ИСРАЭЛЬ ИЗ РИЖИНА

ИСРАЭЛЬ ИЗ РИЖИНА

Когда Исраэль Баал-Шем-Тов почувствовал приближение смертного часа, он пообещал собравшимся у постели ученикам по прибытии на небеса употребить все свое влияние, дабы ускорить пришествие Мессии.

Когда душа его достигла небес, он выразил желание встретиться с Избавителем. Желание было удовлетворено: ни в чем нельзя было отказать Баал-Шему. Но встреча привела его в такой восторг, в такое воодушевление и вознесла его душу на такие высоты, что он позабыл обещание.

Его преемник, Великий Маггид из Межирича, знал об этой неудаче и преисполнился решимости не попасть в ту же ловушку. «Я найду способ уберечься от забвения, — дал он обет перед тем, как покинуть этот мир. — Я не стану настаивать на свидании с Мессией. Я встречусь со всеми, кроме него, и тогда он спустится на землю».

Но наверху обезоружили Маггида, превратив его в ангела, и он тоже забыл о том, что сулил людям здесь, внизу.

«Я не допущу, чтобы со мной случилось такое, — обещал Леви-Ицхак из Бердичева. — Не уступлю искушению и не подчинюсь никакому приказу. Я откажусь войти в Рай, откажусь покинуть человеческую историю. Я начну надоедать Судие судий, Отцу всего сущего. Я разъясню Ему Его обязанности перед Его детьми, которые не столь упрямы, как Он сам. Я буду говорить, буду кричать…»

Он наделал много шуму и, действительно, оказал изрядное сопротивление. Озадаченным ангелам пришлось применить силу, чтобы заставить его войти в Рай.

«Не беспокойтесь, — сказал Исраэль из Рижина, помянув эту историю, — не бойтесь, говорю вам. Я буду сопротивляться успешней. Я-то уж точно не забуду ни о чем».

Признаюсь, я неравнодушен к этому последнему рабби. Дед мой, будучи вижницким хасидом, ощущал внутреннее родство с Рижином. И я тоже. Вижница — не что иное, как ветвь Рижина, а Рижин…

— Что такое Рижин, дедушка?

— Рижин — это дом, полный великолепия и ежедневных чудес. Рижин — это хасидское царство, бесконечный праздник. Рижин — это Иерусалим вдали от Иерусалима.

— А Рижинец…

Ностальгическая улыбка осветила его лицо. Мой дед всегда улыбался, говоря о первом рабби из Рижина, которого обычно называют «Рижинцем». И, внимая ему, мое детское сердце гулко стучало в тишине убогой комнаты.

— В самой бедной стране жил да был король — король с лицом Рижинца. К сожалению, я не знаю его. Я родился слишком поздно. Лет через десять после его смерти… Кажется, наш рабби похож на него… Так говорят. Но… один и тот же корень питает и ствол и ветви, однако ветвь — не ствол…

Дед перестал говорить и, чему-то улыбаясь, задремал — а я тщетно гадал, чему. Но в памяти моей его улыбка осталась связанной с Рижинцем.

Вызвать к жизни образ рабби из Рижина — значит рассказать историю тревожную, одновременно обманчиво простую и сказочно прекрасную. Историю, фиксирующую начало одной эры и конец другой. После него хасидское движение стало иным — начался неизбежный процесс упадка. Источник отдалился от нас, и внезапно мы обнаружили, что более не испытываем жажды.

Человек, движимый состраданием, старается изменить существующий порядок и принять на себя ответственность за мир, который не он создал. Он делает шаг вперед, протягивает руку другу, товарищу, попутчику. Зарекаясь говорить о дружбе, любви, истине, он решается жить ими. Он отвергает посредственность, вульгарность, грех, ложь, простые решения. Он считает себя революционером, прокладывающим новые пути для тех, кто желает сразиться с миром и его Владетелем. И если суждено поражение — не беда… Завтра сражение возобновится.

Но горе тому, кто преуспел. Ничто так не развращает революционное движение, как победа. Ибо первое поколение, поколение пионеров, сменяется поколением оппортунистов. Третье поколение продолжает борьбу просто по привычке, а четвертое — по инерции, обнажая изнанку триумфа. В конечном счете движение расщепляется на враждующие между собой фракции, группы, секты. Существо дела заслоняется мелочными сварами. Личности заменили собой идеи, а лозунги — идеалы. Возвышенные цели утрачиваются, миссия предается забвению. Теперь борьба разгорается вокруг званий и должностей — процесс предсказуемый и необратимый. Ибо изумление и страсть не бессмертны. Ни одному победоносному духовному течению еще не удавалось сохранить в первозданной чистоте мечты и чаяния его основоположников. Нет ничего труднее, чем лелеять надежду после того, как она сформировала реальность. Нет ничего опаснее для победы, пусть духовной, чем сама победа.

Моисей 40 лет водил народ в пустыне, возможно, для того, чтобы сохранить подлинность своей первой победы над фараоном и самим собой. Битвы не выигрывают, не заплатив за это, а плата — утраченная неискушенность. Каков бы ни был триумф, он порождает условия, ставящие его под сомнение.

Все это доказывается историей большинства движений. В уменьшенном и необычайно смягченном виде это было продемонстрировано и ненасильственным, хотя и революционным движением хасидизма. Жизнь Исраэля из Рижина может послужить примером и предостережением.

Исраэль, родившийся в 1787 году, по праву считается последним вождем хасидизма и его любимцем. Не потому ли, что будучи правнуком Маггида из Межирича, он, соответственно, занимал привилегированное положение? Так или иначе, он не имел ни врагов, ни даже оппонентов. Люди любили его — этого достаточно. Они прощали ему все: пристрастие к уединению, недостаток эрудиции и, самое главное, новый непривычный образ жизни, столь отличный от того, которого столетие назад придерживался Баал-Шем в Карпатских горах.

