Тайная жизнь Арля

Тайная жизнь Арля

Ленивый весенний день, часы на башне ратуши пробили пять раз. Я сижу на террасе «Caf? de nuit» под платанами на площади Форума, в том месте, куда ведут все пути, где сходятся важнейшие невидимые артерии города. Солнце, ташист-любитель, забавляется, сочетая на стенах синий цвет с желтым, фиолетовый с зеленым. Легкий ветерок выдувает из трещин в теплых камнях пыльцу, смешивает, будто в реторте алхимика, травяной вкус абсента с запахом дыма, чабреца и оливкового масла, добавляя шелест молодых листьев и щебетанье примостившихся на бронзовой шляпе Мистраля воробьев. Воздух наполнен голосами, ароматами, знаками. Снизу, со стороны издательства «Actes Sud», с набережной Роны доносятся обрывки разговоров, девичий смех, стаккато высоких каблуков; кто-то издалека машет мне рукой. Знакомый? Узнаю пекаря из «Au petit d?jeuner» на улице Рокет. Еще сегодня утром я возвращался оттуда с остроконечным baguette ? l’?ncienne под мышкой.

Маленькая, почти всегда пустая пекарня-кондитерская — место необыкновенное! Заходя туда, приоткрываешь дверь в мир, которого уже нет. Над головой звенит серебряный колокольчик, будто сигнал к отъезду в иное время, во вторую половину XIX века. Бело-красно-черные ромбы пола. Посередине похожий на кафедру элегантный полукруглый прилавок — плодовая древесина, окованная латунью; на прилавке старинный кассовый аппарат, рядом серебряная тарелочка для монет. Дальше, в глубине, плетеные корзины с багетами, позолоченными огнем лавровых дров. Вдоль оклеенных обоями (бледно-лиловые полоски и розочки) стен стеллажи; на резных полках — viennois-erie[63] на тарелочках из гофрированной бумаги: бриоши, песочные пирожные, тарталетки, засахаренные фрукты. В свободных промежутках — дагерротипы и фотографии в серебряных рамках: Фредерик Мистраль с крохотным фирменным пакетиком на указательном пальце, какие-то усатые мужчины перед изысканной devanture[64] кондитерской, девушка в соломенном канотье с лентой, длинном платье с турнюром и с кружевным зонтиком в руке. Раскрашенные акварелью фотографии унтер-офицеров из расквартированных в Арле 2-го и 3-го зуавских полков: темно-синие куртки с золотым шитьем на рукавах, красные шаровары, кепи с квадратным козырьком. В воскресенье, после церковной службы, они покупали бриоши и пирожные своим девушкам, а может быть, куртизанкам из домов терпимости на улицах Вер, Сент-Исидор или Руссе.

Грозный облик военных на фотографиях приводит на память случай, который не стерся (за давностью лет) из памяти жителей города — о нем рассказывают до сих пор.

11 марта 1888 года перед входом в один из публичных домов на улице Риколет, 30 произошла ссора, в ходе которой двое подвыпивших итальянцев зарезали двух зуавов из местного гарнизона. Возмущение арлезианцев было так велико, что все итальянцы (их в городе насчитывалось от 500 до 800 человек), включая даже бедных трубочистов-савояров, поспешно бежали из города.

Свидетелем этого происшествия был некий рыжеволосый художник — недавно прибывший в Арль иностранец, поселившийся в двух шагах от этого места, в Желтом доме на площади Ламартина, 2. Что он делал поздним мартовским вечером на улочке, пользующейся сомнительной репутацией, неизвестно. Зато известно, что, как очевидец, он был препровожден, вместе с еще несколькими свидетелями, в жандармский участок, где дал показания.

Спустя несколько дней он писал брату:

На днях я присутствовал при расследовании преступления, совершенного у входа в один здешний публичный дом, — два итальянца убили двух зуавов. Я воспользовался случаем и заглянул в одно из таких заведений на маленькой улочке Риколет… Этим и ограничиваются мои любовные похождения с арлезианками. Толпа чуть-чуть (южане, по примеру Тартарена, предприимчивы скорее на словах, чем на деле) не линчевала убийц, сидевших под стражей в ратуше.

(Следует заметить, что Винсент не избегал публичных домов. В те времена это не считалось зазорным, больше того, среди художников было общепринято. Анри Тулуз-Лотрек целыми неделями жил в доме терпимости на улице де Мулен в Париже, окруженный заботой обожавших его девиц. Там был его дом, там были нарисованы его необыкновенные картины. «Бордель? Ну и что? Я нигде не чувствую себя более уютно», — писал он.)

