Легальная революция
Легальная революция
«Мы достигли цели. Немецкая революция началась», – записал Геббельс в своем дневнике 30 января.
Усвоив урок неудавшегося путча, Гитлер вел борьбу за власть исключительно в рамках Веймарской конституции. Вместо марша на Берлин – одобрение высших властей и поддержка прежних элит – военных, экономических, административных, – в которой он нуждался. Не получив большинства в парламенте, он не мог рассчитывать на пост президента, поэтому добился от Гинденбурга назначения на пост главы правительства. В этом отношении в его кабинете не было ничего революционного, скорее наоборот. Он вполне соответствовал «витрине», то есть представлял собой коалицию крупных земельных собственников, крупных промышленников, высокопоставленных чиновников и военщины, с одной стороны, и радикально-правого политика – с другой. Высшее общество полагало, что ему будет легко управлять этой новой силой и получить с ее помощью поддержку масс. Всех этих людей объединяла ненависть к марксистам – и социал-демократам, и коммунистам. Отчасти они ставили на возможность, что «один черт побьет другого», потому что в глазах многих Гитлер сам был марксистом. Так, фон Папен заявлял, что не пройдет и двух месяцев после выборов (последних, как предрекали и он, и Гитлер), как нацистского фюрера приберут к рукам и ему останется только «скрипеть зубами от злости». Но не только он видел в Гитлере «заложника правых». Геббельс, вошедший в правительство как министр без портфеля, негодовал – его отодвинули в сторону! Как ни близок был этот человек к фюреру, но, похоже, даже он не сумел разгадать затеянной тем игры. Но Гитлер понимал, что было бы безумием с самого начала вводить в кабинет радикального гауляйтера Берлина, организатора уличных стычек штурмовиков с коммунистами и инициатора совместной с коммунистами забастовки на транспорте. Пока таким людям, как Геббельс, не было места в первом ряду. Сейчас Гитлеру требовалось одно: скромным поведением, непритязательностью и готовностью идти на уступки снискать себе доверие консерваторов. Неслучайно он назначил министром внутренних дел близкого к Гугенбергу Ганса Пфундтнера. На встрече с военными он недвусмысленно дал им понять, что в новом государстве первостепенную роль будут играть вооруженные силы. Тогда же он намекнул о своих планах расширения жизненного пространства на восток, но никто не обратил на этот намек внимания. В кабинете председателя рейхстага Геринга были организованы переговоры с промышленниками, на которых присутствовал бывший председатель Центробанка Шахт; Гитлера заботила не только их поддержка, но и выделение трех миллионов марок на проведение избирательной кампании. 1 февраля в своем обращении к немецкому народу он даже высказал христианские убеждения. Одним словом, все делалось для того, чтобы привлечь к себе как можно больше народу.
Гинденбург сдержал обещание и распустил рейхстаг, назначив новые выборы на 5 марта. Гитлер ждал для своей коалиции не меньше 51 % голосов – впрочем, независимо от результатов выборов он дал обещание не менять ее состав.
Тем временем Геринг под предлогом, что регулярные силы не справляются с подавлением коммунистических волнений, узаконил на территории Пруссии, министром которой он стал, формирование штурмовых отрядов – СА, СС, «Стальной каски». Особым указом им было дано разрешение стрелять практически по своему усмотрению.
4 февраля был издан указ о закрытии ряда газет и журналов, распространяющих «клеветническую информацию» об органах власти и высших государственных деятелях. Текст указа был подготовлен еще их предшественниками, и нацистам потребовалось лишь вынуть его из ящика стола. Коммунисты готовились объявить 31 января 1933 года всеобщую забастовку – она была запрещена. Таким образом, переход от Веймарской республики к Третьему рейху, от авторитарного государства к тоталитарному, совершался постепенно.
Однако для того, чтобы перейти к решительным мерам, понадобилось событие, расцененное как воля провидения и немедленно использованное Гитлером себе на пользу, – речь идет о поджоге Рейхстага 27 февраля 1933 года. Пожар случился в такой подходящий момент, что долгое время считалось, что повинны в нем национал-социалисты, в первую очередь Геринг. Нацистские главари увидели в пожаре сигнал к началу коммунистической революции. Лондонская газета «Дейли геральд» в номере от 28 февраля писала: «С одной стороны, утверждают, что поджог устроили нацисты. С другой, обвиняют в этом коммунистов». Леон Блюм в газете «Попюлер» от 1 марта 1933 года заявил: «Если еще могли оставаться какие-то сомнения относительно причин, виновности и действительного значения этого события, то меры, мгновенно предпринятые расистским правительством в ответ на него, развеивают их».