С самого начала он вел себя, словно избалованный ребенок, точнее, словно наследный принц. «В семилетнем возрасте, — рассказывал он, — я посетил Вену. Меня встретили там с необычайным почетом, и с тех пор ничто не может произвести на меня впечатления». Его устраивало лишь самое лучшее. Все его желания, капризы, малейшие прихоти немедленно удовлетворялись. Его элегантная одежда была сшита на заказ. С самого начала он страстно жаждал богатства и преклонялся перед красотой. И вот — был он и богат, и хорош собою. В конце его царствования ему принадлежал дворец с музыкантами, слугами и конюшнями. Его синагога в Садигоре вмещала три тысячи верующих. Он никогда не выходил без свиты, состоявшей из сотни помощников, приближенных, поваров, кучеров, музыкантов. На Пасху гости ели с золотых тарелок. Рижин стал храмом, а рижинский рабби — царем. Каждая суббота была попыткой восстановить утраченный блеск Иерусалима. Песнопения напоминали о левитах, трапезы — о ритуальных церемониях.

Тысячи хасидов являлись в Рижин, а позднее в Садигору, просто чтобы побывать в Рижине или Садигоре, просто увидеть царевича в его дворце, царевича на троне, царевича среди его богатств, и, как ни странно, никто не был шокирован, никто не называл это недопустимым. Рабби стоял выше упреков, выше суда.

Среди тех, кто приходил увидеть его, встречались и великие учители: Герш из Риминова, Ицхак-Меир из Гера, Ицхак из Ворке, Хаим из Цанз и даже столь далекий от хасидизма рабби, как Шимон Рафаил Гирш из Франкфурта — никто из них не возмущался. Они возвращались домой, если и не покоренные личностью Рижинца, то проникнутые сознанием ее значительности. Правда, они ощущали, сколь сильно его концепция хасидизма отличалась от традиционной. Когда-то в Меджибоже и Межириче, в Чернобыле и Бердичеве хасид старался преодолеть нищету средствами, исключающими деньги, преодолеть тоску средствами, исключающими показное веселье. В те дни хасидизм смеялся над внешним благолепием и осуждал роскошь. Баал-Шем бедствовал, и так же поступали его ученики. Они отстаивали радость, несмотря на нищету, надежду, несмотря на неудачи и несправедливость. Они верили в великодушие по отношению к другим и строгость — к себе самому. Они жили для своих товарищей, помогали друг другу достичь знания и, сверх того, самопознания. Они жили и выживали, полностью реализуя свои нужды и желания.

В далеком прошлом емкое слово «хасидизм» включало в себя такие понятия, как главенство внутренней истины, молитвенное рвение, возвращение к природе, к подлинной красоте, к отождествлению с ней. Хасид видел дерево и становился деревом, слышал песнь пастуха и становился и песней, и пастухом — то был его путь приближения к сути человеческой. Он не испытывал нужды в замках и слугах, чтобы чувствовать себя вольготно в Божьем мире. Иметь — ничего не значило; быть — значило все. Вот почему вполне закономерно, что обычные герои легенд Баал-Шема — нищие. Он желал показать, что умение не потерять себя гораздо важнее обладания. Быть — много важнее, чем казаться.

Но в Рижине законы насаждала аристократия. В Рижине величие полагалось выставлять напоказ. Тут ценились маска, а не лицо, отражение, а не источник.

Естественно возникает вопрос: почему? Что хотел доказать, открыть или опровергнуть Исраэль из Рижина? Кто бросил ему вызов? В какую игру он играл, и — что гораздо важнее — почему ему было позволено в нее играть?

Вероятно, его следовало порицать и осуждать за шокирующий стиль жизни, за экономический и социальный разрыв, образовавшийся между ним и его последователями. Но хулителей не нашлось.

С ним, казалось бы, могли не соглашаться, могли ему противиться, ибо в системе ценностей хасидизма подобная экстравагантность граничила с ересью. Но нет, Рижинцу позволялось делать и говорить, что ему вздумается. В качестве основателя династии, он был личностью неприкосновенной.

Говорят, в тот день, когда Авраам Иегошуа Гешель из Апты повелел поститься и возносить молитвы в знак солидарности с одной бедствующей еврейской общиной, Рижинский рабби вызвал своих музыкантов играть перед ним. Рабби из Апты не почел это, однако, за оскорбление, заметив: «Никто не в силах понять пути Рижинца». Другие рабби отреагировали сходным образом, скорее из уважения, нежели приемля этот поступок.

Он не походил на других рабби: особенный случай, особенная судьба… Но почему ему оказывалось предпочтение? Откуда такие привилегии? Что сделало его таким? То обстоятельство, что он являлся потомком Межиричского Маггида? Или же он почти с самого начала представлял собой реальную силу, с которой другие лидеры движения вынуждены были считаться? Учитывались ли какие-то другие соображения, и если да, то какие именно?

Факт остается фактом: популярность его постоянно росла. Об этом заботились фанатичные сторонники Рижинца. Легенда о нем властно притягивала к себе массы, пленяла их воображение, утоляла жажду грандиозного и величественного. Его биография поэтизирована рассказчиками из народа: они превратили ее в житие святого, пророка и царевича в Израиле. Говорят, его душа была в числе четырех, возвращенных Моисеем на землю. Остальные три — души Шимона бар Йохая, Ицхака Лурии и Исраэля Баал-Шем-Това.

Сам Рижинец утверждал, что побывал на земле трижды. Первый раз — юным царевичем в Иудее, затем — молодым жрецом Храма. Нынешнее пребывание — третье.

Однажды, когда ему было не то 5, не то 10 лет (мнения расходятся), в присутствии его могущественного покровителя, рабби из Апта, ритуальный пояс мальчика развязался и упал на землю. Старый цадик наклонился, поднял его и опоясал стан отрока, промолвив: «Вот как выполняется заповедь глила — препоясать свитки Торы».

