Все для Бога и князя, и ничего — для себя
Все для Бога и князя, и ничего — для себя
Много лет назад, во время одного из наших походов по лесам Подмосковья, как-то застала нас ночь возле села Истомино, под Тарусой. Мы спешили к реке, чтобы разбить ночлег. Но вдруг приятель мой, обернувшись, окликнул меня: «Смотри!»
За нами, на восходе луны, на фоне светящегося горизонта, возносились к небу черные силуэты — купол и колокольня Истоминской церкви. Они возвышались над миром, и не было в обозримом сумрачном мире ничего, кроме них! А внизу, у земли, как бы лепились, прижимались к их каменному подножию сараюшки, стожки, скособоченные крыши деревеньки.
— А представляешь, как смотрели на это темные мужики в каком-нибудь восемнадцатом веке?! — сказал приятель. — Только на колени упасть, трепетать. Мрачное величие и непонятность! А тут они — в своих курных избенках…
Я вспомнил тот вечер, когда снимал фильм о загадке древнерусской архитектуры, о том, что города и храмы в древности ставились так, чтобы они открывались с реки, с главной и единственной дороги! Было это у стен Михайло-Архангельского монастыря в Юрьеве-Польском.
Мы стояли на земляном валу двенадцатого века, который и поныне опоясывает исторический центр города.
— Бери кадр так, чтобы первый план был подробным и четким, — наказывал я оператору Саше Терентьеву.
А на первом плане — дворы, огородики с немыслимыми заборчиками, где и плетень, и разрушенная бетонная плита с разлохмаченной арматурой, и спинки старых кроватей; свиные сараюшки, дощатые сортиры, клети и подклети, белье на веревках, дрова, кучи непонятного барахла — обычный сор обычной жизни. И над ней — вздымаются зубчатые стены и купола монастыря — красота, мощь и величие ушедших веков.
Давно точит меня мысль, которая получила яркое, зримое воплощение именно в этой картине.
Окинем взглядом все, что мы видели и видим: наши церкви древние и не очень древние, монастыри-крепости грозные. И задумаемся: а что еще? Ну, несколько кремлей каменных да палат княжеских. И — все.
То есть архитектурный гений народа, ремесленнический талант, мастерство, все силы ума, души и тела отданы, растрачены на строительство церквей и монастырей.
А сами как жили — так и живем. Да господи боже мой, если смотреть ночью, под луной, на крыши истоминских домов и не знать, что там внутри есть электричество и телевизор, то далеко ли они ушли от курных изб семнадцатого века?
Вот и получается: все — для Бога и князя, и ничего — для себя.
Так и привыкали с годами, с веками. До того привыкли, что в Москве даже богатых людей пришлось заставлять, чтобы они строили себе каменные дома. Конечно, не из любви к ним заставляли, а чтобы пожаров не было.
Величие своими руками сотворенных храмов, необъятность полей и тьма лесов, и рядом с ними убогость собственного существования — не эти ли крайности вековечно разрывали душу русского человека и сказались на его характере? Не в этом ли истоки российского максимализма: пан или пропал… и в то же время дикой кичливости собственной же нищетой: полюбите нас черненькими — беленькими нас всяк полюбит?.. И еще много чего в народном характере можно вывести из этой картины. Только боюсь уподобиться той части российской интеллигенции, которая «загадку России» сделала своей профессией. И тем самым недалеко ушла от массового сознания, потому что в основе ее метаний лежит все тот же принцип максимализма: или мы — все, или мы — ничего, или мы — и то, и другое вместе…
А ведь максимализм — это потакание собственному или толпы примитивному знанию и примитивному сознанию, примитивному мышлению, а следовательно, примитивному образу жизни и поведения. Мы сами до сих пор выясняем и других учим выяснять, кто же сильнее и красивее — кит или слон. Все обсуждаем, все цитируем предыдущих спорщиков. То опять пытаем бедную Россию: «Каким ты хочешь быть Востоком? Востоком Ксеркса иль Христа?», сознательно или по лености мысли не замечая, что и Ксеркс, и Христос в данном поэтическом контексте не что иное, как символы с разными знаками. А символы — опасная вещь. Стоит перейти на мышление символами, как за ними моментально теряется, расплывается реальность, уходят в сторону знания и размышления. Например, о том, что Ксеркс был обыкновенным властителем древности, строителем своего государства, не менее и не более деспотичным, чем его современники. И что именем Христа было в свое время пролито столько крови, сколько Ксерксу и не снилось.
