали герцоги Бедфорда, Бриджуотера, Девоншира и Нортамберленда, маркиз Рокингемский и графы Эргемонт и Шелберн. За этими магнатами следовали 700–800 родов состоятельных джентри, преимущественно баронетов с доходом в 3—4000 фунтов; эсквайры, получавшие от 1000 до 3000 фунтов в год, которых насчитывалось приблизительно от трех до четырех тысяч; и примерно 10000— 20000 джентльменов, живущих на доход от 300 до 1000 фунтов стерлингов в год.

К 1790 году доход землевладельцев, по данным Мингея, постепенно увеличился на 40–50 процентов по сравнению с серединой восемнадцатого века. С конца 1780-х до конца 1820-х годов доход с арендованных земель удвоился, причем наибольший его прирост выпал на военные годы. К 1819 году доходы герцогов Нортамберлендских и Бридуотерских, маркиза Стаффорда и графа Гросвенора составляли более 100000 фунтов в год. Не удивительно, что это были годы, когда козыряние своим богатством и непомерные траты стали массовым явлением среди английской аристократии. Когда, например, в 1799 г. герцог Ратленд достиг совершеннолетия, расходы на празднества и подарки составили около 10000 фунтов — суммы, существенно превосходившей годовой доход многих аристократов, которых в других регионах Европы считали весьма состоятельными.

В 1790 г. — пишет Мингей — «крупные лендлорды были, несомненно, самой богатой группой в стране». В середине восемнадцатого века, чтобы купить большой загородный дом и 10000 акров земли, требовалось 100000 фунтов капиталовложений, сумма, практически доступная только аристократу. В этом, как указывает Джон Кэннон[35], заключается одно из объяснений, почему возможность попасть в ряды высшей английской аристократии, как и покинуть их, в восемнадцатом веке была весьма ограничена.

Несмотря на начало промышленной революции, в первом десятилетии девятнадцатого века в этом отношении почти ничего не изменилось. Высокие доходы от землевладения способствовали росту цен на поместья: чтобы приобрести в собственность 3—4000 акров в начале 1840-х годов требовалось 100000 фунтов стерлингов. При том, что большую часть британской промышленности все еще составляли мелкие предприятия с очень незначительным основным капиталом, приобретение земельного владения величиной свыше 10000 акров было доступно лишь единицам, которыми, как правило, были финансисты, такие как Александр Баринг и Сэмюел Ллойд. Как пишет В. Д. Рубинштейн, «в первой половине девятнадцатого века — спустя одно или два поколения после начала промышленной революции — крупные собственники, не входившие в число землевладельцев, составляли ничтожно малый процент от всего класса имущих. Если бы в 1825 году в зале, где находились двести богатейших людей Британии, оказался посторонний наблюдатель, ему простительно было бы подумать, что никакой промышленной революции в Англии никогда не было»[36].

[Таблица 2.1]

Среди иностранцев, наблюдавших английское общество в конце 1820-х, наиболее проницательным оказался немец — принц Германн фон Пюклер-Мускау. Между 1825 и 1829 гг. Пюклер провел не один месяц в Англии в поисках наследницы. Особый интерес представляют его замечания по поводу относительной стоимости жизни в Англии и Северной Германии. По мнению Пюклера, предметы первой необходимости в Англии стоили не намного дороже, чем у него на родине, остальное же существенно превосходило в цене. Чтобы вращаться в высшем обществе, необходимо было иметь богатый и разнообразный гардероб. Разъезжать на почтовых по стране было вчетверо дороже, чем в Германии. Не менее дорого обходилась роскошная жизнь в загородных домах, а для их владельцев «один месяц гостеприимства выливался в сумму, — писал Пюклер, — которую у нас богатый землевладелец тратит за целый год»[37].

Но более всего Пюклер был потрясен несметным богатством Англии. «То, что у нас называется роскошью, — писал он в 1828 г., — у них считается предметом необходимости (sic!) и распространяется на все классы». В комфорте и роскоши английская жизнь превосходила все, что ему прежде доводилось видеть. Поразили принца также «неукротимая жажда богатства и почтительное к нему отношение, характерные для подавляющего числа англичан». В особенности, «огромное богатство землевладельцев Англии неизменно должны потрясать жителей континента»[38].