По другому случаю он сказал: «Рижинец не забыл ничего из того, чему ангелы научили его до рождения».

Неужели именно оттого в детстве он отказывался учиться? Его домашний учитель жаловался, будто именитый питомец не слишком преуспевал в науках. Можно ли приписать отсутствию интереса или честолюбия отказ юного Исраэля читать книги и готовить уроки? Сомнительно. Скорее наоборот — налицо чрезмерное честолюбие и желание добиться максимального успеха наилегчайшей ценой. А заодно и стремление доказать, что Тора получена им «прямо от Бога». Вскоре его самоуверенность разрослась настолько, что он открыто отрицал необходимость учиться. Что бы он ни сделал и что бы ни сказал, признавалось значительным и заслуживающим внимания: ведь это Рижинец! Моше из Савраны он показал свою конюшню и с гордостью поведал об изумительных жеребцах. Набожные и благочестивые посетители пришли к единодушному заключению: «Все эти разговоры о лошадях — аллегория. В действительности Рижинец подразумевал небесную Колесницу — символ мистической связи Создателя с созданиями».

Его более официальные беседы, довольно редкие, не блистали учеными рассуждениями: несколько комментариев к Торе, несколько простых выводов из Мидраша и книги «Зохар»… Запоминались главным образом его афоризмы. Например: «Как отличить молчащего мудреца от молчащего дурака? Мудрецу молчание не в тягость». Или: «Взгляните вокруг себя. Произведения искусства повсюду лелеются, охраняются, прославляются, в то время как человек — шедевр Господень — лежит во прахе». Даже самые пылкие его поклонники признавали, что сила Рижинца коренилась в специфике личности, в индивидуальности и что влияние рабби на других людей обеспечивалось самим эффектом его присутствия, а не ученостью.

Некий Яаков-Йосеф из Кореца поведал ему о своем намерении устроиться школьным учителем в дальней деревне. «Что? — воскликнул Рижинец. — Еще один школьный учитель? Нет. Я хочу, чтобы ты стал богачом». И так непоколебима была вера хасида в своего рабби, что он пустился в торговые операции и через несколько лет скопил огромное состояние.

Не заключалась ли тайна Рижинца в умении возводить людей к самому пределу их возможностей — а порой и за эти пределы? Возможно. Тогда зачем он нуждался в парадной мишуре? Баал-Шем, обитавший в бревенчатой лачуге, несравненно глубже затронул души своих единоверцев. Показное богатство Рижинца на деле должно было коробить многих посетителей. Но получалось наоборот. Чем богаче он становился, тем больше бедняков стекалось к его двору. Что привлекало их? Любопытство? Вера в духовное очищение? Эскапизм? Любовь и поклонение перед Рижинцем изобличали их потребность в личности, заслуживающей восхищения. Вероятно, они хотели убедиться, что еврей может жить по-царски: для них он был отражением минувшего величия, воплощенным продолжением достославной древности. Он напоминал им, кем они были когда-то. Столько нищеты скрывалось за каждой дверью, столько страха хранилось в каждом сердце, что хватало одного взгляда на еврея — коронованного счастливца. Он был их праздником. Его эксцентричности подыскивали убедительные оправдания. «Бедный рабби, — вздыхали люди. — Под царской одеждой носит он власяницу. Мы чествуем его, но его сердце остается печальным». И они качали головами: «Бедный, бедный рабби! Его блестящие туфли — без подметок, и он ступает босыми ногами по снегу. Тело покрыто синяками. Он страдает, а нам мерещится, будто он счастлив». Доказательства? Он никогда не ел в присутствии посторонних, спал три часа в сутки, говорил мало, искал уединения и тщательно избегал шума. В бесконечных медитациях он уносился в миры иные. Ну, а имущество? Сокровища? Богатство? Ему пришлось принять их, дабы одурачить Сатану. Где, спрашивается, расставляет Сатана сети для праведника? В синагогах, в Бет-Мидраш, в богадельнях, но уж, конечно, не в княжеских хоромах, не под золотыми покровами того, кто напоминает дворянина, а не цадика. Сатана домогается только скромных, благочестивых; чваный, тщеславный, хитрый, продажный человек оставляет его равнодушным.

И он был горд. Так же, как и его отец, рабби Шолом-Шахне, внук Маггида из Межирича.

Коцкий рабби говорил: «Бог обитает всюду, куда Его пускают». Шолом-Шахне считал: «Бог там, где нахожусь я». Шолом-Шахне будто бы ответил Баруху из Меджибожа, предложившему ему объединиться и совместно править миром: «Благодарю, но я отлично могу справиться сам».

В этом отношении Рижинец действовал по-отцовски. Властный, надменный, он не выносил никаких противоречий. Раздражать его было опасно. Он предупреждал: «Тот, кто худо говорит обо мне, — богохульствует и будет предан херему и в этом мире, и в том». Человек, вызвавший у него раздражение, мог потерять здоровье, средства существования, жизнь наконец.

Однажды он уговаривал купца увеличить сумму пожертвований, отпускаемых на благотворительные нужды.

— Рабби, — возразил тот, — я не вмешиваюсь в твои дела, пожалуйста, не вмешивайся и ты в мои.

— Ну-ну, — сказал Рижинец, — посмотрим.

Купец обанкротился.

Существует другой вариант этой истории:

— Если ты не передумаешь, — предупреждал Рижинец, — недолго тебе оставаться богачом.

— Тогда ты недолго останешься рабби, — последовал ответ.

— Ну-ну, — сказал Рижинец, — посмотрим.

И несчастный богач разорился.