Между тем доказательств, подтверждающих это подозрение, так и не обнаружено. Геббельс в своем дневнике с явным сомнением рассматривает гипотезу, согласно которой единственным виновником пожара был молодой голландец Маринус ван дер Люббе, симпатизировавший коммунистам, – дурачок и пироман, арестованный на месте происшествия. Оставались вероятными и другие предположения. Ван дер Люббе могли подтолкнуть нацисты, желавшие дать Гитлеру – без его ведома – предлог для исключения из избирательной кампании соперников-коммунистов. И, хотя никаких улик найдено не было, национал-социалистские главари в ту же ночь вынесли обвинение против коммунистов, затем повторенное в официальном отчете. В результате были арестованы четыре тысячи активистов КПД, и в их числе лидер партии Тельман. Коммунистические издания были запрещены; социал-демократическая пресса подверглась запрету на две недели.
Поджог Рейхстага послужил поводом для подписания 28 февраля президентского указа, сочиненного в ту же ночь и поставившего окончательный крест на веймарской демократии. Еще до ратификации закона «о полномочиях» – подлинной основы тоталитарного режима – конституционные гарантии личной свободы оказались попраны. Этот указ, второй указ Гитлера на посту канцлера, не содержал ни одной статьи, гарантирующей правовое содействие или возможность апелляции к инстанции, обладающей правом освобождать человека из-под стражи. Кроме того, параграф второй позволял властям вмешиваться во внутренние дела земель – для восстановления порядка и общественной безопасности.
Отныне перед национал-социалистами открывался широкий путь для основательной подготовки «дня пробуждения нации», как они заранее именовали 5 марта. По словам Геббельса, Геринг «с отвагой и гражданской смелостью» наводил порядок в «свинарнике», оставленном красными в наследство в Пруссии. Он сам беззастенчиво пользовался правительственными полномочиями для оказания давления на Государственную радиовещательную компанию и не только следил, чтобы речи Гитлера транслировались на всю страну, но нередко сам выступал перед их началом. По этому поводу крупная либеральная газета «Франкфуртер цайтунг» писала: «Геббельс показал себя человеком, наделенным природным даром преувеличения: восторженность – уникальность – пылающее возбуждение – лихорадочное нарастание напряжения – толпы людей собираются вместе – каждый растворяется в единой массе, где уже невозможно отличить одного от другого».
Тем не менее, несмотря на умелую массированную пропаганду, все более радикальные меры, предпринимаемые полицией в Пруссии и других землях, контролируемых нацистами, и чрезвычайное положение, распространившееся на многие области общественной жизни, НСДАП и «Черно-бело-красный боевой фронт», объединивший правые силы, набрали всего 51,8 % голосов (нацисты – 43,9 %); в голосовании участвовало 88,7 % населения. Половину из 5,5 млн полученных НСДАП голосов составляли новые избиратели, мобилизованные усилиями нацистов. Остальные голоса в основном принадлежали католической Баварии и Вюртембергу. В целом за Гитлера проголосовало 17,3 млн немцев. И в количественном, и в политическом отношении все остальные партии ему проиграли. Консерваторы и Центр набрали по 200 тыс. голосов, но это не могло компенсировать роста числа избирателей. Социал-демократы остались на прежнем уровне, но коммунисты потеряли 1,1 млн голосов. Предсказания Гитлера начали сбываться…
Во время первого после выборов заседания совета министров лидер нацистов заявил, что считает 5 марта днем революции, в результате которой в Германии больше не будет марксизма. Это была победа его мировоззрения, а не просто победа его партии. С точки зрения марксистов, напротив, это была контрреволюция – сразу после выборов начались их массовые аресты, репрессии и неприкрытое насилие по отношению к ним. Справедливости ради следует признать, что многие немецкие и зарубежные газеты того времени тоже подхватили слово «революция». «Таймс» в номере от 2 марта, сравнивая немецкие события с прошлыми революциями, писала, что «националистически настроенные юнкеры» играют в этой «национальной революции» ту же роль, что играли меньшевики в России, и что уже сейчас в ее рядах можно выделить якобинцев и бонапартистов, ждущих своего часа. Впрочем, газета не видела особой доблести в этой революции, не способной похвастать «маршем на Рим» и проскользнувшей в служебную дверь здания на Вильгельмштрассе, что не помешало газете 15 марта снова заговорить о «гитлеровской революции». «Манчестер гардиан» в номере от 11 марта написала о «первоклассной революции», назвав в качестве ее вдохновителя Геринга и употребив то же выражение, что использовали сами национал-социалисты, – «немецкая революция». 30 июня 1933 года она уже превратилась в «гигантский естественный феномен аморальной природы». «Газетт де Лозанн», со своей стороны, проводила четкое различие между «национальной революцией» и «национал-социалистическим режимом»; по мнению швейцарской газеты, движение 1918 года было лишь «псевдореволюцией»; историки будущего, уверяла она, поймут, что юнкеры 30 января 1933 года совершили вынужденное самоубийство.
