Соперник

Соперник

В Петергофе Дашкову ждало самое горькое разочарование в дружбе с Екатериной II. Именно тогда, согласно запискам княгини, между двумя амазонками впервые пролегла разделяющая их тень. Тень мужчины. Соперника. Орлова.

«Я возвращалась к государыне, — рассказывает Дашкова. — Каково было мое удивление, когда в одной из комнат я увидела Григория Орлова, лежавшего на канапе (он ушиб себе ногу) и вскрывавшего толстые пакеты, присланные, очевидно, из совета; я их узнала, так как видела много подобных пакетов у моего дяди в царствование императрицы Елизаветы. Я спросила его, что он делает.

— Императрица повелела мне открыть их, — ответил он.

— Сомневаюсь, — заметила я, — эти пакеты могли бы оставаться нераспечатанными еще несколько дней, пока императрица не назначила бы соответствующих чиновников; ни вы ни я не годимся для этого».[58] Дашкова лукавила. Себя-то она как раз предназначала для роли политического советника, иначе Орлов не получил бы от нее столь грубый выговор. В доме М. И. Воронцова маленькая племянница вице-канцлера проявила интерес к государственным делам очень рано: дядя даже давал ей читать старые дипломатические бумаги времен Екатерины I и Анны Иоанновны.[59] Теперь она совершила переворот и была вполне готова знакомиться с текущей документацией, но ее опередили. И кто? Человек, которого Екатерина Романовна подчеркнуто не замечала.

«Затем я принуждена была выйти к солдатам… — рассказывает княгиня о своей борьбе с венгерским вином. — Возвратившись во дворец, я увидела, что в той же комнате, где Григорий Орлов лежал на канапе, был накрыт стол на три куверта… Вскоре ее величеству доложили, что обед подан; она пригласила и меня, и я к своему огорчению увидела, что стол был накрыт у того самого канапе».[60] Выход княгини к пьяным гвардейцам как бы взят с обеих сторон в рамку из двух неприятных сцен с Орловым. Возможно, более позднее событие, случившееся уже в городе, намеренно перенесено Дашковой в Петергоф, чтоб ярче оттенить свои благородные поступки на фоне бездействия соперника. Ведь это его мужское, офицерское дело — утихомиривать распоясавшихся. солдат.

Дашкова настолько потрясена и расстроена, что не может скрыть своего раздражения: «Моя грусть или неудовольствие (скорее и то и другое, так как я искренне любила императрицу) очевидно отразились на моем лице, потому что государыня спросила мня, что со мной… С той минуты я поняла, что Орлов был ее любовником, и с грустью предвидела, что она не сумеет этого скрыть».[61]

Конечно, Екатерина Романовна знала о существовании Григория Григорьевича и до переворота, но показать его именно в тот момент и именно в таком нахально-вальяжном облике — удачный композиционный шаг для мемуаров. Пока шла подготовка к заговору и переворот, о Григории — главном вербовщике сторонников в гвардейских полках — даже не упоминается. Если б Орлов появился на страницах «Записок» раньше, с ним пришлось бы поделиться лаврами организатора «революции», и дальнейшее отдаление императрицы от Дашковой не выглядело бы в глазах читателя столь откровенной неблагодарностью со стороны Екатерины II, обязанной короной и спасением жизни только своей самоотверженной подруге.

Появляясь же на самом излете переворота да еще в такой малопочтенной роли, Орлов — явный антигерой. Он приходит только ради того, чтоб пожать плоды чужих трудов и присвоить себе права, принадлежащие, по убеждению Дашковой, только ей. Эти права — политические и личные — Григорий Григорьевич узурпирует буквально на глазах у читателя, отнимая у Екатерины Романовны императрицу.

Собирая Дашкову и Орлова за одним столом, Екатерина предпринимает столь характерную для нее попытку внешне сохранить согласие между представителями разных политических группировок и даже обращается к подруге за помощью в этом сложном деле. «Она меня попросила поддержать ее против Орлова, который, как она говорила, настаивал на увольнении его от службы… Мой ответ был вовсе не таков, какого она желала бы. Я сказала, что теперь она имеет возможность вознаградить его всевозможными способами, не принуждая его оставаться на службе».[62] Слишком прямолинейная и резкая Дашкова с самого начала отказывается делить внимание и доверие императрицы с кем бы то ни было. Она сразу же достаточно ясно демонстрирует это и Екатерине, и Орлову. «Если бы она удовольствовалась скромной долей авторитета, то могла бы оставаться до сего времени первой фавориткой императрицы. — позднее доносил своему двору английский посол граф Бакингемшир. — Высокомерное поведение этой леди… привело ее к потере уважения императрицы».[63] В том положении, которое княгиня заняла возле императрицы, ее шаг был политической негибкостью и грозил конфронтацией среди сторонников Екатерины. Рюльер сообщает, что Дашкова, приняв «строгий нравоучительный тон» выговаривала Екатерине за «излишнюю милость» к Орлову.[64] Подобные сцены, вероятно, были тягостны для всех троих.

В продолжении нескольких дней между Дашковой и Григорием Григорьевичем происходили мелкие стычки, и императрица даже была вынуждена выговорить Екатерине Романовне «за раздражительность». Реакция княгини была характерной: «Я ответила сухо, и мое лицо, как мне потом передавали, выражало глубокое презрение:

— Вы слишком рано принимаетесь за упреки, ваше величество. Вряд ли всего через несколько часов после вашего восшествия на престол, ваши войска, оказавшие мне столь неограниченное доверие, усомнятся во мне».[65] Это звучало как угроза. Отношения подруг, еще недавно полные взаимного чувства, становились все более напряженными.

Вслед за первым ударом, пришедшим из мира мужчин, Екатерину Романовну постиг второй — еще более страшный. И снова от Орловых — убийство Петра III, в котором современники с завидным единодушием обвиняли Алексея Григорьевича. «Когда получили известие о смерти Петра III, я была в таком огорчении и негодовании, — пишет княгиня, — что, хотя сердце мое и отказывалось верить, что императрица была сообщницей преступления Алексея Орлова, я только на следующий день превозмогла себя и поехала к ней. Я нашла ее грустной и растерянной, и она мне сказала следующие слова: „Как меня взволновала, даже ошеломила эта смерть!“ — „Она случилась слишком рано для вашей славы и для моей“, — ответила я».[66]

Непоправимая трагедия, навсегда наложившая грязное пятно на светлую революцию Дашковой, сделала логически невозможным дальнейшее пребывание храброй амазонки рядом с Екатериной II. Так должна была по законам классицизма закончиться героическая драма.

В жизни политическая игра для Дашковой еще продолжалась: была борьба за влияние на императрицу в Москве во время коронации, были заговоры Хитрово, а через несколько лет Мировича, череда опал, затем отъезд за границу. Но мы сейчас говорим не о них.

Первая часть «Записок» княгини заканчивается логически именно там, где кончается феминистический роман. Его главная героиня терпит крах своих иллюзий. Рассказ о том, как под напором грубого кровавого мужского мира рушится все самое светлое в жизни женщины, подходит к концу. Обе подруги терпят поражение, но каждая по-своему. Екатерина II подчиняется законам мужского мира и принимает жестокую игру по его правилам, в которой возможно все: и преступление, и предательство. Именно на этом пути появляются, по выражению Дашковой, «грязные пятна на светлой короне Екатерины».

Сама княгиня отказывается подчиниться давлению грубой среды, где все законы придуманы «сильным полом». Она вступает в открытый конфликт с этим миром, и пройдет не мало лет, прежде чем ученые мужи, профессора Академии Наук, признают ее авторитет.