То вспомним о степной крови, текущей чуть ли не в каждом. Вспомним, что строитель церквей святой князь Андрей Боголюбский и спаситель Руси от крестовых тевтонских походов святой князь Александр Невский — сыновья раскосых половчанок — и объявляем себя «гуннами» и «скифами», грозя обернуться к Западу «своею азиатской рожей».
А то отвернемся с досадой от «узкоглазых» и льнем к Западу, робко напоминая, что Азия-то начинается за Уралом, а географический центр Европы все-таки у нас, не то в районе Жмеринки, не то Житомира…
Цивилизация и цивилизованность всегда притягательны, и потому в Европу «хочут» все: и «узкоглазые» азиаты, и чернокудрые кавказцы, некоторые из которых даже объявили себя родичами испанских басков, и, разумеется, рыжие, русые, курносые и голубоглазые.
Только не разрез глаз и не цвет кожи определяют Европу или не-Европу. У народов — своя история, свои исторические, этнические и прочие стереотипы. В основном романо-германский по языку, католический по вере конгломерат западных народов обособился еще в раннем Средневековье, назвав себя «Европой», назвав себя «христианским миром». И в нем даже католическая, но славянская Польша чувствует явственную зыбкость своей «европейскости».
Там, в том мире, издавна сложились характерные восприятия «своего» и «чужого». Например, скандинавские бандиты-викинги три века грабили, жгли, насиловали Европу, оставляя после себя руины великих ныне городов, гарь, мор и трупы. И — ничего. Все забылось. Никто не говорит и даже не вспоминает. Потому что — «свои».
Зато не забывается мимолетное появление монголов на границах, краткие походы Суворова, казаки и калмыки в Париже. Но ведь тогда, в восемьсот четырнадцатом, против злодея Наполеона сражались вместе со всей Европой, в одной общей армии! Вместе! Однако Наполеон, исчадие ада для тогдашнего цивилизованного мира, остался «своим», а Россия — «чужая».
И это — нормально. И относиться следует спокойно. Потому как научный факт. Этнопсихология, если хотите.
Другое дело, что они свою европейскую особость превратили в высокомерие. Никогда не забуду строчку — одну лишь строчку! — из «Дневника» Гонкуров. Речь там идет о том, что приходил Тургенев, сидели, разговаривали. Потом Тургенев ушел… Ну, вы знаете, Иван Сергеевич долгие и долгие годы так и прожил в Париже возле Полины Виардо. Понятно, ближе всего сошелся со своими собратьями-писателями…
Так вот, после ухода Тургенева братья тут же садятся записывать впечатления в «Дневник» и о Тургеневе роняют: «Этот добродушный варвар…» (Курсив мой. — С.Б.)
И это пишут просто профессиональные плодовитые литераторы, которых кроме Франции никто нигде и не знает, — о нашем аристократе, барине, великом писателе, черт возьми!
Но урок нам не впрок. Сами позволяем, сами обижаемся, сами лебезим и угрожаем. Это комплекс европейской неполноценности не дает нам покоя. Рождая тот самый убогий максимализм. От самоуничижения до угроз танками и ракетами.
Никак у нас не получается быть скромным без самоуничижения, блюсти свое достоинство без высокомерия и хамства. То есть не получается быть самодостаточным благородным человеком.