Восхищение Пюклера вызвал образ жизни поместных джентльменов, которых он считал лучшей частью английского общества. Они не гонялись за модными увеселениями в Лондоне, а предпочитали «домашнюю жизнь, отшлифованную воспитанием, украшенную предметами роскоши и отличавшуюся сугубой цельностью». Хотя «у нас их сочли бы людьми состоятельными, в Англии, пожалуй, найдется не менее сотни тысяч человек, которые с удовольствием живут такой жизнью…среди солидной и создающей уют роскоши в своих мирных домах; сами себе повелители, в лоне своих семей они живут в безопасности, которую им обеспечивают незыблемые права собственности…именно чрезвычайное число людей надлежащего достатка делают Англию независимой и счастливой»[39].

Куда меньший восторг вызывали у Пюклера аристократы, составлявшие лондонское высшее общество. Они, по его мнению, были людьми холодными, высокомерными и слишком одержимыми, даже по меркам континентальной Европы, приверженностью к своей привилегированной касте. Жизнь английской аристократии дышала «долгой привычкой к несметной роскоши». Состояния знати были «огромны…даже наши суверенные принцы владеют лишь частицей того, что здесь накоплено знатью». Некоторые из загородных особняков отличались необычайным великолепием. Например, о Вубернском аббатстве — усадьбе герцога Бедфордского — Пюклер писал; «здесь достигнуто сочетание роскоши и величия, существенно превосходящие возможности любого частного лица в нашей стране»[40].

Замечания Пюклера были продиктованы грустным сознанием того, что его собственные доходы от имения Мускау составляли лишь безделицу по сравнению с получаемыми владельцем Вубернского аббатства, герцогом Бедфордским. Около 1820 года средний ежегодный доход Пюклера равнялся 104000 талерам (15600 фунтам стерлингов). В 1817 г. у него насчитывалось до 400000 талеров (60000 фунтов) долга, который к 1835 году возрос до 600000 талеров (90000 фунтов). Меж тем как ежегодный доход герцога Бедфордского составлял к 1840 году около 100000 фунтов, хотя его отец оставил ему в наследство 551940 фунтов долга. Примерно в 1840 г. годовой доход герцога Бедфордского был от 27000 до 28000 фунтов. Поэтому различие между Пюклером и Бедфордом заключалось не в соотношении между общим и имеющимся в наличии доходом, как и не в масштабе их долгов в процентном отношении к поступлениям. Попросту Расселы были гораздо богаче, чем Пюклеры. Бедфорд имел достаточные средства и мог вовремя периодически погашать свои долги. Герману Пюклеру в конечном счете пришлось продать Мускау[41].

Практически мы можем причислить Пюклера к представителям прусского общества, поскольку после Венского Конгресса в 1815 г. Саксония, где находилась его усадьба Мускау, вошла в состав Пруссии. В начале девятнадцатого столетия Мускау было оценено для налогообложения в 500000 талеров (75000 фунтов стерлингов), однако эта сумма, по мнению историка — специалиста по имуществу — была более, чем на половину ниже реальной рыночной стоимости. В целом в Пруссии в те времена существовало только два поместья стоимостью свыше миллиона талеров (150000 фунтов), другие четырнадцать оценивались от 500000 до миллиона, а следующие двадцать девять — от 300000 до полумиллиона талеров. Даже если считать, что объявленная для налогообложения стоимость Мускау или стоимость других прусских поместий были, как и поместья Пюклера, в фискальных целях занижены, все равно принц Пюклер остается одним из крупнейших прусских землевладельцев. Это становится вдвойне ясно, если вспомнить, что в 1800 г. из сорока четырех наиболее высоко оцененных поместий Пруссии семнадцать находилось в польских провинциях на юге Пруссии и в Новой Восточной Пруссии. Эти провинции, приобретенные Пруссией после раздела Польши, были от нее в 1807 году отчуждены, а в 1815 г. вошли в состав Королевства Польского. Если исключить Вестфалию и Рейнскую область, которые в 1815 г. вновь отошли к Гогенцоллернам, есть все основания считать, что Пюклеру принадлежало одно из пятнадцати наиболее крупных поместий в Прусском королевстве[42].