Единственным немецким изданием, назвавшим события ноября 1918 года «контрреволюцией», была «Кельнише цайтунг», близкая к ДВП. Основываясь на свидетельствах очевидцев, она утверждала, что ни одна другая революция не проходила столь организованно. Писатель Рудольф Биндинг, отвечая Ромену Роллану, также говорил о «подлинной революции». Что касается итальянских газет, в частности «Коррьере делла сера», то они настаивали на том, что Германия воспользовалась «моделью» итальянского фашизма. Во многих изданиях уже начало мелькать слово «гитлеризм»; с одной стороны, применительно к экономическим условиям – как и фашизм, он якобы представлял собой разновидность социализма средних классов, с другой – применительно к немецкому характеру.
Проницательные суждения перемежались близорукими, отражавшими неспособность современников определить истинную природу явления и их стремление загнать его в уже знакомые рамки. Эта трудность не преодолена и в наши дни: одни видят в гитлеризме форму тоталитаризма, другие – разновидность фашизма, третьи – и вовсе некое самостоятельное явление, однако большинство рассуждений исходит из того, что одно должно исключать другое. Между тем мы имеем дело с многосторонним явлением. Его корни уходят в ту же социально-экономическую и культурную почву, что взрастила итальянский фашизм и схожие европейские течения, но его тоталитаризм лишь отчасти воспроизводил итальянскую модель, намного превосходя ее и приближаясь скорее к сталинизму. Прежде всего он отмечен специфически немецкими чертами, имеющими непосредственное отношение к личности его вождя. То же самое можно сказать и по поводу определения понятия «революция». Разумеется, речь идет о немецкой разновидности революции, преследовавшей цель уничтожить завоевания 1789 и 1917 годов (то есть о контрреволюции), но не ради возврата к прошлому, а ради достижения альтернативной социально-политической цели. Она является и самостоятельным явлением, поскольку ее видение нового человека было чисто биологическим, основанным на теориях социал-дарвинизма и стремлении отсечь все, что считалось слабым и нежизнеспособным, и «вырастить», если не «сотворить» с помощью медицинских и генетических экспериментов, лучших представителей человеческой расы.
Лишь немногие современники поняли истинную природу и масштаб революции 1933 года; мы даже не уверены, что и сам Гитлер в полной мере осознавал их. Судя по тому, что мы о нем знаем, он не был цельным человеком и скорее напоминал русскую матрешку: за личиной одаренного оратора-демагога скрывался хитроумный тактик, а за ним – любезный и приветливый мужчина, целовавший дамам – даже секретаршам – ручку. Если пойти дальше, то мы обнаружим весьма неглупого самоучку, способного вникнуть в суть великих идей современности и даже своими силами осуществить их синтез, а также запомнить массу технических деталей и огорошить своей осведомленностью специалиста. Еще дальше нам откроется архитектор-любитель, поклонник хорошей музыки и, наконец, провидец, для которого гибель миллионов людей не значила ровным счетом ничего.
Если он оставался под сильным влиянием своего австрийского окружения, Первой мировой войны и последствий поражения, а также провалившегося путча; если он оказался восприимчив к идеологии национализма, антисемитизма, пангерманизма и империализма; если до сих пор он в основном приспосабливался к социально-политическим условиям своего времени, то отныне он будет сам навязывать миру свои мысли и деяния.
Вместе с тем необходимо иметь в виду, что на претворение в жизнь его замыслов серьезное влияние оказали выбор политических приоритетов и конъюнктура. Так, на первом же заседании совета министров, состоявшемся после выборов, Гитлер издал две директивы, заявив, что необходимо предпринять массированные пропагандистские и информационные усилия для пробуждения людей от политической летаргии и немедленно заняться решением проблемы взаимоотношений рейха и отдельных земель. Обе эти директивы определялись идеями, занимавшими его с 1920 года, – с помощью неустанной пропаганды завоевать массы и заняться созиданием «сильного рейха»; последняя формулировка являлась ключевой для его партийной программы. Во всяком случае, роль «барабанщика», то есть пропагандистского руководителя, фюреру больше не подходила, и он передал ее Йозефу Геббельсу, получившему – вопреки предостережениям Гугенберга – столь вожделенное министерство. Это новое образование, созданное для распространения нацистского мировоззрения и поддержки деятельности правительства, стало именоваться министерством информации и пропаганды. По мнению Геббельса, следовало объединить в одном месте всех, кто стал бы контролировать прессу, радио, кинематограф, театр и пропаганду. Это пожелание не было в полной мере удовлетворено, поскольку вскоре ему пришлось поделить власть над прессой с шефом пресс-службы рейха Отто Дитрихом, повсюду сопровождавшим фюрера и державшим его в курсе новостей; впоследствии Геббельсу пришлось также считаться с информационными службами министерства иностранных дел и вермахта. В том, что касалось театров, он был вынужден прислушиваться к мнению министра-президента Пруссии Геринга и точке зрения министерства образования и религиозных организаций. В числе прочих его соперников следует упомянуть Макса Амана – директора пресс-службы и издательства НСДАП.