Как-то знаменитый наш режиссер, живущий в Америке, публично, через нашу прессу, объяснил своим западным друзьям, чтобы они не удивлялись. А то они все поражаются, побывав в России: как же так, такие же люди, как они, но нравы, но быт?! Не такие же, — объяснял им режиссер. — Только по виду такие же. А на самом деле, если ехать с Запада, Европа кончается в Польше. А дальше начинается дичь…
Да, верно, уважение к личности, представления о гуманизме, о ценности самой человеческой жизни у нас такие, что ужас иногда берет. А уж над общественными сортирами только бомж брезгливо не издевался, говоря, что это и есть лицо нации.
Ну так что ж теперь — повеситься? Или быстро менять обличье, имя, паспорт и пристраиваться грузчиком в Кельне? Так от себя не уйдешь…
Правда, почему-то вспоминается, с каким брезгливым ужасом смотрели высококультурные средневековые арабы на западных рыцарей-крестоносцев, на их нравы и быт, особенно на гигиенические особенности быта. Не могли поверить. И только когда приехали с посольством в Париж, увидели Лувр с курами и коровами, тогдашнюю европейскую жизнь, сравнимую с нашими нынешними общественными сортирами, только тогда поверили и вынесли приговор: «Дикари…»
Но это было в раннем Средневековье. А между тем чуть ли не до времен Просвещения французские и другие графини и герцогини замысловатые прически закрепляли растопленным бараньим салом, которое застывало и создавало жесткий купол. Ни расчесывания, ни мытья, естественно, не могло быть. Тотчас же и в изобилии заводились вши и блохи. И потому высокородные дамы всегда имели при себе специальные маленькие коробочки-блохоловки…
Доподлинно известно и в анналах зафиксировано, как карета одного из императоров Священной Римской империи застряла и чуть не утонула в дерьме, потому что в те времена нечистоты из дворов вываливались прямо на улицы.
Другое дело, что европейцы забыли. А вот американцы — нет. Потому что совсем недавно было. И они нынче себе поверить не могут. Не могут поверить, что это они, здоровые мужики, устраивали злобные пикеты на пути крошечных негритянских девочек, идущих «первый раз в первый класс» в общую с белыми школу.
Смотрят сейчас кинохронику пятидесятых-шестидесятых годов — и не знают, куда спрятать глаза от позора.
Значит, не в дикарстве суть. А в уроках, в научаемости нации.
Брезгливое презрение к своему народу — не продуктивно. И вызывает только ответную агрессию. Гораздо честнее и полезнее прямое гневное осуждение, родственное пониманию и сочувствию. Из которых и рождается будущее.
И вообще — чего мы дергаемся? Вот что непонятно. Нам что, храм Покрова на Нерли не нравится? Двадцатипятивековые самаркандские святыни кажутся убогими? Скифская бронза тускловата? Рукописи Матенадарана начала христианской эры не внушают почтения?
Помилуйте, я же не к квасному или кумысному патриотизму взываю. А к тому, что не надо дергаться и комплексовать. Давно уже любому грамотному человеку одинаково скучны споры и метания меж «славянофильством», «западничеством» и «гуннством», и еще более того — их яростный максимализм.
Но мы отдаемся им с такою страстью не потому ли, что никак не можем наладить нашу конкретную, действительную жизнь?
Ведь менялись времена — а у нас менялись только названия. На месте курных изб возникли бараки, времянки, соцгородки, и стояли они уже на фоне дымящих труб и корпусов, гигантов индустрии, дворцов молодежи, дворцов советов и дворцов съездов.
Менялись идолы и кумиры, боги и князья — а мы все те же, а мы живем все так же.
Все — для Бога и князя, и ничего — для себя… — повторял я как заклинание, любуясь в Юрьеве-Польском величественными куполами на фоне сараев и сараюшек.
Примечание. К вопросу о чистоте немецких улиц, которые еще в незапамятные времена мыли щелоками и несколькими мылами, а затем и шампунями. Что не вызывает у нас даже комплекса неполноценности, поскольку мы воспринимаем сие как проявление жизни инопланетных существ. А начиналась эта чистота с того, что власть жесточайшим образом заставляла обывателей убирать и мыть улицы перед своими домами. А потом уже это вошло в привычку, в плоть и кровь, в национальный образ жизни. Умная власть — воспитывает…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.