Своим поклонникам, в чисто хасидской манере проталкивавшимся к нему, он заявил: «Почему вы все хотите ко мне приблизиться? Разве недостаточно быть со мной в одной комнате, под одной крышей, под одним небом?»

Когда умер Сераф Ури из Стрелиска, его последователи пришли к Рижинцу и упрашивали его стать их рабби. «Если хотите остаться, — молвил он, — оставайтесь. При одном условии: научитесь читать молитвы тихо и с уважением».

Ребенку, расплакавшемуся из-за того, что у рабби нет шести крыльев, как у ангелов в Талмуде, он ласково заметил: «Не плачь, ведь они у меня есть. У меня же шесть сыновей».

И все же, несмотря на славу и богатство, жизнь его была отмечена печатью трагедии. Сын, сбившийся с пути. 22 месяца, проведенные рабби в тюрьме. Побеги, лишения, годы сомнений, бремя ответственности. Подобно своему деду и своему отцу, он умер молодым. О первом он сказал: «Он спустился, сделал то, что должен был сделать, и ушел. К чему здесь задерживаться?» Он тоже решил жить как можно интенсивнее и насыщеннее и — не задерживаться.

Он обручился в 7 лет, женился в 13, а в 16 взошел на престол раввина. В 40 лет Рижинца арестовали и посадили в киевскую крепость, заподозрив в государственной измене и соучастии в убийстве. Обвинение было туманно сформулировано как участие в заговоре, имевшем целью провозгласить его «еврейским царем», а также в убийстве двух осведомителей. Одновременно были взяты под стражу 80 других именитых евреев.

Еврейская община содрогнулась от ареста Рижинца. Все было пущено в ход для его освобождения. Священников просили ходатайствовать о помиловании. Министрам подавали петиции, губернаторам предлагали взятки. Сам император обратил внимание на эту шумиху. Всероссийский самодержец, заинтригованный личностью «Еврейского царя», приказал доставить его к себе. Утверждают, будто в тот момент, когда государь уже был готов освободить Рижинца, их взгляды встретились, и царь решил, что у арестанта «глаза революционера». Он приказал вернуть его в камеру-одиночку. Хроники говорят, что августейший узник часто рыдал, «но никогда не делал этого в присутствии посторонних».

После освобождения под залог он бежал в Австрию, где переменил имя. Австрия и Турция предлагали ему подданство, однако, к изумлению чиновников, он изъявил желание получить документы гражданина… Иерусалима.

Но на этом его беды не кончились. За ним продолжали охотиться. Русское правительство хотело заполучить его обратно. Запутанное дело Рижинца приняло международный характер, причем на самом высоком уровне. Его дело изучал Меттерних; британский посол получил от своего правительства указание тщательно следить за ходом событий и докладывать о них. Санкт-Петербург просил, требовал, угрожал, усердно, но безрезультатно добиваясь его выдачи. Рижинец, поселившийся в новом поместье, в Патике близ Садигоры, обзавелся влиятельными австрийскими покровителями. Благодаря его энергии, этот район процветал. Никогда еще люди в Садигоре и его окрестностях не жили так хорошо. Теперь их край привлекал к себе всеобщее внимание. Короче, даже у неевреев появились основания молиться за безопасность и свободу Рижинца.

Его нынешнее положение, овеянное ореолом мученичества, было даже более прочным и безопасным, чем в прошлом. Самые чопорные хасиды не решались возражать против его королевских привилегий: он их заслужил. Даже рабби из Коцка, страстный и неистовый ревнитель истины, неукротимый враг тщеславия и гордыни, засвидетельствовал ему свое почтение. Только избранный Богом человек становится жертвой царя и подвергается гонениям. Страдалец — орудие Бога. Если наказание отмечено Божественной печатью, то отмечена ею и награда. Безвинно отсидев почти два года в тюрьме, человек приобретает определенные права, в том числе право утверждать, что жизнь в особняке есть не что иное, как новая, не известная до сих пор, сторона испытаний. Отказывать ему в этом праве — значит отвергать страждущих и самое страдание.

Поэтому все больше и больше людей приходило к нему: увидеть, прикоснуться к мученику, прибывшему издалека. Посетителей поражала незабываемая красота рабби. Он внушал такое благоговение, что казался царем, восставшим из праха. Величественность сквозила во всем — величавыми были его сдержанность, его печальное лицо, ободряющие жесты. Трагическое прошлое закалило Рижинца. Надежнее всего полагаться на того, кто вынес тяжкие испытания. Рабби знал слова, могущие успокоить и внушить к себе доверие. Его здравый смысл и логические способности были неотразимы, и многие известные неевреи искали у Рижинца совета. Часто его навещал фельдмаршал Витгенштейн, любивший обсуждать с ним мировые события. Богачи и бедняки, вольнодумцы и фанатики, крестьяне и интеллигенты находили в Садигоре тепло и мир — пусть только на одну субботу.

Был ли Рижинец чудотворцем? Едва ли. Скорее мудрецом. Он славился мудростью, а не мистической силой. Будучи человеком нового времени, он настолько чурался предрассудков, что не позволял себе вмешиваться в сверхъестественное. Когда ему рассказали о шайках, нападающих на беззащитных евреев в его собственном городе, Рижинец не ограничился молитвой, а велел молодым людям организовать отряды самообороны. Он хотел видеть своих хасидов здоровыми, нормальными людьми, крепкими и телом и духом. Чтобы подать пример, он каждое утро колол дрова, занимался физическими упражнениями и ездил верхом. Он обладал одним ценным качеством, пожалуй, наиболее сильно притягивавшим к нему людей, — чувством юмора.

Кто-то ему пожаловался: «Рабби, я мечтаю раскаяться, но не знаю, что для этого надо сделать». — «А чтобы согрешить, ты знал, что надо сделать?» — «Да, это куда легче! Сперва я грешил, а потом узнавал». — «Вот именно. А теперь поступай наоборот. Начни с раскаяния, а потом узнаешь, как это делается».