Вторая директива фюрера должна была за несколько дней приструнить земли. Под предлогом борьбы против марксистов был проведен ряд якобы законных акций – силами традиционной полиции (которой руководил Фрик, назначавший комиссаров рейха) – и организовано несколько откровенно противозаконных демаршей – силами вспомогательных полицейских подразделений. Эти мероприятия служили наглядной характеристикой полного извращения понятий о законности и конституционном порядке. На каждом административном здании, занятом нацистами, немедленно водружался флаг со свастикой. Гинденбург издал указ, в соответствии с которым нацистская эмблема должна была соседствовать с черно-бело-красным государственным флагом. «Какой невероятный триумф! – писал Геббельс. – Наше знамя, попираемое и вызывавшее лишь презрительную насмешку, вознеслось над всем рейхом. Это знамя немецкой революции!»
Перед участившимися эксцессами со стороны главарей и исполнителей НСДАП и штурмовых отрядов 12 марта Гитлер выступил по радио с требованием неукоснительного соблюдения дисциплины и предостережением против попыток внести хаос в управленческую деятельность руководства и экономическую жизнь страны. Но уже через несколько дней, 20 марта, он писал фон Папену, по телефону жаловавшемуся на то, что штурмовики нападают на иностранных граждан, что эти жалобы необоснованны, поскольку эти «неприятные инциденты» не могут идти ни в какое сравнение с «предательством» ноябрьских преступников или репрессиям, которым подвергалась НСДАП в годы Веймарской республики.
Таким образом, Гитлер дал ход мероприятиям, нацеленным на развал веймарских институтов, одновременно следя, чтобы их разрушение не вышло за известные границы. Попутно он всячески защищал своих людей и заигрывал с прежними элитами. Чтобы наглядно продемонстрировать населению то, как прочен союз между националистами-консерваторами и революционерами, были проведены две манифестации. Первая, посвященная памяти погибших в Первой мировой войне, прошла в здании берлинской Оперы 12 марта. «Президент рейха входит в большую ложу, – вспоминает Геббельс. – Он похож на почти легендарный памятник. Гитлер и Гинденбург: молодость и зрелость – вот что символизируют эти два человека и их рукопожатие. На улице, под сияющим солнцем, проходят шествия рейхсвера, СА и “Стальной каски”». Для Гитлера эта церемония – она затем повторялась ежегодно – имела огромное значение. Солдаты, вопреки всему, что говорилось в 1918 году, погибли не зря. Он, скромный капрал, создаст ту великую нацию, о которой они мечтали.
Вторая манифестация, под названием День Потсдама, также служила призывом к национальному величию. Первое заседание рейхстага после назначения нового правительства должно было состояться в гарнизонной церкви Потсдама, перед могилой Фридриха Великого, и Геббельс назвал этот день «Днем национального подъема».
Министерство пропаганды трудилось день и ночь, чтобы мероприятие прошло с успехом. Радиовещательная компания получила приказ транслировать церемонию по всему рейху. Гинденбург присутствовал на протестантской службе в церкви святого Николая, где суперинтендант объединенной прусской церкви Отто Дибелиус, впоследствии член церкви, выступившей против нацистского режима, принес клятву. Генрих Гиммлер – шеф СС и депутат рейхстага с 1930 года, только что назначенный префектом мюнхенской полиции (назначение подписал новый комиссар рейха фон Эпп), – почтил своим присутствием мессу в церкви святых Петра и Павла. Что касается Гитлера и Геббельса, то они чествовали «мучеников» партии на кладбище Луизенштадта. Незадолго до полудня все собрались на ступеньках гарнизонной церкви, и Гитлер с Гинденбургом обменялись рукопожатием – знаменитая фотография, запечатлевшая это событие, была потом растиражирована в миллионах экземпляров. Затем Гинденбург обратился с речью к депутатам и немецкому народу, благодаря его за одобрение назначенного им правительства, которому он придал конституционную основу. После него слово взял Гитлер. Отдав дань былой славе рейха, утраченной в результате революции 1918 года и порожденной ею республики, он закончил призывом к единению и словами признательности в адрес Гинденбурга, благодаря которому стал возможен союз между силами, символизирующими былое величие и молодость возрождения. В заключение церемонии Гинденбург возложил лавровый венок на могилу Фридриха Второго. Затем все затянули песню «Соединимся в молитве» – на улице ее сопровождали пушечные залпы.
