Дневники

Дневники

Мам? лежала в постели и громко стонала. В этих стонах было что-то до такой степени преувеличенное, деланное, что я с трудом заставила себя ласково поздороваться с ней, осведомиться об ее здоровье. Но не успел отец войти в комнату, как стоны превратились в сплошные вопли.

— Нет в тебе жалости, — кричала ему мать, — у тебя каменное сердце, ты никого не любишь, кроме Черткова. Я убью себя, вот увидишь, отравлюсь!

Она упрекала отца за то, что он слишком долго пробыл у Черткова.

Отец тихо, ласковым, дрожащим голосом просил ее успокоиться. Но чем больше он умолял, тем больше она стонала и причитала.

Невольно вспоминалась мне учительница в Мещерском, которая жаловалась отцу на жестокость докторов.

Я тоже старалась успокоить мать. Напоминала ей о здоровье отца, говорила о том, как он устал дорогой, как измучили его любопытные!

— Да, — истерически кричала она, — он выше всего, выше всех, а я никому не нужна! Все важнее меня!

— Уйди, — тихо сказал мне отец, — уйди!

Я вышла. Несколько раз ко мне в комнату прибегала Афанасьевна*.

— Да подите же, Александра Львовна, графиня замучила графа! — говорила она.

И так продолжалось до 4 часов утра! Но я не решилась войти к родителям.

Потянулись тяжелые дни. Отец ни днем, ни ночью не знал покоя. Если мать и затихала, то все мы знали, что это лишь затишье перед бурей. Достаточно было малейшего повода, чтобы снова вызвать слезы, жалобы и упреки. Мы боялись говорить, боялись шутить, смеяться, я боялась заходить к отцу в комнату.

Как ни сдержан был отец, но иногда он терял терпение и искал во мне поддержки.

Как-то утром я писала в "ремингтонной". В 12 часов он вышел из кабинета бледный, как полотно.

— Опять она бог знает что говорит, — сказал он, морщась точно от невыносимой боли. — Ужасно, ужасно! — и махнув рукой, круто повернулся и вышел из комнаты.

Я продолжала писать. Вдруг из залы с страшным криком: "Кто там? Кто там?" — выскочила мам?. Она шла как-то неестественно, задерживая шаги, тяжело дыша. Я пошла в залу.

— Никого нет, — сказала я спокойно, — никого, это тебе показалось.

Вошел отец, мать упала на пол. Он что-то сказал ей. Она с воплями и стонами побежала по всем комнатам.

— Куда она, куда? — в ужасе закричал отец. И мы все: отец, Душан Петрович и я, бросились за ней. Ее нигде не было. Наконец отец увидал ее. Она лежала на полу за шкафами в библиотеке, ползала со склянкой опия в руке и кричала:

— Только один глоточек, только один.

Она водила склянку с опием около рта, но не пила. Сначала я хотела вырвать пузырек из ее рук, но вдруг мне стало противно, гадко.

— Знаешь, мам? — сказала я ей. — Нам слишком трудно с отцом. Мы не в состоянии с тобой справиться. Я сейчас же пошлю телеграмму Сереже и Тане, чтобы они приехали. Пусть они, как старшие, что-нибудь сделают для спасения отца.

Мои слова произвели сильное впечатление. Мам? встала, очень скоро успокоилась и даже попросила кофе.

Через пять минут, когда снова я сидела за машинкой, мать пришла ко мне и сказала:

— Ради Бога не посылай телеграммы Сереже и Тане. Я здорова, я больше не буду… А если Сережа и Таня приедут, они так же зло будут смотреть на меня, как и ты, за то, что я мучаю отца, — сказала она как-то по-детски жалостно. Мне было бесконечно жалко ее, и я поверила, что она возьмет себя в руки, перестанет мучить себя, отца, всех нас…

Через несколько дней повторилось то же самое. Это было в шестом часу, в час отцовского отдыха. Отец позвонил, я вошла к нему. Он не мог спать, был очень расстроен. Мам? находилась опять в том же возбужденном состоянии. На этот раз она спрашивала его, где находятся дневники[51], и требовала, чтобы он их отдал ей. Отец ответил, что они находятся у Черткова. Тогда она стала допытываться, где Чертков их хранит. Отец ответил, что не знает. Мам? стала упрекать его во лжи и требовать последний дневник.

— Дай я прочту, что ты там писал про меня!

И когда отец дал ей прочитать и она увидала фразу: "Соня опять очень возбуждена и истерична, решил бороться с ней любовью", она почему-то ужасно рассердилась, выбежала из дома, ходила час по парку под проливным дождем, промокла и, не переодеваясь, села писать дневник.