Рабби Меир из Перемышля однажды задал ему в письме животрепещущий вопрос: «Обычай велит нам есть в Шавуот креплах (вареники с сыром). Но сколько, об этом не говорится ни в одной книге. Видимо, одного недостаточно. Три — слишком много. Два — это четное число, а мы знаем, что четные числа — порождение преисподней. Как же быть?» Рижинец невозмутимо ответил: «Ешь один, но позаботься, чтобы по величине он не уступал двум».

Этот прагматик призывал своих хасидов не пренебрегать возможным ради недостижимого, не поступаться явственной пользой ради туманного и абстрактного воздаяния. Он советовал им помогать друг другу, не стремиться искупить грехи еще не рожденных поколений, призывал их спуститься на землю, а не витать в облаках. Он убеждал их, что средства должны быть достойными цели, если не превосходить ее чистотой. Часто он иллюстрировал свои мысли притчами, объединяемыми общим мотивом: путник блуждает в лесу. За каждым деревом таится опасность. Но вот гроза разрывает мрак. Дурак глазеет на молнию, мудрец же смотрит на открывшуюся осветившуюся перед ним дорогу. Ибо странник обязан найти дорогу, ведущую назад, в мир людей, и лишь затем позаботиться о том, как изменить его.

«Рабби, — спросил один хасид, — как можно служить Господу, не обманывая самого себя?» «Вообрази себя канатоходцем над пропастью. Как сохранить равновесие? Едва твое тело потянет в одну сторону, тянись в другую», — ответил Рижинец.

И еще: «В своих повседневных трудах помни следующее: не делай ничего, что запрещено, и даже то, что разрешено, не делай с чрезмерной поспешностью».

Он прекрасно умел посмеяться над самим собой.

«Талмуд, — сказал он, — уподобляет Сатану дряхлому глупому царю. Я понимаю, почему он назван царем: он правит человеческими страстями. Почему Сатана дряхлый? Тоже понятно — потому что он старше людей. Но почему глупый? Это я наконец понял, когда оказался в тюрьме. Он был со мной и там. И я сказал ему: „Ну и дурак же ты. Ты-то здесь что делаешь? У меня просто нет выбора, а у тебя?“»

Он не любил Маймонида. Прежде всего, потому что Маймонид — философ, а в философии Рижинец был не силен. «Казалось бы, мне следует любить его, ибо он опровергает теории Аристотеля, столь опасные для веры. Но представьте себе еврея, вроде нас с вами, читающего изложение аристотелевых теорий в сочинениях Маймонида и засыпающего еще до того, как тот начнет опровергать их».

Подобно всем хасидским Учителям, он полагал, что Бог присутствует в каждом человеке, в каждой твари: «Человек, — говорил он, — не может не исполнять Божью волю. Даже грешники повинуются Ему. Если их отрицание обладает какой-то силой, то это Его сила. К их счастью, они этого не сознают. В противном случае они умерли бы от злости».

И все же, несмотря на живой и острый язык, три словесных поединка он проиграл.

Первый — проводнику, перевозчику, который буквально на своих плечах вытащил его из России. Они пробирались ночью вброд через реку. Внезапно остановившись, перевозчик сказал: «Рабби, если, если ты хочешь, чтобы я перенес тебя на другую сторону, немедленно обещай мне место в раю». Рижинец уступил: это было не место и не время для спора.

Второе поражение он потерпел на свадьбе своего сына с дочерью Герша Риминовского. В присутствии именитых гостей и сотен их поклонников Рижинец объявил: «По обычаю, в таких случаях родители жениха и невесты перед подписанием договора рассказывают о себе и своих предках. Так знайте, что моим дедом был рабби Авраам Малах, святой человек, ангел среди людей. Его отец, прославленный Маггид из Межирича, — по прямой линии потомок Иехуды ха-Наси, Йоханана Сапожника и царя Давида. А ты, Риминовский рабби, какова твоя родословная?» «О, ни мой отец, ни дед не были раввинами, — отвечал Герш из Риминова. — Мой отец был простым портным, бедным, но честным человеком. Он не научил меня ни вечным истинам Торы, ни блеску „Зохар“. Однако он обучил меня кое-чему из своего ремесла. Он научил меня никогда не портить нового и всегда приводить в порядок старое».

Рижинец улыбнулся и промолчал.

Третье поражение ему пришлось понести от своего друга Меира из Перемышлян. Они встретились на дороге. Рабби Меир ехал в скромной тележке, запряженной клячей, а Исраэль из Рижина восседал в роскошной карете, влекомой четверкой могучих коней. Рижинцу стало неловко, и он почувствовал необходимость оправдаться: «Дороги скверные, шли такие дожди. Один-единственный конь не вытащил бы меня из грязи, так что… на всякий случай…» «Понятно, — сказал Меир из Перемышлян, любивший говорить о себе в третьем лице, — Меир понимает. Грязь опасна, а лишние лошади не помешают. Но видишь ли, у Меира только одна лошадь, поэтому ему надо быть осторожным, очень осторожным, чтобы не свалиться в грязь».

И снова Рижинец улыбнулся и ничего не сказал.

Но обычно последнее слово оставалось за ним. И не только когда он говорил с друзьями и поклонниками. Кое-кто намекал, что Рижинец мечтал оказаться тем человеком, который произнесет последнее слово в мировой истории и первое — после ее конца; другими словами, что он мечтал воплотиться в Мессию.

Верил ли он сам, что подходит для этой роли? Судя по некоторым его замечаниям — да. К примеру, он говорил: «Все цадики твердят о дне избавления, но я помалкиваю. Это напоминает мне свадьбу. Родители и родственники радостно шумят. Лишь жених безучастно стоит в стороне. И хранит молчание».