«Исторический момент… – пишет Геббельс. – Германскому гербу возвращена честь. Невидимая рука Господа благословила город, опьяненный прусским величием и долгом». Но не только организатор этого мероприятия спешил выразить обуревавшие его чувства. О нем взахлеб писали газеты, а Иоганн Кесслер – бывший наставник немецких князей, дворцовый проповедник и военный пастор, посвятил ему несколько восторженных страниц в своих «Воспоминаниях». Он называл его «произведением искусства», объединившим в себе тройную веру – в Бога, в немецкую историю и в подлинный дух Потсдама, выражающийся в чувстве долга, дисциплине, порядке, экономии, любви к родине и самопожертвовании. «Только дух оживляет тело, – поучал он, – и теперь этот подлинно немецкий дух должен вдохнуть жизнь в тело немецкого народа. Таково наследие Потсдама».
Довольно трудно признать, но речь не шла исключительно о сентиментальном представлении или ловком пропагандистском трюке. Геббельс и Гитлер, если ограничиться только ими двумя, искренне восхищались великим прусским королем Фридрихом II. Об этом убедительно свидетельствуют и речи Гитлера, и записи в дневнике молодого Геббельса; последний, кроме всего прочего, отличался горячей религиозностью, которую обратил на свое политическое кредо и на Гитлера. И сам фюрер, если все меньше веровал в Иисуса Христа, то все больше – в некую высшую силу, которую довольно туманно определял как Всемогущество или Провидение. Зато оба отвергали власть Церкви, хотя преклонялись перед ее мощью и копировали ее приемы в собственных целях.
Потсдамская церемония стала шедевром пропаганды. В своей телеграмме министру иностранных дел Поль-Бонкуру посол Франции писал: «С точки зрения дедуктивного разума, “День Потсдама” может показаться удивительным парадоксом, если не памятником безрассудству. Однако с точки зрения формирования чувств толпы и создания коллективных галлюцинаций он представляет собой первоклассное изобретение».
Кроме того, это был ловкий политический маневр. Днем, во время первого заседания рейхстага (отныне они происходили в одном из оперных театров Берлина), Геринг должен был быть переизбран президентом, что позволило протолкнуть закон о неограниченных полномочиях. Содержание текста и способы получения двух третей голосов, необходимых для его принятия, стали предметом обсуждения правительства 15 марта. Фрик предложил целую серию ловких ходов, в том числе манипуляции с уставом палаты. Однако ради приличий, в первую очередь перед заграницей, участникам показалось полезным заручиться поддержкой Центра. Гитлер и Фрик вступили в переговоры с его представителями и согласились на ряд уступок: признание существующих конкордатов между Ватиканом и Баварией, Баденом и Пруссией; гарантия сохранения влияния христианства в школах и других образовательных учреждениях; поддержка прерогатив президента рейха; поддержка независимости судебной системы; личные гарантии для чиновников – членов Центра. По требованию Брюнинга, не доверявшего обещаниям нацистов, было составлено подтверждающее письмо. Однако 23 марта, когда рейхстаг собрался на заседание, письмо все еще не было доставлено; лидер Центра получил заверение, что оно появится к моменту голосования, чего не произошло. Поведение нацистов не сулило ничего хорошего. Гитлер, в отличие от церемонии в Потсдаме, пришел не в черном костюме, а в коричневой рубашке; здание оцепили отряды штурмовиков. Внутри депутатов встречали все те штурмовики, скандировавшие: «Требуем закона о неограниченных полномочиях, иначе будет драка». За трибуной, на которой находились члены правительства и президент рейхстага, висело огромное знамя со свастикой.
Во вступительной речи Геринг поприветствовал «товарищей» и призвал их почтить память Дитриха Экарта. Затем на трибуну поднялся Гитлер. Это было его первое выступление перед народными избранниками. В привычной для себя манере он коротко вспомнил прошлое, в том числе события ноября 1918 года, после чего перешел к изложению проекта закона «За ликвидацию нищеты народа и рейха». «Правительство, – заявил он, – собралось здесь не для того, чтобы упразднить рейхстаг как таковой. Напротив, он сохранится и в будущем, и время от времени мы будем информировать его о предпринятых нами мерах». Фюрер также пообещал, что новый закон будет применяться только по мере необходимости – это был ответ на заданный устно вопрос представителя Центра. И подтвердил, что существованию рейхстага и палаты земель ничто не угрожает, что права президента рейха останутся неизменными, как и деление страны на земли. Он пригласил всех собравшихся принять участие в мирном развитии страны и пригрозил тем, кто вознамерится этому помешать. В заключение Гитлер предложил «господам депутатам» самостоятельно решить вопрос о войне и мире.
Что же содержалось в новом законе? Согласно статье первой, вся законодательная власть переходила от рейхстага к правительству; статья вторая расширяла его полномочия вплоть до изменения конституции; третья лишала президента рейха права издавать законы, которое переходило к канцлеру. Четвертая статья касалась процедуры подписания договоров, пятая устанавливала четырехлетний срок действия закона – на все время созыва палаты.