Таблица 2.2 [Таблица 2.2] показывает не только огромный разрыв между благосостоянием английской и прусской аристократии, но также и то, насколько имущественное состояние прусских дворян отличалось от провинции к провинции. После того, как от Пруссии отошли земли Восточной и Южной Пруссии, ясно обозначилось доминирующее положение Силезии. Из двадцати семи поместий, оцененных свыше 300000 талеров (45000 фунтов), двадцать (74 процента) находились в Силезии. Из 289 поместий стоимостью от 100000 до 300000 талеров, 128 (44 процента) были силезскими. Эти цифры в некоторой степени отражают тот факт, что в Силезии располагалось гораздо больше аристократических поместий, чем в других провинциях, но это еще далеко не все, поскольку доля Силезии по части крупных поместий гораздо больше, чем по части поместий меньшей стоимости. Так, например, 2209 дворянских поместий имели стоимость от 5000 до 20000 талеров (750— 3000 фунтов). Из них только 504 (22,8 процента) находились в Силезии. Среди других провинций достойных соперников у нее не было. В Курмарке (Бранденбург), сорок восемь поместий имели стоимость свыше 100000 талеров, а 465 из 745 дворянских поместий (62,6 процента) были оценены от 20 до 100000 талеров. В Неймарке, как и в Бранденбурге, большая часть поместий (54,2 процента) также причислялась к категории, стоимостью в 20— 100000 талеров. Во всех остальных княжествах в большинстве находились более мелкие поместья стоимостью от 5000 до 20000 талеров[43].

Статистические данные отражают имевшийся в Пруссии разрыв между силезскими земельными магнатами — такими как Хенкель фон Донерсмарк, Гогенлоэ-Эринген, Баллешстрем и Плесc (называя лишь четверых) — и знатью из других провинций, а также многочисленным более бедным дворянством. Так, за Померанией в девятнадцатом веке числился единственный подлинно аристократический род принцев Пугбус, чьи поместья находились не на материке, а на острове Рюген в Балтийском море. В Восточной Пруссии жили Доны, Денхофы, Лендорфы и Эленберги, но ни один из этих родов не мог сравниться по богатству с силезской аристократией. В 1800 г. среди земель, находившихся под властью Гогенцоллернов, Восточная Пруссия выделялась значительным числом свободных зажиточных крестьян, Силезия же — резким контрастом между богатством и нищетой, и, в результате, обострившейся социальной напряженностью. В отличие от Англии, региональные различия здесь были не только гораздо сильнее, но имели большее значение. До 1815 года два поколения были свидетелями многократного перемещения границ и политической неустойчивости. Во время Семилетней войны дворянство Восточной Пруссии присягнуло в верности Российской императрице, а в 1812–1813 гг. проявило еще большую способность к самостоятельным действиям. Силезия, обретенная Пруссией в войне 1740–1748 гг., едва не была потеряна ею в 1756–1763 годы. Пруссия оставалась сугубо провинциальной, в ней никогда не существовало единого парламента. Совершенно различный дух аристократии в разных землях и княжествах лишний раз напоминают о том, что в 1815 г. создание на востоке Германии прусской нации далеко еще не завершилось.

По решению Венского конгресса Пруссия должна была вобрать в себя земли Западной Германии, чья религия, общественное устройство и традиции в корне отличались от присущих Померании и Бранденбургу, историческому ядру государства Гогенцоллернов. В геополитическом аспекте было вполне разумно передать Рейнскую область и Вестфалию Пруссии, возложив таким образом на единственную сильную державу в Северной Германии защиту границы по Рейну от Франции. Однако обе эти западные земли с незапамятных времен тяготели к городскому образу жизни куда больше, чем восточная часть Пруссии, и свойственные им гражданские обычаи имели более древние и глубокие корни по сравнению с колониальными землями, лежащими по восточному берегу Эльбы. Кроме того, жители Рейнской области и Вестфалии были в большинстве католиками.

В 1815 г. даже употребление в разговоре таких названий, как Рейнская область и Вестфалия, было неправомерно, гак как при Священной Римской империи обе они представляли собой беспорядочное скопление крошечных, строго обособленных малозначительных княжеств. Разделение аристократии в них шло как вертикально, так и горизонтально. На вершине общественной лестницы стояла медиатизированная имперская аристократия (то есть, Standesherren). В Вестфалии к ней относились Бентеймы и Сайн-Витгенштейны, издавна обосновавшиеся в этих краях, а также Гессен-Ронберги, Кройи, Аренбурги, Зальмы и Луз-Корсваремы, которые получили землю в Вестфалии в качестве компенсации за их собственность, захваченную французами в других областях. Семьи Standesherren держались обособленно от местного дворянства и избегали вступать в брак с членами этих семей[44].