Я почувствовала полную беспомощность. Надо было что-то предпринимать. На моих глазах уходили последние силы отца, а я не знала, что мне делать.

"Отец решил бороться с ней любовью, надо брать с него пример, надо терпеливо, добро относиться к ней, как к больной", — думала я.

Мам? меня не оставляла в покое. Когда она не могла говорить с отцом, она приходила ко мне. Все дрожало во мне, когда мать, нервно постукивая каблуком, говорила.

— У Льва Николаевича сердца нет, он никого не любит, он холоден как лед… когда ты уезжала в Крым, он и по тебе не скучал, такой веселый был…

Я умоляла ее замолчать.

— Что значит бороться со мной любовью? — продолжала она, не слушая меня. С чем бороться? Прочтут его дневники и скажут про меня, что я злодейка! А что я ему сделала?

Я старалась, как могла, успокоить ее, старалась доказать ей, что она мучает отца и что несправедливо обиделась на него. Я рассказывала ей, как отец вспоминал ее в Мещерском, как он радовался свиданию с ней и как тяжело ему было получать настойчивые телеграммы с требованием приезда и еще тяжелее слушать незаслуженные упреки.

Уговоры мои не действовали, и я с ужасом увидала, что она снова побежала к отцу. Через несколько минут и отец и мать пришли ко мне в "ремингтонную".

— Саша, — сказал отец, — ты знаешь, где дневники, — скажи мам?!

— Нет, я не знаю.

— А! — закричала мать. — А! Чертков их украл, хитростью увез! Где они, где?

— Я не знаю, Соня, это ведь совсем неважно.

— Мне неважно, а Черткову важно! — вскрикнула мать. — Почему мне, жене, это менее важно, чем этому дьяволу Черткову?

— Потому что он всю жизнь посвятил мне, занимается моими писаниями, и потому, что он самый близкий мне человек! — и отец пошел из комнаты.

— Убей меня, дай мне опия, — кричала она.

Отец остановился.

— Соня, — сказал он со слезами в голосе, — я всячески стараюсь быть добрым с тобой, записал в дневнике, что хочу любовью бороться с тобой, и ты в этих словах видишь что-то дурное, осуждаешь всех, все, и мы живем с тобой совершенно розно…

— Но ведь я страдаю, мучаюсь.

— Я готов на коленях со слезами просить тебя, чтобы ты успокоилась. Рыдания подступили ему к горлу. — Больше я ничего не скажу тебе, не сделаю ни одного упрека, — добавил он и ушел к себе.

"Должно быть, она больна", — думала я, придя к себе в комнату вечером, снова и снова обдумывая создавшееся положение.

А мам? долго ходила по аллеям и пришла к новому решению. Если отец попрекает ее, что она живет в роскоши, она согласна уйти с ним в простую избу. Черткова она не пустит. Чертков дьявол, говорила она, разлучивший ее с отцом. Надо позвать священника, с водосвятием отслужить молебен, чтобы изгнать дьявольский дух, который вселил Чертков в Льва Николаевича.

"Как тяжело было! Но что же это? Что?" — задавала я себе вопрос. С одной стороны, как будто болезненная ревность к Черткову, с другой — желание оправдаться перед будущим поколением, постоянный разговор о том, в каком ужасном свете она постарается выставить отца, Черткова, и, наконец, забота о материальном: о рукописях, об издательских правах. У меня голова шла кругом Я не могла одна справиться с создавшимся положением и умоляла отца вызвать сестру Таню. Мы послали ей срочную телеграмму.

С минуты на минуту ждали приезда Черткова. Мам? волновалась и все хотела увезти куда-нибудь отца, чтобы Чертков не застал его в Ясной Поляне. Она долго умоляла отца поехать с ней к брату Сергею в Никольское-Вяземское и наконец отец согласился. Таня почему-то не приехала, задержалась. Вечером 27-го пришел Булгаков из Телятинок и наивно, не подозревая, какой эффект получится от его слов, сообщил, что приехал Чертков.

И сейчас же мам? стала лихорадочно собираться к брату, укладывалась, отдавала распоряжения.

— Велите садовнику дыню с парников принести. Семену Николаевичу напечь на дорогу пирожков.

Я решила тоже поехать с родителями.

— Нечего тебе ездить, — сказала мам? — и Сережа не рад тебе будет, и лошадей за тобой не вышлют на станцию.

Но я настояла. Со мной поехал Николай Николаевич Ге, гостивший в это время в Ясной Поляне.