Если не считать нескольких малозначительных замечаний, только лидер социал-демократов Отто Вельс выступил с ответной пламенной речью, в которой в числе прочего провозгласил, что новую национальную общность нельзя строить на насилии и несправедливости. Он рассказал о преследованиях, которым подвергались члены его партии, и заявил, что у них можно отобрать свободу и жизнь, но не честь. Вынужденные считаться с политикой силы, продолжил Вельс, они отныне лишены выбора и им остается одно: обратиться к народу и его правовому сознанию. Как впоследствии отметил один из историков, вся эта речь была проникнута запоздалыми сожалениями о том, что «рабочее движение упустило момент для открытой борьбы с режимом».
Не успел Вельс покинуть трибуну, как на нее вновь поднялся Гитлер. «Вы опоздали, – бросил он, – но все же вы пришли. Ваши прекрасные теории отстали от мировой истории». И обрушил весь свой революционный лексикон на реформизм Социал-демократической партии. Его обвиняют в попрании прав человека и преследованиях недовольных – он вспоминает «мучеников» НСДАП. Наконец, он вовсе отказал СПД в праве представлять национальные и общественные интересы немецкого народа. Это была блестящая речь – исполненная цинизма, но блестящая. Впрочем, фюрер сделал оговорку, подчеркнув, что не желает совершать ошибку и понапрасну раздражать своих оппонентов; с ними надо либо примириться, либо их уничтожить. Весьма характерная оговорка: именно такую тактику он будет впоследствии применять все годы своего правления.
В ходе дебатов внутри партий Брюнинг и меньшинство Центра попытались помешать принятию закона. Однако большинство, довольное сближением с правительством, проголосовало за. Сработала групповая дисциплина, и отдельные несогласные вынуждены были ей подчиниться. Аналогичная картина наблюдалась внутри небольших партий. В конечном итоге против голосовали только социал-демократы. Незадолго до восьми часов вечера Геринг объявил результаты: 444 голоса «за», 94 – «против». Гораздо больше необходимых двух третей. Даже если бы на заседании присутствовали коммунисты (81 депутат), отстраненные от участия в нем в силу указа от 28 февраля, и 26 депутатов социал-демократов, не явившиеся по болезни или по причине ареста, и если бы они проголосовали против, закон все равно был бы принят. «Отныне мы и конституционно стали хозяевами рейха», – записал в дневнике Геббельс.
Из зарубежных комментариев лучший, опубликованный во французской газете «Попюлер» 26 марта, принадлежит Леону Блюму: «Напрасно я пытаюсь найти в истории прецедент этому чрезвычайному событию. Мы видели, что такое 18 брюмера или 2 декабря, когда Народное собрание было разогнано с помощью силы. Но чтобы сами депутаты проголосовали за собственное уничтожение? Это самоубийство, это харакири независимого собрания, которое, едва родившись, приносит себя в жертву на алтарь диктатора, пользуется своей независимостью только для того, что ее лишиться, и существует ровно столько, сколько требуется для самоуничтожения. Ну и картина! Сколько бы я ни искал примеров, повторюсь, я не нахожу ничего подобного – ни один парламент никогда не становился предметом столь жестокой насмешки».
«Кастрация» рейхстага и вообще события в Германии широко обсуждались в мировой прессе. Что касается немецких журналистов, то они либо молчали из соображений автоцензуры, либо выражали свое удивление и непонимание происходящим. Напротив, иностранные корреспонденты, аккредитованные в Берлине, подробно описывали массовые аресты противников нового режима, смещение некоторых мэров (в том числе мэра Кельна доктора Аденауэра), а также участившиеся нападения на еврейских врачей, чиновников и торговцев со стороны штурмовиков. Новый министр пропаганды каждый день отмечал в своем дневнике растущее беспокойство членов правительства перед этими «выдуманными жестокостями». И даже сам написал «объективную» статью для «Санди экспресс».
Этот момент Гитлер выбрал, чтобы нанести особенно сильный удар. «В горной тишине он погрузился в глубокие размышления и принял решение. Мы сможем справиться с проводимой против нас кампанией только в том случае, если завладеем ее авторами или хотя бы теми, кто извлекает из нее выгоду, а именно евреями, живущими в Германии. Возможно, и евреи, живущие за границей, образумятся, когда поймут, что речь идет о жизни их братьев по расе». Организация акции, направленной против бойкота, была поручена гауляйтеру Штрайхеру, директору гнусного антисемитского листка под названием «Штюрмер». Геббельс составил воззвание и обращение для прессы: «Теперь нам ясно, какой линии придерживаться.