Следующую ступень за Standesherren занимали несколько местных дворянских семей, каждая из которых уходила корнями в одно из крошечных государств, входивших в бывшую Священную римскую империю. Одна из этих групп местной знати, история двадцати пяти главных родов которой за период от 1770 г. до 1860 г. была в больших подробностях изучена Хайнсом Райфом, принадлежала к Мюнстерской епархии. До секуляризации, которая началась в 1803 г., эти семьи господствовали в Мюнстере, получая от 20 до 35 процентов дохода, благодаря монополии на обильные поступления в кафедральный капитул. Связанные густой сетью браков, эти семьи частично установили свою власть над церковной жизнью, настаивая на том, чтобы все кандидаты на доходные церковные должности имели безупречное благородное происхождение на протяжении четырех поколений как по материнской, так и по отцовской линии. Этот чрезвычайно узкий и замкнутый мирок знати мюнстерского дворянства вместе со знатью других частей Вестфалии и Рейнской области был разрушен вследствие двух десятилетий войны, секуляризации, крушения Старого Рейха и присоединения к Пруссии. Подобно большей части немецкого дворянства 1815—1830-х годов, они находились в состоянии глубокой растерянности и всеми силами старались как в психологическом, так и в финансовом отношении адаптироваться в новом, ненадежном и (но крайней мере вначале) гораздо более бедном мире[45].

В целом дворянство в Вестфалии было сильнее, чем в Рейнской области. В 1825 году из всех поместий старой знати (Ritterg?ter) 533 (80,3 процента) осталось в руках аристократии. В Рейнской области на Ritterg?ter приходилось 48,3 процента. По подсчетам прусского Оберпрезидент фон Винке, от семидесяти до восьмидесяти землевладельцев в Вестфалии имели доход свыше 3000 талеров в год. Даже не считая Standesherren, среди местного дворянства были весьма и весьма состоятельные люди. Барон фон Фюрстенберг из Арнсберга, по утверждению Винке, имел годовой доход 100 000 талеров (15 000 фунтов), граф Клеменс фон Вестфален — 70 000 талеров (10 500 фунтов) и барон фон Ландсберг-Велен — 50 000 (7500). Не считая Standesherren, эти трое, вероятно, были самыми богатыми дворянами в Вестфалии. Правда, Винке мог преувеличить их доходы. Но как бы там ни было, приведенные им суммы весьма внушительны[46].

В Рейнской области положение дворян существенно различалось в разных районах. В северной части, в особенности в районе Клева, они гораздо больше были привязаны к своим поместьям, чем в более южных — Кобленце и Трире. Отчасти это различие проистекало из-за несходства систем землевладения, существовавших в разных районах до 1790-х годов, когда туда пришли французы. Отмена крепостной зависимости и феодальных повинностей почти никак не отразилась на дворянстве северных территорий Рейнской области, где земли чаще всего были свободны от ленной повинности или передавались во временное пользование на условиях коммерческого договора об аренде. В целом, однако, рейнское дворянство владело лишь шестью процентами земель, большая часть которых принадлежала двадцати семьям. Из них, вероятно, наиболее известными были: Залм-Дикки, Лое, Шпее, Хатцфелдты и Нессельрод-Эресговены. По подсчетам барона Штейна, главы этих двадцати семейств имели среднегодовой доход от 10 000 до 40 000 талеров (от 1500 до 6000 фунтов стерлингов)[47].

Картина резких местных различий и обособленности, характерная для Рейнской области и Вестфалии, распространяется и на другие регионы Германии. Ritterschaft[48], княжества Гессен-Кассель, подобно Stiftsadel Мюнстера, было узким, многовековым и исключительно аристократическим сообществом. В него не входили даже те немногочисленные Standesherren, которые вошли в Гессен-Кассель после 1806 года, равно как и большая группа местного «менее благородного» дворянства. Подавляющее большинство родов Ritterschaft могли проследить свою генеалогию до 1400 года, и многие из них являлись членами Гессенского собрания, ландтага, до 1530-х годов. Посвящение в Rilterschaft представителей новых родов было редкой и ревностно охраняемой привилегией, которой могла награждать лишь сама корпорация. Ritterschaft Гессена было беднее, чем Stiftsadel[49] Мюнстера. Ландграф принц Гессен-Кассельский, владел большей долей богатства в подвластных ему землях и предлагал дворянам менее доходные синекуры, чем епископ Мюнстера. Перечисляя ежегодный доход семи семейств Ritterschaft на рубеже веков, Грегори Педлов отмечает как наибольший из них доход Бутлар-Элбербергов, который между 1781 и 1805 годами в среднем составлял 5655 талеров (848 фунтов стерлингов). Правда, Бутлар-Элберберги не были самым состоятельным родом среди Ritterschaft; их доход от лесных угодьев стал с большой скоростью расти, начиная с 1810 г. Тем не менее, в отличие от Мюнстера, в Гессен-Касселе не существовало майората, и поэтому доходы от земельных владений делились между всеми взрослыми владельцами мужского пола, в результате чего каждый из членов Ritterschaft в целом был беднее, чем дворяне в Вестфалии[50].