Тяжелая была поездка. Началось с того, что для меня не было места в экипаже. В поезде она всем была недовольна, говорила, что на нее мало обращают внимания. Если уходили из купе, жаловалась, что ее бросили как собаку.

В вагоне отец позвал меня и продиктовал мне следующую мысль:

"Как странно, что люди стыдятся своей нечистоплотности, трусости, низкого звания, но гнева не только не стыдятся, но радуются сами за себя, подхлестывают себя, усиливают его, считая его чем-то хорошим".

Не рассчитывая на то, что за нами вышлют лошадей, мы с Николаем Николаевичем вышли на предыдущей станции, где можно было нанять тележку, и уехали к Сереже. Родители проехали до следующей остановки. Когда мы приехали в Никольское, оказалось, что телеграммы брат не получил и старики сидят на станции Бастыево и ждут. За ними тотчас же были посланы лошади, но им пришлось ждать около пяти часов. Отец не скучал. Он съел овсянки, которую согрела ему мать, и пошел гулять. По дороге он встретил партию железнодорожных рабочих и с двенадцати до половины третьего проговорил с ними. В два часа рабочим надо было идти на работу, но они не могли оторваться и все говорили с отцом, забыв про свой послеобеденный отдых.

Пока мы ждали родителей в Никольском, я Тане и жене брата рассказывала, что у нас происходит дома. Я просила их помощи, говорила о том, что мы вдвоем с отцом несем непосильный крест и что старший брат и сестра должны помочь нам.

Таня советовала мне любить и прощать мать. И я в первый раз в жизни рассказала ей про свое тяжелое детство, про то, как невыносимо трудно мне с матерью.

Таня была на двадцать лет старше меня и помнила мать другой — молодой, спокойной.

Когда приехали родители, Таня долго говорила с матерью, но уговоры ее действовали плохо. Мам? оправдывала себя, обвиняла отца и всех окружающих. Отец измучился за эту поездку, да по правде сказать и я чувствовала себя совершенно разбитой. Но с матерью отец был по-прежнему кроток и терпелив.

За день до нашей поездки он потребовал, чтобы я принесла ему его последний рассказ, где героиня была выставлена в плохом свете. Он описал ее энергичной брюнеткой с черными глазами. Когда он вернул мне рассказ*, я заметила, что слово "брюнетка" зачеркнуто, а вместо него написано: "блондинка с голубыми глазами".

— А то мам? еще на свой счет примет! — сказал он.

27 июля отец записал у себя в дневнике: "Сумасшедшие всегда лучше, чем здоровые, достигают своих целей. Происходит это оттого, что для них нет никаких нравственных преград: ни стыда, ни правдивости, ни совести, ни даже страха".

Я очень надеялась на поездку к брату, я думала, что он вместе с сестрой помогут нам. Но мы с отцом возвращались в Ясную Поляну опять такие же беспомощные и одинокие.

По дороге отец выходил на станциях погулять, мать шла за ним.

— Нет уж, — говорила она, — я с тобой, я каждый раз буду выходить с тобой, а то ты на станции возьмешь да нарочно и останешься.

— Ах, Соня, — с горечью говорил отец, — ведь это стеснительно.

— Нет, нет, я только буду следить за тобой, куда ты, туда и я.

В Скуратове, где поезд стоял десять минут, отец вышел, мать за ним. Вдруг она хватилась, что с ней нет мешка.

— Украли, украли мешок, — нервно вскрикнула она. — Нарочно сдавили нас и украли.

На платформе было много публики, столпившейся, чтобы посмотреть на Толстого. Все с недоумением оглядывались на мать. Мешок оказался в поезде, в купе.

Мы приехали в Ясную Поляну в час ночи, во втором часу отец заснул. Мать вошла к нему в спальню и разбудила его. Около пяти часов утра он заснул вторично. Утром она опять разбудила его.

— Мам? что ты делаешь, — сказала я ей, узнав от отца, что она не давала ему спать, — ты погубишь его!

Она сконфузилась.

— Да, — сказала она, — я сама огорчилась, я не думала, что он спал.

От свидания с Таней у матери осталось тяжелое впечатление, она боялась ее приезда, говорила о том, что в Ясной Поляне опасные желудочные заболевания, что нельзя сюда привозить маленькую Танечку.

— А как бедная Танечка поглупела, — говорила мам? Варваре Михайловне. — От ее разговоров у меня осталось кошмарное впечатление.

Так шел день за днем. Сначала как будто требования и упреки матери были довольно расплывчаты, затем они сделались более определенными. Первое требование ее было, чтобы отец отдал ей дневники; второе, чтобы он перестал видеться с Чертковым.