Звезда фюрера сияет над нами. Именно ему мы обязаны тем, что Германия поднимается с колен». Днем позже он пишет: «Следует принять подобные методы. Великодушие по отношению к евреям не должно иметь места. Мы должны показать им, что готовы на все». Призыв к бойкоту евреев получил поддержку правительства, и по всему рейху были запланированы организованные акции. Оставалось лишь «нажать на кнопку». Выбрали день – 1 апреля – и приступили к осуществлению задуманного. Перед магазинами, медицинскими кабинетами, адвокатскими конторами выставили посты из штурмовиков, которые не давали посетителям пройти внутрь. 150 тыс. рабочих приняли участие в «марше протеста» через Лустгартен – берлинский городской парк; вечером их сменили 100 тыс. членов гитлерюгенда. «Бойкот – огромная моральная победа Германии, – записал Геббельс. – Мы показали загранице, что можем обратиться с призывом ко всей нации и нам даже не понадобится никого принуждать».
Таким образом, речь шла о запугивании. Продемонстрировать противникам нацизма, как внутренним, так и внешним, свою силу, чтобы лишить их воли к сопротивлению и помешать вмешиваться в дела Третьего рейха. Евреи стали своего рода заложниками этой политики. Это был один из наиболее поразительных примеров полного непонимания Гитлером взглядов и убеждений западных демократий. Он сам, Геббельс и многие их приспешники настолько глубоко уверовали в идеологию социал-дарвинизма с ее культом силы и презрением к гуманитарным ценностям, что им казалось совершенно нормальным нападать на слабого, в том числе на еврейское меньшинство, которое к тому же воплощало в себе все, что они яростно ненавидели: индивидуализм, демократичность, интеллект, финансовую мощь.
Многие историки увидели в акции 1 апреля 1933 года попытку приоткрыть клапан «народного гнева», способного вылиться в неконтролируемые действия, как вещал по радио Геббельс. Но даже если подобный «гнев» действительно имел место, он присутствовал только в экстремистском крыле партии, представленном Штрайхером, и в рядах торговой буржуазии, недовольной процветанием крупных магазинов, многие из которых находились в руках евреев. Слабый отклик на эти призывы, полученный главарями НСДАП от подавляющей массы населения, даже вынудил Гитлера несколько затушевать эту часть программы в два года, предшествовавшие его приходу к власти. Бойкот не принес ожидаемого успеха, и это явилось достаточным основанием для его прекращения.
Однако за тактическими доводами скрывалась глубинная ненависть, которую наглядно демонстрируют два эпизода, описанных Геббельсом в своем дневнике. Во-первых, он пересказывает виденный им сон: он убегал по школьному коридору от толпы евреев из Восточной Галиции; они осыпали его грязной бранью, он отвечал им тем же. Второй эпизод, датируемый июнем 1932 года, относится к его кампании против супрефекта полиции Вайсса (которого он называет Исидором) – по его мнению, человека, являющегося для каждого берлинского национал-социалиста олицетворением системы: «Если он падет, система долго не продержится. Месть – это блюдо, которое подают холодным». Подобную смесь расчета и мстительной ненависти нетрудно обнаружить во многих других действиях гитлеровского режима.
Впрочем, предпринималось немало шагов, свидетельствующих скорее о тактической хитрости, чем об иррациональных чувствах. В первую очередь речь шла о том, чтобы прибрать к рукам профсоюзы, хотя самый могущественный из них – АДГБ – уже и так публично открестился от союза с социал-демократами, несмотря на долгую историю сотрудничества, и во время Дня Потсдама заявил о готовности поддерживать правящий режим вне зависимости от его окраски.
24 марта Геббельс представил проект закона, объявляющего 1 мая официально праздничным днем, – как он говорил, это будет грандиозное подтверждение единства народа и конца классовых идеологий. На самом деле Немецкий комитет по охране труда втайне готовил на 2 мая захват профсоюзных центров, и ему требовалась маскировка. 7 апреля, на вечернем заседании, правительство провозгласило 1 мая «национальным днем труда», приняло второй закон (первый был датирован 31 марта) о землях, которыми отныне управляли чиновники рейха (рейхштат-галтеры) – в немецкой конституционной истории это было новшество, – и одобрило текст о «восстановлении профессиональной государственной службы», легализовавший политические чистки и лишение доступа к государственным должностям лицам неарийского происхождения (исключение – до 1935 года – делалось только для участников войны, фронтовиков). «Можно сказать, что сегодня мы опять творили историю Германии, – пишет Геббельс. – Наша цель – полная унификация рейха. И постепенно, шаг за шагом, мы к ней приближаемся». 17 апреля, после заседания в Оберзальцберге, посвященного обсуждению нацистских планов на 2 мая, он записал: «Может, пошумят несколько дней, зато потом станут наши. Мы только оказываем услугу рабочим, освобождая их от паразитов-руководителей, не дававших им жить. Когда профсоюзы попадут к нам в руки, все остальные партии и организации долго не продержатся. В любом случае, решение было принято вчера в Оберзальцберге. Пути назад нет. Через год мы будем держать в руках всю Германию». На следующий день он добавил: «В народе только и разговоров, что о грядущей второй революции. Это означает, что первая еще не окончена. Вскоре нам предстоит объясниться с реакцией. Революция не должна останавливаться».
