Великий постриг

Великий постриг

После Большого Московского собора 1666–1667 годов давление «новолюбцев» на боярыню Морозову, чей дом был средоточием старообрядческой оппозиции в Москве, резко усилилось. Родственники Морозовой, близкие ко двору, — Ртищевы — всеми способами по-прежнему пытались воздействовать на нее. Ее двоюродный дядя, окольничий Михаил Алексеевич Ртищев, со своей дочерью Анною Вельяминовой, «аки возлюбленнии сосуди Никоновы, многажды и у нея в дому седяще, начинаху Никона хвалити, и предание его блажити, искушающе ю и надеющеся, егда како возмогут ю поколебати и на свой разум привести». Они говорили Морозовой: «Велик и премудр учитель Никон-патриарх, и вера, преданная от него, зело стройна, и добро и красно по новым книгам служити!»

Немного помолчав, Феодосия Прокопьевна отвечала: «Поистине, дядюшко, прельщени есте и такова врага Божия и отступника похваляете, и книги его, насеянные римских и иных всяких ересей, ублажаете! Православным нам подобает книг его отвращатися и всех его нововводных преданий богомерзких гнушатися, и его самого, врага Церкви Христовы, проклинати всячески!»

Убеленный сединами дядя продолжал увещевать: «О, чадо Феодосие! Что сие твориши? Почто отлучилася от нас? Не видиши ли виноград сей? — при этом он указывал на сидевших в горнице детей, среди которых был и сын боярыни Иван. — Только было нам, зря на них, яко на леторасли масличныя, веселитися и ликовати, купно с тобою ядуще и пиюще, общею любовию, но едино между нами рассечение стало! Молю тя: остави распрю, прекрестися тремя персты и прочее ни в чем не прекослови великому государю и всем архиереям! Вем аз, яко погуби тя и прельсти злейший он враг, протопоп, его же и имени гнушаюся воспомянути за многую ненависть, его же ты сама веси, за его же учение умрети хощеши — реку же обаче — Аввакума, проклятого нашими архиереи!»

На эти слова «безумствующего старика» боярыня, кротко улыбаясь, тихим голосом отвечала: «Не тако, дядюшко, не тако! Несть право твое отвещание: сладкое горьким нарицаеши, а горькое сладким называвши. А отец Аввакум — истинный ученик Христов, понеже страждет за закон Владыки своего, и сего ради хотящим Богу угодити довлеет его учения послушати!»

Видя всю тщетность своих увещаний, Ртищевы пытались прибегнуть к откровенному шантажу. «О, сестрица голубушка! — говорила ей троюродная сестра Анна Михайловна Вельяминова. — Съели тебе старицы-белёвки (то есть из Белёвского уезда. — К. К.), проглотили твою душу, аки птенца, отлучили тебе от нас! Не точию нас ты презрела, но и о единородном сыне своем не радиши! Едино у тебе и есть чадо, и ты и на того не глядишь. Да еще каковое чадо-то! Кто не удивится красоте его? Подобаше тебе, ему спящу, а тебе бдети над ним и поставить свещи от чистейшего воска, и не вем, каковую лампаду жещи над красотою зрака его и зрети тебе доброты лица его и веселитися, яко таковое чадо драгое даровал тебе Бог! Многажды бо и сам государь и с царицею вельми дивляхуся красоте его, а ты его ни во что полагаеши, великому государю не повинуешися. И убо еда како за твое прекословие приидет на тя и на дом твой огнепальная ярость царева, и повелит дом твой разграбити — тогда сама многи скорби подъимеши, и сына своего нища сотвориши своим немилосердием!»

«Неправду глаголеши ты! — возражала на это Морозова. — Несмь бо аз прельщена, яко же ты глаголеши, от белёвских стариц, но по благодати Спасителя моего чту Бога-Отца целым умом, а Ивана люблю аз и молю о нем Бога беспрестани, и радею о полезных ему душевных и телесных, а еже вы мыслите, еже бы мне Ивановы ради любве душу свою повредити или сына своего жалеючи благочестия отступити…» Сказав эти слова, боярыня осенила себя крестным знамением и продолжила: «…Сохрани мене, Сын Божии, от сего неподобнаго милования! Не хощу, не хощу, щадя сына своего, себе погубити! Аще и единороден ми есть, но Христа аз люблю более сына! Ведомо вам буди: аще умышляете сыном мне препяти от Христова пути, то никогда сего не получите! Но сице вам дерзновенно реку: аще хощете, изведите сына моего Ивана на Пожар[240] и предадите его на растерзание псом, страша мене, яко да отступлю от веры, то аз не хощу сего сотворити! Аще и узрю красоту его псы растерзова ему, благочестия же не помыслю отступити! Ведыи буди известно, яко аще аз до конца во Христове вере пребуду и смерти сего ради сподоблюся вкусить, то никто ж его от руку моею исхитити не может!»[241]