Это предположение в какой-то мере объясняет его несловоохотливость, причуды и стремление к роскоши, связывая все эти черты с ожиданием прихода Мессии, который будет не только спасителем, но и царем грядущих времен.

Лично я, внук Доди-Фейга, вижницкого хасида, не могу согласиться с этой гипотезой. Рижинец был слишком умен и прозорлив, чтобы вести столь рискованную игру. Он знал, чем кончают лжемессии. Истинный Мессия ведет себя иначе. Он не домогается ни золота, ни почестей. Он не показывает того, что должно остаться сокрытым. Рижинец все это знал, должен был знать.

Как же тогда следует понимать его притчу о свадьбе? Считал ли он себя — нет, не женихом, а гостем, избранным гостем, близким к жениху, — приближенным Мессии? Не потому ли он так часто толковал о нем — чаще любого другого хасидского Учителя? Хасидизм, родившийся и развивавшийся в Рижине, был в наибольшей степени мессиански ориентированным хасидизмом.

Рижинец, очевидно, понимал, что только Мессия мог бы спасти грядущие поколения евреев от ожидающей их гибели. Последний из плеяды ранних великих Учителей, он считал себя наследником Маггида из Межирича и Баал-Шема; как и они, он стремился оставить след в будущем. Неудачи и слабости делают честь этому человеку, пытавшемуся отвести десницу Божию. Такие люди обречены на поражение.

Рижинец, буквально одержимый надеждой на избавление, сознавал, что у человека никогда не достанет сил изменить предназначенное. Но, подобно Шпольскому дедушке и Леви-Ицхаку из Бердичева, он, обращаясь к Богу, брал сторону человека и, следуя примеру своих предшественников, в споре с Богом отстаивал правоту людей.

Он говорил: «Написано, что „мы были изгнаны из земли нашей за грехи наши“. Вздор! Изгнание предшествовало грехам. Только верни нас, и Ты увидишь — ни один еврей не будет грешить».

В другой раз: «Ты должен покончить с изгнанием, ибо оно само по себе грех и притом самый страшный».

И еще: «Будь нашим отцом, и мы будем Твоими слугами, но мы будем Твоими слугами, только если Ты будешь нашим Отцом».

Он говорил с Богом языком, подобным языку Леви-Ицхака из Бердичева, но пожалуй, с меньшим смирением: «Я не раб, ищущий милости у царя. Я прихожу к нему, как советник — обсудить государственные дела».

Однажды он вскричал: «Владыка небесный, сколько лет мы знаем друг друга? Сколько десятилетий? Так позволь мне спросить: можно ли управлять Твоим миром? Настало время Тебе сжалиться над Своим народом. И если Ты отказываешься слушать меня, то скажи, что здесь, на Твоей земле, делаю я?»

В другой раз он гневно воскликнул: «Почему Мессия не приходит так долго? Не думает ли он, что следующее поколение будет лучше нашего? Или достойнее его? Так я объявляю ему раз и навсегда, что он не прав. Оно будет хуже, много хуже».

Исключительная интуиция давала ему возможность предугадывать будущее. Мир обречен, человечество катится в пропасть. В бездушном и бесплодном мире хаос и грех достигнут космических размеров. И когда забрезжит конец времен, Добро и Зло сольются воедино. Свет будет неотличим от тьмы, рассвет — от заката, молчание — от речи, словеса — от истины, истина — от страха и страх — от смерти.

Да, он был трагической фигурой, ибо ощущал тщету своих усилий. «Настанет день, — сказал он, — когда воцарится невежество. Посредственности будет вольготно на земле и над ней, а от людей с душой и совестью все отвернутся. Даже самый, набожный еврей не сумеет прочесть стих псалма. Я говорю это, чтобы вы знали: так должно быть, и так будет».

Другое предсказание: «Настанет день, когда все народы возненавидят евреев. Их ненависть будет столь велика, столь неистова, что у евреев не останется иного выхода, кроме как отправиться в страну предков, на Святую Землю. И тогда горе нам, и горе им, ибо это и будет началом избавления».

Однажды он объяснил, почему любит соединять людей в браке, но отказывается возносить молитвы о том, чтобы у них родились дети: «Я предвижу — начиная со следующего столетия люди будут обладать такими омерзительными душами, что невозможно будет взирать на них без ужаса. Что ж, мы обязаны принять предначертанное. Но молиться об этом? Нет!»

Вот поразительнейшее из его видений: «Придет день, когда человек перестанет ненавидеть других и самого себя. Придет день, когда явления утратят то, что их соединяет, когда распадется связь между человеком и личностью, предметом желания и самим желанием, вопросом и ответом».

И, наконец, приведем его любимую историю.

Молодой хасид, приверженец великого Маггида из Межирича, женился на дочери злобного митнагеда, который поставил ему предварительное условие: «Выбирай: или семья — или твой рабби». Зять поклялся, что не вернется в Межирич. Однако через несколько месяцев, а может, и лет, он не смог преодолеть своего стремления воссоединиться с товарищами и Учителем. Когда он вернулся из поездки, обозленный тесть потащил его к местному рабби для разбирательства. Сверившись с «Шульхан Арух», рабби постановил: поскольку зять нарушил обещание, он обязан немедленно развестись с женой. В тот же вечер юношу выгнали на улицу. У него не было ни родственников, ни средств. Брошенный всеми, безутешный, отказавшийся от пищи, молодой хасид заболел и вскоре умер. «Так вот, — продолжал Рижинец, — когда явится Мессия, хасид подаст ему жалобу на тестя и того рабби, обвинит обоих в своей преждевременной смерти. Первый скажет: „Я подчинился решению раввина“. Рабби скажет: „Я выполнил предписание“. Мессия ответит: „Тесть прав, и Закон прав“. Потом поцелует юного истца и скажет: „Но мне-то что делать с ними? Ведь я пришел ради тех, кто неправ“.»