Но события развивались даже быстрее, чем предполагалось. Указом от 28 февраля коммунисты были практически устранены с политической арены. Подчинение своему контролю отдельных земель при помощи закона, по которому КПД больше не имела права представительствовать в местных парламентах, поставили на этой партии крест. Гитлер поостерегся формально запрещать ее, и единственной мерой, открыто направленной против коммунистов, стал закон от 26 мая 1933 года о конфискации имущества, принадлежащего КПД. Примерно та же судьба постигла СПД и «Знамя рейха» – начиная с февраля в занимаемых их руководством помещениях прошли обыски с привлечением полиции. Формальный запрет на деятельность коммунистической партии был издан лишь в Баварии, Тюрингии и Саксонии. Социал-демократы продержались чуть дольше. После первых же репрессивных мер лидеры партии переправились сначала в Сар, затем в Прагу, где занялись подготовкой к эмиграции руководящего комитета. Это послужило причиной раскола в его рядах – одни высказывались за продолжение деятельности в Германии и, следовательно, за сосуществование с новым режимом, другие ратовали за эмиграцию, оставлявшую свободу выражения. 18 июня в Праге вышла газета социал-демократов «Нойер форвертс», призывавшая к свержению правительства в Германии. Гитлер ухватился за эту публикацию как за предлог для запрещения партии на всей территории рейха. «СПД распущена. Браво! Ждать тоталитарного государства осталось недолго!» – писал Геббельс.
Запрещение СПД оказало немедленное воздействие на деятельность мелких либеральных и буржуазных партий. «Штаатпартия» (бывшая ДДП), обвиненная в том, что 5 марта голосовала вместе с СПД, лишилась мандатов в прусском сейме, и 27 июня сама объявила о роспуске. На следующий день ее примеру последовала ДВП.
Параллельно шла ликвидация ДНВП – единственного партнера нацистов в правительственной коалиции. После своего триумфа 5 марта Гитлер стал вести себя гораздо более требовательно. Начиная с мая Консервативная партия была переименована в Немецкий национальный фронт – с целью показать, что полностью приняла идею об отмене независимости земель. Однако это не удержало ее членов от массового перехода в партию нацистов, представлявшуюся гораздо более перспективной. Гугенберг имел все меньше влияния в кабинете. После крайне неудачного выступления на Лондонской международной экономической конференции на тему немецкой колониальной политики он был вынужден подать в отставку. Эта отставка означала конец его партии, многие члены которой, отбросив последние сомнения, перетекли в НСДАП. В июле готовилось слияние «Стальной каски» с СА. Гугенберга – бывшего «царя» немецкой экономики – на посту министра экономики сменил Курт Шмит, директор страхового общества «Альянс», а на посту министра сельского хозяйства – Вальтер Даре.
Оставался еще Центр, но и его кончина оказалась бесславной. В марте в Фульде состоялось совещание епископов, которое отказалось от осуждения национал-социалистов и призвало католиков быть лояльными к новому режиму. Мало того, кардиналы-архиепископы Мюнхена, Бреслау и Фрибурга-на-Бризгау вступили в непосредственные переговоры с Гитлером. Для них, как, впрочем, и для Папы, и для госсекретаря Ватикана кардинала Пачелли, место и роль Церкви в государстве, особенно в системе образования, оказались важнее политической организации, то есть партии Центр. Но память о «культурной войне» Бисмарка против Церкви еще не изгладилась из памяти (точно так же бездеятельность многих активных членов СПД объясняется въевшимся страхом после антисоциалистических реформ «железного канцлера»). Партия католиков, долгое время игравшая роль шарнира в политической жизни страны, после массового выхода из нее рядовых членов и высшего клира, 5 июля объявила о самороспуске. Спустя несколько дней рейх вступил с Ватиканом в конкордат…
Как заявил Гитлер в Раушнинге, единственным шансом нацистов было действовать быстрее, чем их партнеры-буржуа, и эта тактика полностью себя оправдала. Несмотря на глухое недовольство, консерваторы были связаны по рукам и ногам.
Отныне перед нацистами встала задача не дать только что уничтоженным движениям возродиться. Ради этого 14 июля был принят закон «против восстановления партий», провозгласивший НСДАП «единственной политической партией, существующей в Германии». Чтобы усилить ее власть и ограничить власть парламента, в тот же день был принят еще один закон – «о народных консультациях».
Выступая перед главарями СА и правителями рейха 1 и 6 июля, Гитлер заявил, что теперь предстоит вернуть «бурный поток революции в спокойное русло эволюции».
12 июля Фрик подписал указ о том, что революция завершена и что «саботажников» ждут суровые кары.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.