Услышав такие слова, Анна Михайловна Вельяминова «яко от грома ужасошася» и пришла в немалое изумление от мужества и убежденности боярыни Морозовой. Однако было бы совершенно неправильно путать эту убежденность и искреннюю, глубокую веру и верность традициям благочестивых предков с религиозным фанатизмом. Как справедливо отмечал академик А. М. Панченко, «Морозова очень любила своего Ивана. Чувствуя, что терпению царя приходит конец, что беда у порога, она спешила женить сына и советовалась с духовным отцом насчет невесты: «Где мне взять — из добрыя ли породы или из обышныя. Которыя породою полутче девицы, те похуже, а те девицы лутче, которыя породою похуже». Эта цитата дает наглядное представление о Морозовой. Ее письма — женские письма. Мы не найдем в них рассуждений о вере, зато найдем жалобы на тех, кто смеет «абманывать» боярыню, найдем просьбы не слушать тех, кто ее обносит перед протопопом: «Што х тебе ни пишить, то все лошь». Та, что диктовала, а иногда своей рукой писала эти «грамотки», — не мрачная фанатичка, а хозяйка и мать, занятая сыном и домашними делами»[242].

Вместе с тем далеко не все родственники Морозовой с таким энтузиазмом приняли никоновские «новины», как Ртищевы. Старшие ее братья Феодор и Алексей Соковнины продолжали придерживаться старой веры. Но более всего Морозова молилась Богу о том, чтобы Он даровал такую же любовь ко Христу и попечение о своей душе ее любимой младшей сестре княгини Евдокии. «Словесы же наказоваше ю (ее. — К. К.) с любовию намнозе и увеща ю, еже предатися в повиновение матери Мелании. Она же зело радостне и с великим усердием умоли матерь, еже бо попеклася о спасении души ея. Мати же надолзе отрицашеся, но обаче княгиня многими слезами возможе, и бысть послушница изрядна. И не точию во едином послушании, но и во всех добродетельных нравах ревноваше старейшей сестре своей Феодосии, и тщашеся во всем уподобится ей: постом и молитвами, и к юзником посещением. И тако уподобися ей, яко бы рещи: «Во двою телесех едина душа»!»[243].

Вскоре боярыня Морозова лишается своей главной защитницы и покровительницы: 3 марта 1669 года царица Мария Ильинична скончалась в возрасте сорока четырех лет от родильной горячки — через пять дней после тяжелейших родов, в которых она разрешилась от бремени восьмой своей дочерью, царевной Евдокией Алексеевной младшей, прожившей лишь два дня и скончавшейся 28 февраля. К этому времени в живых оставалось десять из тринадцати ее детей.

4 марта царица Мария Ильинична была погребена в Вознесенском соборе Вознесенского девичьего монастыря Кремля, служившем усыпальницей для великих княгинь и цариц Московских. Ее гробница была второй справа от южных ворот. Похороны прошли пышно. «По указу Великаго Государя для вести ударено в большой колокол трижды, а ход со кресты, как и по Царевну ходили, а надгробное пение, как и над прочими, по тело ходил со кресты сам Патриарх, и провожал в Вознесенский монастырь, звон был плачевной, а как внесли в церковь, где посреди и поставили тело, литургию сам Патриарх служил со властьми постную, и по литургии отпевали и погребали»[244].

По случаю смерти супруги царь не только приказал раздать милостыню «тюремным сидельцам и колодникам», но и распорядился выпустить на свободу тех, на ком были иски по гражданским делам. При этом их долг уплачивался казной. Огромные раздачи милостыни и поминальные угощения предназначались также стрелецким вдовам, сиротам и нищим — не только в Москве, но и в провинции.