Среди дворян Баварии также было мало состоятельных, однако важно различать аристократию старого Виттельсбаха от более богатых Standesherren и имперских рыцарей из Швабии и, особенно, Франконии, которые после распада Священной римской империи попали под власть баварского короля. В «Старой Баварии» (имеется в виду курфюршество) вместе с секуляризацией церковной собственности в период правления Монжела[51] у дворянства появилась возможность расширить свои владения. Наделе среди первоначальных покупателей секуляризованных земель дворян было всего тридцать один человек; тем не менее к этой малочисленной группе отошло 23 процента прежде принадлежащих церкви владений. Чтобы пользоваться наследственным правом заседать в верхней палате баварского ландтага в девятнадцатом веке, необходимо было inter alia[52] владеть майоратом стоимостью более 240 000 флоринов (24 820 фунтов). По данным Вальтера Демела, помимо тридцати трех наследственных членов верхней палаты, большинство которых были из Швабии и Франконии, этому требованию отвечало только незначительное число баварских дворян, при том, что годовой доход от поместья стоимостью в 240 000 флоринов превосходил 1000 фунтов стерлингов. Майоратами же, существенно превышавшими по стоимости 240 000 флоринов, разумеется, владели единицы. К тому же не всякое родовое поместье представляло собой майорат. У небольшого числа древних знатных родов Баварии — в частности у Торрингов — годовой доход был значительно выше 1000 фунтов. Тем не менее, в 1815 г. подавляющее большинство дворянства «Старой Баварии» было беднее гессенского Ritterschaft, не говоря уже о Stiftsadel Мюнстера[53].

Хотя доходы германских Standesherren существенно отличались друг от друга, в 1815 г. почти все князья и графы присоединенных (медиатизированных) государств испытывали финансовые трудности. С потерей независимости они лишились части прежних государственных доходов, к тому же им стало гораздо сложнее выжимать налоги и трудовые повинности из своих крестьян. Государства, успешно конфисковавшие доходы Standesherren, не проявили подобного же рвения в том, чтобы взять на себя их долги, часть которых была в свое время использована на государственные интересы. Со временем, спасением для Standesherren оказались большие суммы, которые, начиная с 1820-х до 1860-х годов стали поступать к ним в качестве возмещения за уничтоженные с отменой крепостного права крестьянские повинности. Кроме того, доходы Standesherren резко возросли в девятнадцатом веке, когда demesnes[54] и, прежде всего, лесные угодья, стали использовать коммерчески. Однако в переходный период, в его пик между 1806 и 1830 гг., графы и принцы медиатизированных земель оказались в весьма трудном положении.

Наилучшей иллюстрацией этого процесса служит история рода Гогенлоэ. В 1800 г. фамильная собственность рода была разделена между восемью ветвями, так как принцип майората действовал только в восемнадцатом веке. Даже все вместе взятые земли рода Гогенлоэ, составляли лишь пятую часть территорий, принадлежавших в конце восемнадцатого века герцогу Вюртембергскому. После медиатизации семь ветвей Гогенлоэ оказались в Вюртемберге, восьмая — Шиллингфюрст, — под более великодушной властью династии Виттельсбахов. Даже до медиатизации большинство ветвей рода Гогенлоэ не были очень состоятельными и их расходы всегда превышали доходы. Например, в 1804 г. годовой доход Шиллингфюрста составлял 64 000 флоринов (6618 фунтов), а расходы равнялись 87 649 флоринов (9064 фунтов), из которых целых 37 процентов шли на погашение крупных долгов. Бартенштейн в 1797 г. имел доход в 105 781 флорин (10 939 фунтов), а долгов — на 449 000 флоринов (46 432 фунта).

Вследствие этих долгов доходы Гогенлоэ за два десятилетия после медиатизации катастрофически упали. В 1805 г. Лангенбург получал от крестьянских повинностей доход, равный 22 500 флоринов, а после 1815 года его доход уже не превышал 13 000 — 16 000 флоринов (1344–1655 фунтов). В течение некоторого времени Бартенштейн не мог себе позволить тратить более 2000 флоринов в год (207 фунтов). Даже Эринген, наиболее состоятельный из всех отпрысков Гогенлоэ, имел от своих земельных владений в Вюртемберге в 1828–1829 гг. всего лишь 5166 флоринов чистого дохода, правда, еще 6500 флоринов он получал в виде провизии и различных товаров. До тех пор, однако, основные интересы Эрингена лежали в других областях. В тот год его саксонские поместья принесли ему доход 19 002 флоринов (1965 фунтов), а силезские — 138 458 флоринов (14 318 фунтов). Деньги же, полученные в Вюртемберге как возмещение за утраченную собственность, были использованы им для расширения своих силезских владений[55].