Своему другу Эмилю Бернару[65], автору иллюстрированной десятью рисунками поэмы под названием «В бордель!», 20 апреля 1888 года Ван Гог писал:

Я видел здесь публичный дом в воскресенье (впрочем, и в будни тоже): большая зала, выкрашенная подсиненной известью, — ни дать ни взять сельская школа; добрых полсотни военных в красном и обывателей в черном; лица великолепно желтые и оранжевые (таков уж тон здешних физиономий); женщины в небесно-голубом и киновари, самых что ни на есть интенсивных и кричащих. Все освещено желтым. Гораздо менее мрачно, чем в подобных заведениях Парижа: в здешнем воздухе не пахнет сплином.

В другом письме тому же Эмилю Бернару он пишет:

Браво! В бордель! Да, именно это следует делать. И уверяю тебя, что почти завидую твоей удаче — ведь ты ходишь туда в военной форме, от которой все эти милые бабенки без ума. <…> Мое «Ночное кафе» — не бордель; это кафе, где ночные бродяги перестают быть ночными бродягами, потому что плюхаются там за стол и проводят за ним всю ночь. Лишь изредка проститутка приводит туда своего клиента. Впрочем, зайдя туда однажды ночью, я застал там любопытную группу — сутенера и проститутку, мирившихся после ссоры. Женщина притворялась безразличной и надменной, мужчина был ласков.

В сегодняшнем Арле следа не осталось от публичных домов, да и вообще от всего веселого квартала (quartier r?serv?) с его специфическим фольклором, красными фонарями, кафе, залами для народных балов, ночной жизнью. Тот, кто считает такие кварталы своего рода гетто, заблуждается. Правда, в первой половине XIX века для обитательниц веселых домов существовали некоторые ограничения: им, например, запрещалось по воскресеньям и в праздники появляться на площади Республики после мессы в соборе Святого Трофима, а также в других публичных местах, однако ограничения эти были формальными и не особенно соблюдались. Те же самые должностные лица, которые их вводили, частенько под покровом ночи стучались в двери домов под красным фонарем, а когда приходила пора, приводили туда и подрастающих сыновей.

В повседневной жизни обитательницы quartier r?serv? не сталкивались с остракизмом. Они ходили в церковь (стараясь не привлекать к себе внимания), по средам и субботам делали на базаре покупки, погожим весенним днем могли, наняв коляску, под кружевными зонтиками отправиться на пикник, принимали живое участие в безумствах пасхальной фиесты, ходили в театр — им даже были выделены стулья на балконе. Вписавшиеся в давно сложившуюся социальную структуру, они жили жизнью города, заняв предоставленное им и общепризнанное место.

Они всегда привлекали писателей и поэтов, часто становились героинями романов, пьес, поэм — вспомнить, хотя бы, череду образов начиная от Фрины[66] и до вийоновской «толстухи Марго», от Пышки до «Сестер милосердия»[67]. Трудно сегодня вообразить французскую (и не только французскую) литературу XIX века без домов терпимости, любви, скандалов, трагикомедий, вымышленных или подлинных драм обитательниц этих домов на страницах Бальзака, Доде, Флобера, братьев Гонкур, Гюисманса, Золя, ну и прежде всего Ги де Мопассана. И столь же трудно вообразить светскую жизнь без парижских салонов, где знаменитые куртизанки — особенно в период Третьей империи — диктовали моду, создавали образцы элегантности, помогали своим избранникам строить карьеру, будь то политика или искусство. Их рисовали художники всех эпох, от Витторе Карпаччо до великих голландцев. Чем было бы творчество Сезанна, Тулуз-Лотрека, Ренуара, Мане, Модильяни без девиц легкого поведения? В более близкие к нам времена они заняли первоплановые позиции в романах, фильмах, песнях, едва ли не в любой своей ипостаси вызывая сочувствие и симпатию как воплощение женского очарования и тепла, как олицетворение зрелой мудрости, приобретенной горьким опытом и оплаченной дорогой ценой.

Когда Винсент Ван Гог 20 февраля 1888 года приехал в Арль, Прованс был скован холодом и занесен снегом; старожилы не помнили такой зимы. Поезд, идущий из Парижа в Марсель через Лион, опоздал на несколько часов. Смеркалось. Немногочисленные газовые фонари на площади Ламартина не рассеивали темноты. Ван Гог устало шел со станции в город с обвязанным ремнями чемоданом в руке, с трудом пробираясь через сугробы. Справа, на поросшей кустами равнине между вокзалом и набережной Роны виднелись отсветы костров и между ними смутные очертания человеческих фигур. Это были caraques, бедные цыгане, с незапамятных времен зимующие в этом месте. Прямо за Кавалерийскими воротами, уже intra muros[68], между монастырем кармелитов и часовней Святого Исидора, располагался quartier r?serv? — веселый квартал, в лабиринте улочек которого легко было заблудиться.