Но злосчастья в царской семье на этом не прекратились: через три месяца, 14 июня, скончался четырехлетний царевич Симеон, а еще через несколько месяцев — наследник престола, пятнадцатилетний царевич Алексей Алексеевич. Оставшиеся в живых два царских сына — восьмилетний Феодор и трехлетний Иоанн — были весьма хилого здоровья. Тем самым под вопросом оказывалось само продолжение новой династии. Всё лето 1669 года при дворе соблюдали траур.

Со смертью царицы Марии Ильиничны «потеряла свой вес и значение и партия Милославских с их родичами, вообще сочувствовавшая староверству. 1 сентября 1668 года Морозова еще являлась во дворец на праздничный званый обед. Царица очень любила Морозову и очень была к ней милостива да, вероятно, не совсем чуждалась и ее мыслей, — тем чувствительнее была эта потеря для Морозовой. Весьма понятно, что после того дворец ей опостылел, ибо не осталось уже там корней для поддержки старого «благочестия», а напротив с каждым днем входило туда новое «благочестие»»[245].

Лишившись своей покровительницы при царском дворе, Феодосия Прокопьевна всё чаще начинает задумываться об иноческом постриге. Припадая к матери Мелании, она со слезами умоляет ее благословить на принятие «ангельского образа». Но мудрая Мелания не спешила. Она прекрасно понимала, что при высоком положении боярыни такое событие не удастся утаить в доме и что рано или поздно весть об этом дойдет до самого царя. При этом пострадают и те, кто совершил постриг, и те, кто вообще был близок к боярыне. С другой стороны, такой известной личности, как Феодосия Прокопьевна, просто скрыться из дома в одно из своих поместий или же в отдаленный скит тоже было невозможно. К тому же в брачную пору входил сын и наследник Морозовой Иван, получивший от царя чин стольника. 13 февраля 1670 года стольник Иван Глебович Морозов уже раздавал в богадельнях милостыню от лица царя Алексея Михайловича на помин души умершего царевича Алексея Алексеевича[246]. 21 марта того же года он вместе с матерью внес вклад в Новоспасский монастырь в память об умершем отце боярине Глебе Ивановиче. Необходимо было сначала женить Ивана и передать управление всеми морозовскими вотчинами в его руки. А заниматься устройством свадьбы — дело отнюдь не иноческое. Наконец, решившись на иноческий подвиг и окончательно отрекшись от мира, следовало уже воздерживаться даже от «малого лицемерия» и посещения никонианских храмов «приличия ради», но мужественно стоять до конца.

Однако боярыня неотступно умоляла свою духовную мать об иноческом постриге — «зело распалающиися любовию Божиею и зелно желаше несытною любовию иноческаго образа и жития». И тогда мать Мелания, видя ее горячую веру и великое усердие в делах благочестия, уступила. «Мати же и в сем паки видя веру ея велию и усердие многое, и непреложный разум, изволи быти сему: молит отца Досифея, яко да сподобит ю ангельскаго одеяния. Он же постриже ю, и наречена бысть Феодора, и даде от Евангелия матери Мелании»[247]. Боярыня Феодосия Прокопьевна Морозова навсегда умерла для мира, уступив место блаженной инокине Феодоре.

Произошло это, как убедительно доказывает А. И. Мазунин, в 1670 году[248]. Именно в этом году в Москву прибыл один из влиятельнейших вождей церковной оппозиции игумен Никольского Беседного монастыря Досифей, совершивший иноческий постриг Морозовой.

Игумен Досифей — личность весьма примечательная в русском староверии. «У отца Досифея благословения прошу, — писал в 1675 году из своего пустозерского заточения протопоп Аввакум, — и старец Епифаний также, попремного челом бьем: отец святый, моли Бога о нас!» Ближайшие ученики благоговейно относились к игумену Досифею и называли его не иначе как «великим аввою», «равноангельным отцом» и «апостольским мужем». ««Старостою и добродетелями украшенный», преданно служивший без малого 40 лет идеям староверия, Досифей не раз совершал странствия от Белого моря до Черного»[249]. При этом, как отмечает историк С. А. Зеньковский, «в течение всей своей долгой и полной миссионерских трудов и приключений жизни ему удалось избежать тюрьмы и ссылки и после собора 1666–1667 годов он стал самым способным и удачливым организатором церкви «старой веры»»[250].