Пожалуй, самый основательный труд о компенсационных выплатах и влиянии их на доходы Standesherren, принадлежит Гарольду Винкелю. Предмет его исследования весьма сложен, так как различные повинности, сборы, десятина и государственные налоги в каждом случае возмещались индивидуально. Никакой согласованности во времени и условиях, в соответствии с которыми производились компенсации, между различными государствами не было. Сильнее всех интересы дворянства были ущемлены в Вюртемберге: по мнению управляющих Турн-унд-Таксиса, если бы компенсация за вюртембергские поместья производилась на основании соответствующего закона, принятого в Баварии, землевладельцы получили бы на 57 процентов больше. Прусская администрация особенно строго следила за тем, чтобы компенсационные выплаты за майораты (fideikommissi) снова вкладывались в землю. Частично компенсационные выплаты производились в наличных деньгах, но большинство — в процентных облигациях. Что касается соразмерности компенсаций, то это в значительно степени зависело от того, насколько долги вынуждали дворянство выкупать облигации до истечения их срока. В случае такого выкупа стоимость облигаций могла упасть до 82 процентов от номинальной[56].

Хотя компенсационные выплаты получали не только Standesherren, львиная доля их доставалась высшей знати медиатизированных государств. Суммы были огромные, одни только Standesherren Вюртемберга в результате двух законов о компенсациях, принятых 29 октября 1836 г. и 17 июня 1849 г., получили 11 899 321 флоринов (1 230 540 фунтов). Компенсации практически погасили долги Standesherren, позволив им выгодно вложить деньги в покупку земли и акций или в промышленность. Так, например, принцы Эттинген-Шпильберг, получив от Баварского государства 1 483 830 флоринов (153 447 фунтов), 588 900 флоринов пустили на оплату долгов, 418 900 флоринов использовали на приобретение земли, а большую часть остальной суммы вложили в государственные и железнодорожные облигации. После того, как были погашены долги, развернулась аренда земельных владений и, что еще важнее, стали приносить значительный доход принадлежащие знати леса; и положение средних Standesherren во второй половине девятнадцатого века по сравнению с его началом сильно укрепилось[57].

Самыми богатыми Standesherren был род Турн-унд-Таксис, владевший поместьями в Баварии, Вюртемберге, Гогенцоллерн-Зигмарингена, Пруссии и Богемии. В 1895 г. этому роду принадлежало 1 237 765 гектаров земли. Даже в конце 1850-х принц Турн-унд-Таксис получал 2 491 272 флорина (257 629 фунтов) из Вюртемберга, 2 817 440 флоринов (291 359 фунтов) из Баварии, 262 275 флоринов (27 123 фунтов) из Гогенцоллерн-Зигмарингена, 283 278 талера (40 684 фунта) из Пруссии и 556 000 австрийских флоринов (55 600 фунтов) из Габсбургской монархии. Вдобавок в 1851 г. почтовая монополия этой семьи была выкуплена за 1,3 миллиона флоринов (134 000 фунтов). Даже еще до начала выплаты компенсаций у несметно богатого рода Турн-унд-Таксис долгов не было, а остаток доходов над расходами в наличных составлял 447 000 флоринов. Огромные суммы, поступившие в казну Турн-унд-Таксиса от компенсационных выплат, выгодно инвестированные Ротшильдами, сделали этот род одним из очень немногих в Европе, который в богатстве мог сравниться с богатейшими представителями английской аристократии. Но Турн-унд-Таксисы принадлежали к аристократии не только Германии, но и Богемии; в девятнадцатом веке лишь среди габсбургской высшей знати можно было, пожалуй, найти тех, кто не уступал — более или менее — в богатстве английскому герцогу. Например, в 1820 г. принц Иосиф II фон Шварценберг, глава старшей ветви рода, имел годовой доход в 771 381 австрийских флоринов (77 138 фунтов), что если и не вполне соответствовало доходу герцога Нортумберлендского, то во всяком случае оставляло далеко позади даже силезских аристократов[58].