За редкими исключениями, этих улочек и домов уже нет. Они были разрушены — как и Желтый дом на площади Ламартина — во время трех массированных налетов британской и американской авиации 25 июня, 17 июля и 15 августа 1944 года. Весь исторический район Кавалери тогда превратился в груду развалин. Бомбы союзников повредили также (к счастью, незначительно) несколько арок римского амфитеатра! Очередной пример ничем не оправданного варварского поступка… Нетронутыми остались лишь городские ворота с двумя круглыми башнями да фонтан Амедея Пишо[69].

Получить представление о том, как выглядел некогда quartier r?serv? с его узкими улочками, закоулками и маленькими площадями, с его вывесками, фонарями и цветочными горшками на порогах, можно лишь благодаря немногочисленным фотографиям и рисункам Рауля Дюфи 1925 года. На одном из них запечатлена часть улицы Вер с четырьмя домами терпимости, о чем свидетельствуют традиционные вывески над дверями: «Туз пик», «Черная кошка», «Туз треф», «Туз червей».

Послевоенные коммунистические власти города отстроили район, но — словно бы желая отгородиться от прошлого — не сохранили ничего, что бы свидетельствовало о его прежней архитектонике. Не помогли протесты действовавшего с 1901 года влиятельного «Общества друзей старого Арля», интеллектуалов, художников, писателей, наконец, простых горожан. Городские власти не уступали.

Традиционные арлезианские дома — узкие, двух- или трехэтажные каменные здания, крытые римской черепицей, с двумя окнами на фронтоне, которые на ночь закрывали деревянными выкрашенными в яркие цвета ставнями. Внутри на первом этаже — большое помещение с кирпичным или каменным полом, камином и внутренней винтовой лестницей, соединяющей расположенные одна над другой комнаты (иногда это одна комната, иногда — две смежные) и небольшую, часто крытую террасу. Об античном прошлом убедительно свидетельствовали подвалы со стенами из плоских римских кирпичей и бочкообразными сводами. Нередко при ремонте канализации там обнаруживались замурованные или зарытые в землю амфоры для оливкового масла или вина.

Все это безвозвратно погибло. Отстроенные на скорую руку дома были некрасивы, выглядели претенциозно и дешево. В соответствии с идеологическими установками отцов города, они предназначались в основном городской бедноте, которую стали постепенно вытеснять еще более бедные иммигранты, преимущественно из Северной Африки. Но даже самыми благородными лозунгами нельзя заслонить вычурное уродство…

Целые десятилетия новый район оставался инородным анклавом. Жители других районов неохотно туда заходили. Казалось, нарушены какие-то тонкие механизмы гомеостаза общественного организма, оборваны невидимые, но важные нити, связывающие разные его части. Однако время делало свое: город постепенно поглощал поврежденную ткань, рана заживала. Часть домов перестроили, на прежнее место возле уцелевших остатков крепостных стен вернулись еженедельные базары, выросли новые деревья, стены увиты плющом и розами, по субботам на выложенных гравием площадках снова играют в петанк. Гений Юга неплохо поработал: искалеченный район ожил.

Я сижу на террасе «Caf? de nuit», где слева от меня — вангоговская желтая стена, а напротив — фрагмент римской арки, встроенный во фронтон гостиницы «Grand Nord Pinus».

В глубине почти пустого зала сидит за столиком девушка в миниюбочке, с большой обшитой серебряными монетками сумкой на длинном ремешке и мужчина в выцветших джинсах и черной футболке с надписью на спине; на лбу у него темные очки. Мужчина курит сигарету, пряча горящий конец в кулаке. На волосатых предплечьях татуировка, на левом запястье золотые часы. Пара ссорится, оба очень возбуждены, звучат бранные слова; говорят по-русски. Речь идет о деньгах, которые девушка отдала не тому, кому должна была отдать. В какой-то момент она резко встает, хочет уйти, но мужчина хватает ее за руку, заставляя сесть. Девушка начинает плакать, громко сморкается в бумажный носовой платок. Наконец умолкла. Еще несколько фраз, произнесенных мужчиной уже гораздо мягче, и напряжение спадает.

Официант, прислонившись к дверному косяку, молча наблюдает за ними.

А у меня перед глазами сцена из письма Винсента: время вернулось на столетие назад.