С дневниками положение было тяжелое. После того, как отец подписал в Крекшине завещание, по которому он отдавал все свои сочинения на общее пользование, он отметил это событие у себя в дневнике, совершенно забыв о том, что его может прочитать мать. Теперь, получив дневники, она бы не успокоилась, а снова начала бы мучить отца просьбой уничтожить завещание. Мы с Чертковым очень боялись, что отец согласится дать матери дневники.

Второго июля, как только отец пришел к завтраку, мать принесла показать ему письмо, которое она написала Черткову с просьбой отдать ей дневники. "Сделайте это, — писала она, — чтобы Лев Николаевич мог спокойно жить".

— Хорошо я написала, Левочка?

— Нет, очень плохо.

— Почему же плохо?

— Потому что ты просишь у Черткова дневники, которые я отдал ему по собственному желанию.

— Ах, Саша, — вдруг резко повернулась ко мне мать, — уйди, когда я с отцом серьезно разговариваю.

Я вышла. В шесть часов отец позвонил. Я вошла к нему.

— Как себя чувствуешь?

— Плохо, стеснения в груди, не спал. Доконает она меня! Кроме того меня мучает, что я обещал показать ей дневники.

Я ахнула.

— Да, да, и теперь не знаю, как быть, вероятно, я ей скажу, что ошибся, что я не могу этого сделать, что есть вещи, которые я не хочу, чтобы она знала. Но ты только представь себе, что из этого выйдет!

Я ясно это представляла. Если отец скажет матери, что ошибся, будет такая буря, что отец не выдержит. Если показать ей дневники и она прочтет в них про завещание — будет еще хуже!

Вечером, когда приехал Чертков, я пошла к отцу в кабинет, и мы совещались о том, что нам делать с дневниками. Во время разговора мне показалось, что я слышу шаги в гостиной. Я подошла и туго затворила дверь. Через несколько минут я услышала шорох за балконной дверью. Я выскочила. Вытянув шею, прислонившись к косяку на балконе, в одних чулках, стояла моя мать.

Сердце забилось, дыханье прервалось. Я не сразу ответила отцу на его вопрос: кто там?

— Мать! — сказала я наконец.

— Я все слышала! — крикнула она, убегая.

Через минуту она быстро вошла в комнату, с горящими глазами и красными пятнами на лице.

— Владимир Григорьевич! — воскликнула она. — Я все слышала, я очень взволнована, у вас опять заговоры против меня, нам надо объясниться!

— Нет, Софья Андреевна, я повторю вам все, что мы говорили, — спокойно сказал Владимир Григорьевич.

Мы с отцом вышли в залу к брату Мише, только что вернувшемуся из астраханских степей, куда он ездил покупать лошадей. Миша рассказывал отцу про веру калмыков, как они своим божкам молятся.

— Как странно, — сказал отец, — одна из величайших и глубоких религий (магометанство) превратилась теперь в такое грубое язычество.

Но разговор не вязался, перескакивая с предмета на предмет. Все мыли и чувства отца были сосредоточены на разговоре в кабинете.

Заговорили об отрубах.

— Что ж, у вас там применяется этот ужасный, отвратительный закон 9 ноября? — спросил отец у Миши.

— Да, я теперь тоже в нем разочаровался, — ответил Миша, — сколько ссор, споров среди крестьян.

— Да им это и нужно, — сказал отец, — и стал, как всегда, выражать свое отрицательное отношение к столыпинскому закону[52].

Из кабинета слышались голоса Черткова и матери. Они то повышались, то понижались, и отец волновался, прислушиваясь к ним, среди разговора вставал, уходил в кабинет, опять возвращался.

Наконец, мам? и Владимир Григорьевич вышли в залу и Чертков, простившись с отцом, сейчас же собрался уезжать. Я пошла его проводить, чтобы узнать, чем кончился разговор. Оказалось, что Владимир Григорьевич прямо сказал матери, что дневники у него, так как отец поручил ему работу над ними. И отец подтвердил это. Тогда мать потребовала, чтобы Чертков дал ей расписку в том, что он по первому требованию вернет дневники.

— Только не вам, Софья Андреевна, а Льву Николаевичу, — сказал Чертков и тут же написал письмо отцу об этом.

— А теперь пусть Лев Николаевич даст мне расписку в том, что он отдаст их мне, — сказала мать.

Но отец решительно отказался.

— Не доставало еще, чтобы муж давал расписку своей жене, — сказал он.

Чертков уговаривал мать не мучить отца. Он говорил о том, как она будет раскаиваться, если отец умрет и она поймет, что была причиной его смерти. Чертков несколько раз целовал руку матери, прося ее успокоиться, пожалеть отца.