В конце восемнадцатого века высшая русская аристократия, пожалуй, могла бы сравниться в богатстве с австрийской и английской. И действительно, как утверждает Ян Бланчард, «в 1807 г. средний британец едва ли был намного богаче русского. Обе нации — Британия и Россия — возглавляли сводную таблицу европейского национального дохода»[59]. Пышность образа жизни русской аристократии поражала даже английских наблюдателей: как отмечает Уильям Тук, многие представители высшей знати России являлись «владельцами имений, занимавших территорию, превосходящую по величине земли некоторых суверенных немецких властителей»[60]. Безусловно, Елизавета, Екатерина II и Павел! (1741–1801) с царственной щедростью одаривали придворную аристократию. Так, в период с 1762 г. по 1783 г., пятеро братьев Орловых, фаворитов Екатерины II, получили от императрицы 45 000 крепостных крестьян (мужского пола) и 17 миллионов рублей (1 770 000 фунтов) наличными деньгами и драгоценностями. В течение только двух лет Григорий Потемкин получил в дар 37 000 крепостных крестьян и 9 миллионов рублей (937 500 фунтов). Жена Ивана Чернышева, посла Екатерины в Лондоне, владела драгоценностями на сумму 40 000 фунтов стерлингов, граф Николай Петрович Румянцев потратил два миллиона рублей (208 000 фунтов) на свой музей в Москве. Когда Наполеон вторгся в Россию, ряд крупных землевладельцев — например, граф П. И. Салтыков, князь Н. С. Гагарин и Н. Н. Демидов — на свои средства сформировали и снарядили целые полки[61].

Огромные богатства русских магнатов конца восемнадцатого века были новым явлением. Допетровская Россия не могла стать плодородной почвой для упрочения крупных личных состояний, хотя именно в семнадцатом веке, благодаря коммерческой деятельности на севере России и в Сибири, разбогатели Строгановы, а вся высшая придворная аристократия существенно приумножила свои состояния. Однако, в 1800 г. крупные состояния держались на двух главных основаниях — на огромных земельных территориях, полученных в дар от русских самодержцев, и на подъеме русской экономики в предшествующем столетии.

Как пишет Джером Блан, «во время царствования Екатерины II и Павла удачливые придворные получили в общей сложности 385 700 крепостных». Щедрые царские дары, однако, весьма неравномерно распределялись между этой группой счастливчиков — факт, оказывавший большое влияние на распределение богатства среди аристократической элиты вплоть до самого конца русского самодержавия. В период с 1762 г. по 1801 г. семьдесят девять дворян, получив каждый от 1000 до 3000 крепостных, в общей сложности приобрели 120 400 душ. А восемнадцать дворян, каждый из которых в среднем получил от 5000 до 10 000 крепостных, — 43 000. Однако во главе этого списка стояли восемь человек, каждый из которых получил более 10 000, а все вместе — 154 200 крепостных, что от общего числа составляло почти 40 процентов[62].

Что касается источников доходов, разборчивость и щепетильность как сдерживающие факторы были чужды русской аристократии восемнадцатого века. Щедрые царские дары и беспечное «выдаивание» государственных средств были излюбленными способами обогащения, хотя коммерческая деятельность также служила этой цели. Винокуренные заводы, суконное производство для армии, горное дело и металлургия представляли собой, вероятно, наиболее крупные отрасли промышленности, которыми занималось дворянство в эпоху крепостничества, что же касается аристократии, то она всегда была готова приложить руку к тому виду деятельности, который сулил наибольшее обогащение. В 1813 г. дворянству в России принадлежало 64 процента шахт, 78 процентов суконных фабрик, 60 процентов бумажных заводов, 66 процентов стекольных и 80 процентов производств по выработке поташа[63].

В восемнадцатом веке выходцы из недворянских сословий также составляли себе крупные состояния, но почти все они в конечном итоге перешли в руки аристократии, либо в результате того, что их владельцы были пожалованы в дворянство, либо благодаря браку наследниц этих состояний с представителями высшей знати. Так, Демидовы, Лазаревы, Мальцевы, Гурьевы и Гончаровы в восемнадцатом веке стали дворянами, пополнив ряды придворной знати. То же произошло и с горсткой других купеческих семей. В иных случаях, когда род мультимиллионеров неблагородного происхождения — например, Твердищевы, Мясниковы, Волынские — обрывался по мужской линии, все состояние через наследниц попадало в карман придворной знати. Говоря о традиционной связи благосостояния русской аристократии с имуществом неблагородного сословия, Е. П. Карнович писал, что «почти все богатства, составлявшиеся у нас первоначально в кругу торговой или промышленной деятельности, делались богатствами дворянскими… Представители этих богатств вступали без особых затруднений в родственные связи с знатными родами, а дети и внуки их нередко занимали видные места среди старинного и богатого нашего дворянства»[64].