Мессианская идея так глубоко укоренилась в Рижинце, что он (или же его сын Давид-Моше из Черткова, мнения расходятся) выделил особую комнату в своем доме, названную «комнатой Мессии», где хранилось все самое ценное и куда никого не впускали.

Со временем Рижинец, должно быть, почувствовал, что умрет, так и не дождавшись прихода «жениха». Он долго боролся с унынием, но к концу жизни поддался скорби.

Тюремный опыт наложил на него отпечаток и приучил к одиночеству. Теперь он принимал посетителей только по пятницам. Как и его великий прадед, Маггид из Межирича, он удалялся для молитвы в свою комнату, пока верующие молились в соседней, и по знаку одного из учеников, стоящего у двери, те узнавали о начале или окончании богослужения.

О последних мгновениях его жизни известно очень мало. Еще меньше, чем о его сыне Науме, который за несколько часов до смерти совершил омовение, облачился в субботнюю одежду, возлег на ложе, попросил своих учеников петь и пел вместе с ними до тех пор, пока голос его не прервался.

Рижинцу было отпущено больше времени для подготовки к кончине. В канун Йом-Кипур он остановился на пороге синагоги, положил руку на мезузу и прошептал: «Пусть стану я жертвой и искуплю вину народа Израиля».

Через месяц он умер. Ему было 54 года.

Сегодня, спустя сто двадцать лет, Рижинец представляется еще более загадочной фигурой, чем когда-либо.

Его привычки, вкусы, таланты и обаяние, его склонность к рисовке и театральности остаются загадкой для тех ученых и хасидов, которые, как я, верят в его величие. Трудно поверить, что он любил богатство для богатства. Не будучи ни философом, ни педагогом, он все же был по общему свидетельству, замечательной личностью, вождем. Фигура подобного масштаба не подвластна жажде наживы. Мне кажется, его честолюбие не имело материалистической основы, и думается, что он пытался что-то доказать, бросить кому-то вызов — мы никогда не узнаем, кому или чему.

Возможно, именно на это незнание он и рассчитывал, окутывая себя тайной. Его пристрастие к роскоши для нас так же необъяснимо, как и суровый аскетизм одинокого рабби из Коцка. Кто знает, не скрывалась ли за обеими крайностями одна и та же тайна.

Золото и серебро он, бесспорно, копил не для себя. Строгий учитель, Хаим из Цанз, говорил: «Рабби из Рижина в любой момент готов пожертвовать собой ради народа Израиля».

Ученым, оценивающим всю совокупность его слов и деяний, напомним главное: проникая своим пристальным взглядом сквозь толщу времен, Рижинец всегда помышлял о еврейском народе; его планы выходили за пределы вещественного обладания. Он был озабочен одним — тем, что уготовано человеку и его душе.

Великолепие и помпезность двора? Вероятно, он считал, что нищих хасидов можно утешить и успокоить, представив их взору мечту, воплощенную в действительность. Наверное, он хотел напомнить им, что ромемут — величие — тоже один из атрибутов Бога и что Бог Израиля есть также и Царь Израиля, Царь, чье разрушенное и исчезнувшее царство, несмотря ни на что, продолжает существовать. Возможно, он хотел придать еще больший вес предостережению рабби Аарона из Карлина: «Все мы принцы. Забыть это — тяжкий грех».

Были ли у него иные, еще более возвышенные стремления и оправдания? Возможно. В самоотречении таится почти экстатическая радость, недоступная никакому обладанию. Избрал ли он театральность и богатство от отчаянья или же, напротив, стремясь достичь самой сути своего нагого и беззащитного «Я»? Возможно, убедившись, что он никогда не будет походить на предтеч — Маггида и Баал-Шема, — Рижинец вознамерился доказать, что несмотря на свое богатство и известность, несмотря на мишуру, он все-таки следовал по их стопам. У видимого Облика свои тайны. Не потому ли он постоянно призывал Мессию? Не для того ли, чтобы раз навсегда положить конец видимости?

Все это, конечно, предположения. Для меня Исраэль из Рижина остается загадкой. Он не поддается анализу. И как ни люблю я его, что-то вселяет в меня тревогу. Я подыскиваю ей простое объяснение: духовного очищения легче достигнуть в нищете; истинное достоинство состоит в том, чтобы сохранять одиночество в толпе, смирение — на вершине славы и бедность — среди богатства. Возвышенные оправдания материальной выгоды внушают мне инстинктивное подозрение. Декорации могут влиять и на действие, и на состав исполнителей. Средства могут влиять на цель. Игра управляется своими собственными правилами.

Снова мы возвращаемся к вопросу: кто же он, Исраэль из Рижина? Мне он видится поэтом, трагическим мечтателем, осужденным на мучительное ясновидение. Вероятно, он знал, что был последним представителем династии, что после него хасидизм преобразится, что у преемников найдутся достойные Учителя и что все они будут жить и умирать в недостойном их мире.

И одно он знал наверняка: недостаточно лишь призывать Мессию для того, чтобы заставить его прийти.

УЧЕНИКИ

Перед тем, как душа Герша из Жидичова была послана на Землю, Сатана явился в Небесный Суд с жалобой: «Эту душу нельзя отдавать людям. Она сделает их святыми и принесет мне гибель. Такому сопернику, как Герш из Жидичова, я непременно проиграю. Я протестую, я требую справедливости…»

Судьи посовещались и объявили: «Мы признаем весомость твоих доводов, но повернуть дело вспять не можем. Наши решения неизменны. Душа, которой ты так боишься, вселится в рабби Герша. Но, чтобы ты успокоился, другая душа вселится в другого человека, который будет обладать всеми признаками, всеми достоинствами и добродетелями настоящего рабби. Толпы людей будут восхищаться им и благословлять его. И никто, кроме нас с тобой, не узнает, что он подчинен не нам, не нашей священной, Божественной власти, а лишь тебе одному».