В этот день приехала милая "старушка Шмидт". Она была в отчаянии от того, что происходило, и долго расспрашивала меня. Рассказывая ей все, я совсем расстроилась, расстроила ее и убежала в сад. Меня охватило полное отчаяние, положение казалось мне безвыходным, я не могла смотреть на страдания отца…

Я села на скамеечку в саду под тремя липами. Мой черный пудель Маркиз был со мной. Он всегда чувствовал, когда я расстроена. Сначала он думал развеселить меня, схватил в зубы палочку, подбросил ее в воздухе и ловко поймал, но видя, что мне не до игры, он вскочил рядом со мной на скамейку, стал тереться мордой об меня, лизать руки.

Придя домой, я вдруг почувствовала такую слабость, что легла. Но покоя не было. Пришла мать и долго, долго говорила со мной, упрекая меня в том, что я стремлюсь разлучить ее с отцом, что я выдала ее, когда она подслушивала у двери. Тяжело мне было, но, думая об отце, я изо всех сил старалась не раздражаться и спокойно отвечать ей.

— Да, ты мой крест, — закончила она. — Вот Ванечка умер, а ты осталась на горе мне…

Мнение мое о состоянии матери менялось беспрестанно. Бывали минуты, когда я нисколько не сомневалась в том, что она ненормальна.

Я была простужена и до 12 часов лежала в постели. Входил отец, как всегда ласковый, спрашивал о здоровье. А вскоре после его ухода вошла мам?. Она была очень внимательна, добра, давала мне советы. Я была тронута и благодарила ее.

Но разговор коснулся Черткова. Мам? не могла простить ему фразы: "Я уже много лет ваш друг, Софья Андреевна, и если бы я хотел, я давно бы мог напакостить вам и вашей семье, но я этого не делал и никогда не сделаю". Мам? перевернула эту фразу так, что Чертков, пользуясь своими связями, хочет ей напакостить. Она много говорила о том, какой грубый, отвратительный человек Чертков, что, разумеется, ему выгоднее быть "другом Толстого", чем глупым офицером и т. п., говорила, что она пишет записки и что записки эти она отдаст в музей с тем, чтобы никто из детей, — "как ты, например", — обратилась она ко мне, не вздумал их уничтожить.

— Зачем же их уничтожать, разве в них есть что-нибудь дурное? — спросила я.

Мам? не ответила и продолжала говорить плохое про Черткова и отца, пока я ее не попросила замолчать…

В этот же день после завтрака отец поехал в Телятинки. Мам? ужасно волновалась, выскакивала на двор, послала за отцом пролетку и была, видимо, рассержена, что отец уехал к Черткову. Когда отец вернулся, мам? накинулась на него и стала кричать. Я хотела уйти. Но отец взял меня за руку и каждый раз, что я порывалась выйти, удерживал меня.

— Ты все забыл, летишь к Черткову, мокнешь на дожде, а я тут беспокоюсь, кричала мам?. — Ты ездишь, принимаешь человека, который хочет напакостить твоей жене! Ты должен сказать ему, что если он хочет ездить к нам, он должен извиниться и отдать мне дневники.

Я попробовала увести ее.

— Вы все убить меня хотите, хотите, чтобы у меня сделался нервный удар! вскрикивала она.

Она долго мучила его и наконец уже после того, как он сказал ей, что хочет спать, она вышла, а я за ней, крепко притворив дверь, чтобы она снова не ворвалась к отцу.

Через несколько секунд она прибежала к нам в "ремингтонную".

— Убить меня хотите, злодеи, у меня сейчас нервный удар будет!

— Не у тебя, а у отца, — сказала я. — Если ты будешь так продолжать, он и месяца не проживет…

Я едва говорила, спазмы сдавили мне горло.

— А я, ведь я измучена, посмотри, как я похудела!

— По своей вине, никто не мучает тебя, а ты, что ты с отцом делаешь! Ты измучила его!

Мам? вышла, но не успела я еще прийти в себя, как она снова вошла.

— Саша, ты говоришь, что я уморю отца, он уже умер для меня душой, а телесно мне все равно.

— Тебе все равно, а нам нет, пускай Таня и другие видят и знают, что ты с ним делаешь!

— А мне до вас дела нет!

— Так знай же, что нам не все равно! — закричала я, не помня себя от ужаса, обиды, гнева. — Мы, дети, не позволим тебе замучить отца до смерти!

— Бессильны, — с насмешливой злобой ответила она мне и вышла из комнаты.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.