В 1800 г. Россия была крупнейшим производителем черных металлов в Европе, а в сталелитейной промышленности ведущее положение в империи занимали Демидовы. Соответственно их доходы были баснословными. Николай Никитович, судя по всему, самый богатый из Демидовых, в 1795 г. имел доход 596 000 рублей (62 100 фунтов). Однако в том же году расходы Н. Н. Демидова достигли чрезмерной суммы в 1 435 800 рублей (150 000 фунтов). Графы Шереметевы, самый богатый аристократический род в России, были не столь расточительны. В 1798 г. доходы графа Н. П. Шереметева составили 632 200 рублей, а расходы — 692 000 рублей. В девятнадцатом веке, однако, дела пошли хуже. Наследник Н. П. Шереметева имел годовой доход в 2,2 миллиона рублей (64 919 фунтов), а тратил 3,4 миллиона (110 330 фунтов); к 1859 г. его долги достигли 6 миллионов рублей (562 500 фунтов). Подобное расточительство было отчасти следствием личного безрассудства, а отчасти — плохого управления. Свою лепту внесли также привычки, присущие всей аристократии, благосостояние которой чрезвычайно быстро приумножалось, большей частью за счет царских даров, предназначавшихся на создание роскошного двора, для прославления России на всю Европу. При таком дворе (не говоря уже о соперничестве с другими важными особами) необходимо было вести роскошный образ жизни[65].

Расточительство нанесло большой урон благосостоянию аристократии. Еще более разорительной была практика деления наследства в равных долях между наследниками мужского пола, причем нередко земельные наделы отходили и к женщинам. Кроме того, в первой половине девятнадцатого века экономика России в целом стала отставать от западноевропейской. В 1800 г. Россия производила черных металлов больше, чем Англия, а в 1860 г. — меньше десятой доли. По наблюдениям некоего англичанина, посетившего С.-Петербург в 1820–30-х годах, аристократия уже жила не так, как во времена Екатерины II: «Вот просторные особняки — недавнее жилище знати; окна закрыты, двери на замке, а владельцев либо вовсе нет, либо они живут уединенно в силу экономических затруднений». Возвращаясь мысленно ко второй половине царствования Николая I к своему детству и юности на рубеже восемнадцатого и девятнадцатого веков, Ф. Ф. Вигель вспоминал, что в своем укладе, как и в сознании кастовости петербургская знать брала за образец венцев. Подавляющее большинство дворян, составлявших высшее общество С.-Петербурга, принадлежало к нему с рождения; они все еще владели огромными состояниями и были полны аристократической гордости. «Богатые фортуны не были еще разделены между потомками, не были еще враздробь промотаны… Они принадлежали по большей части людям, коим титул и высокий чин давали хотя и новую, но настоящую знатность… Предшественники Екатерины, как и она сама, как и сын ее, возводя кого-нибудь на высокую степень, давали ему средства не только поддерживать блеск даруемого ему титула, но даже разливать его на своих потомков»[66].

Оценить богатство знати при Николае I (1825–1855) непросто. Традиционной мерой имущества и положения в обществе считалось число принадлежащих аристократу крепостных крестьян. Крепостной труд, как правило, эксплуатировался в одной из двух форм. Крестьяне либо платили помещику деньги (оброк), либо несли трудовую повинность (барщина). Согласно имеющимся данным оброк в среднем увеличился (из расчета на одного мужчину-крепостного) от 3,12 в 1790-х годах до 7,5 к 1840-м и 10–15 серебряных рублей к концу 1850-х годов, однако этот рост, вероятно, почти соответствовал повышавшимся вследствие инфляции ценам. Барщина была земледельцам выгоднее: так, по утверждению ряда экономистов, в царствование Николая I доходы помещиков от поместий, где применялась барщина, были втрое выше, чем от земель, где крестьяне платили оброк. Оброк, однако, требовал незначительных управленческих расходов, тогда как барщина, то есть принудительный труд, как более жестокая форма повинности, требовала большего надзора. Кроме того, поместья, где существовала барщина, обычно были нацелены на получение значительных излишков зерна и, для того, чтобы эта система была действенной, требовался более или менее простой выход на рынки сбыта[67].