Как распознать, как разглядеть в человеке чистоту? И как в ней увериться?.. Помнится, я задал этот вопрос дедушке. Он усмехнулся, глаза его блеснули, и он ответил: «Человек всегда неуверен, да и не должен быть уверен. В действительности все зависит от самого хасида: именно он, в конечном счете, должен оправдать рабби».

Давид Златес, ученик Люблинского Ясновидца, отказался стать раввином. Он упорно желал остаться учеником. После смерти Ясновидца он примкнул сперва к последователям Гирша из Жидичова, затем Меира из Перемышлян и, наконец, Исраэля из Рижина. Рассказывают, что в одну из суббот Ясновидец пригласил его прочесть обычную благодарственную послеобеденную молитву. Рабби заколебался. «Я приказываю тебе! — закричал Ясновидец. — Кто причастился горнему миру, не смеет от него отступить». Давид подчинился приказу. Однако впоследствии; когда бы его почитатели ни приходили к нему за помощью и советом, они находили комнату пустой. Давид ушел к другому Учителю. В качестве простого хасида.

«Вырастешь — узнаешь, — говаривал мне дед. — Ты увидишь, что найти хасида труднее, чем рабби. Уверять других куда легче, чем верить самому. Давать легче, чем получать. И хасид, — добавил он, — хасид больше заслуживает зависти, чем его Учитель».

Менахем-Мендл из Риминова говорил: «Произносить бесполезные слова значит совершать убийство».

Моше из Уйхея всю жизнь прождал Мессию. Он не ложился спать, не напомнив сыновьям: «Сразу же разбудите меня, если он придет». Под конец жизни он воззвал к Богу: «Создатель, силы мои иссякли. Ты должен послать нам Мессию. У Тебя нет выхода. Не думай, что я прошу ради собственного спасения. Если пожелаешь, я готов отказаться от малейшей надежды на свет и радость. Поверь мне, я готов пожертвовать жизнью и душой и готов мучиться в вечной тьме, если это принесет избавление Израилю. Создатель, я ничтожнейший из ничтожных, но люблю истину и говорю: если б я знал, что голова моя побелеет, а Спасителя глаза мои не узрят, не стал бы жить дольше. Ты поддерживал меня. Ты давал мне надежду и веру. И Ты все откладывал — час за часом, день за днем. Ты одурачил меня. Так ли уж мудро и милосердно насмехаться над таким стариком, как я? Ответь мне, я спрашиваю Тебя».

Припоминаю — дед благословил меня: «Да увидишь ты, как Мессия положит конец изгнанию и царству зла». Благословение почти сбылось. Была ночь. Показался в загадочном дальнем царстве. Освещенные языками пламени, толпились изгнанники. Они пришли из разных стран, говорили на всех языках и рассказывали одно и то же. Глядя на них, стоящих под огненным небом, ребенок, живший во мне, шептал: «Вот оно; вот конец света, конец всего. Мессия вот-вот явится из ночи. Мессия страха, Мессия смерти». Я думал о дедушке, и ужас сжимал мне горло. Ужас за него, за себя. И за его благословение.

Хуне из Колошиц сказал: «Ничто и никто здесь, на земле, не испугает меня: ни ангел, ни даже ангел страха. Но жалобы нищего заставляют меня содрогнуться».

Моше-Лейб из Сасова — своему другу Ури из Стрелиска: «Из конца в конец меряешь ты шагами эту страну, собирая деньги, чтобы вызволить из тюрьмы невинного, выдать замуж сироту, помочь вдове. Я знаю, я все знаю. Но нет у меня денег, да и не было никогда. Мне так хочется помочь тебе, но не знаю как. Мне так хочется что-нибудь сделать для тебя — но что? Хотя… Постой. Я знаю, что делать, знаю, как помочь тебе: Ури, рабби из Стрелиска, друг мой, я спляшу для тебя».

И я пытаюсь представить моего деда в поезде, несущемся в вечность. Говорят, при этом одни пляшут, другие поют, третьи молятся Молятся страстно, радостно, словно предчувствуя торжество воссоединения А он? Пытаюсь увидеть его — и не могу И никогда не узнаю, как мой дед Додя-Фейг, вижницкий хасид, шел к смерти Пел ли он, танцевал ли он, для людей, для ребенка, или, быть может, ради самой притчи, ради истории, которую он никому не расскажет.

Когда Исраэль Баал-Шем-Тов видел беду, грозящую евреям, он всегда шел в лес, в одно и то же место, и предавался раздумьям. Там зажигал он огонь, читал особую молитву, и — чудо — несчастье предотвращалось.

Позже, когда такая же потребность возникала у его ученика, Маггида, из Межирича, он приходил в лес на то же место и говорил «Создатель, слушай Я не знаю, как разжечь огонь, но я еще могу прочитать молитву» И чудо происходило.

Уже позднее Моше-Лейб из Сасова, чтобы спасти свой народ, отправлялся в лес и говорил «Я не знаю, как развести костер, той молитвы я тоже не знаю, но знаю место, и этого должно быть достаточно» И этого было достаточно, и чудо совершалось.

Затем пришлось отводить беду Исраэлю из Рижина Сидя в своем кресле, он обхватил голову руками и сказал Богу. «Я не знаю, как зажечь огонь, не знаю молитвы, даже не могу отыскать в лесу то место Все, что я могу сделать, — пересказать эту историю, и этого должно быть достаточно». И этого было достаточно.

Но так продолжалось недолго, и угрозу предотвратить не удалось. Похоже, мы уже не умеем рассказывать истории. Возможно, виновны мы все. Даже те, кто уцелел? Особенно те, кто уцелел.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.