Мы ничего не знаем ни о времени, ни о месте рождения игумена Досифея. Не знаем даже его мирского имени. Скорее всего, иноческий постриг и священнический сан он принял в пределах Новгородской епархии, возможно в Никольском Беседном монастыре, расположенном в четырех верстах от Тихвина, то есть в том самом монастыре, где он впоследствии стал игуменом. Согласно данным П. М. Строева, время игуменства Досифея в Николо-Беседном монастыре пришлось на 1662–1670 годы[251]. В свете новых данных оказывается, что Досифей пребывал в Никольском Беседном монастыре до своего отъезда в Москву в декабре 1669 года[252].

Приехав в столицу в начале 1670 года, игумен Досифей восстановил свои прежние связи с московскими «старолюбцами» и сблизился с окружением боярыни Морозовой. После ее иноческого пострига он исчезает из Москвы на полтора года и снова возвращается на север, где какое-то время живет в Курженской, или Куржецкой пустыни, сыгравшей исключительную роль в истории староверия. По всей вероятности, он являлся игуменом этой пустыни.

Строителем обители, расположенной на острове Курженского озера в Пудожской волости Олонецкого уезда, в 89 верстах к северо-востоку от Вытегорского погоста (в исследовательской литературе ее иногда ошибочно помещают в местности «близ Повенца»[253]), являлся в первой половине XVII века преподобный старец Евфросин, который впоследствии ушел в Андомскую пустынь, находившуюся на восточном берегу Онежского озера, где и умер не позднее начала 1660-х годов. Старообрядческий историк Иван Филиппов в «Истории о зачатке Выговской пустыни» пишет: «По сих же явися ин муж, свят благочестив игумен Досифей с Тихвины Николы Беседнаго монастыря, благочестия ради крыяся, старостию и добродетельми украшеный, иже часто прибегая к пустынной некоей Курженской обители, в строении преподобного некоего отца Евфросина, в ней же и святыя церкви бяху, в них же собираяся со многими отцы великими постники и знаменоносцы, иже от многих стран и от Соловецкия обители изшедшии, яко Ангели нецыи земнии и небеснии человецы, службу Богови за весь мир приношаху и житием добродетельным просвещаху»[254].

Именно Курженская обитель, укрытая непроходимыми лесами и болотами, стала местом сбора гонимых за старую православную веру русских людей. Здесь продолжали совершать богослужение по древлеправославному чину те священники, которые не приняли никоновских новшеств.

В старообрядческой рукописной традиции XVIII–XIX веков широкое распространение получил рассказ, приписываемый перу известного выговского писателя и богослова Андрея Денисова (Мышецкого), о том, что в 1656 году в Курженской пустыни, где в это время находился игумен Досифей, состоялся некий «великий собор», впервые четко обозначивший свою позицию по отношению к никоновским церковным реформам. Вполне естественно, что в условиях жестоких преследований инакомыслящих собор не мог собраться открыто и был собором тайным, а подписи многих лиц, стоящих под Деяниями Куржецкого собора, скорее всего, были собраны заранее (в древней Церкви была подобная практика, когда в условиях гонений соборы собирались тайно, а епископы присылали на них грамоты за своей подписью). На соборе были читаны грамоты митрополита Новгородского Макария, архиепископа Вологодского Маркела, епископа Вятского Александра, архимандрита Соловецкого Никанора, московского протопопа Аввакума и многих других наиболее авторитетных деятелей раннего старообрядчества. Стоит под Деяниями собора и подпись патриарха Константинопольского Афанасия Пателария, находившегося некоторое время в России. В своих грамотах все перечисленные архиереи и отцы предавали анафеме никониан и их новые догматы. На соборе было составлено жесткое определение: приходящих от никонианской церкви крестить и рукоположения ее не принимать.

«Мы, — говорится в Деяниях Куржецкого собора, — споспешествованием Святаго Духа собравшиеся в Куржецкой Святой обители, что в Соловецком уезде, из всего священноначалия, всех крестоносных и страданием помазанных мужей и всякого сословия мирских, мудростию и благочестием украшенных. И там мы, всячески довольно и с великим вниманием рассматривахом и судили всех нечестивых догматех и церковных чиноположений внесенных ныне в Россию Никоном патриархом. Наконец сих всех глубоких размышлений, по данной нам благодати от Христа Бога нашего и по правилам святых Апостол и Вселенских бывших соборов, на вечно днесь установляемом узаконяем всей Христовой Церкви: дабы все церковные тайны и обряды богослужебные, производимые по печатным книгам Никона патриарха, или ему последующих от ныне бо отнюдь и за священныя и благодатию всеянныя не признавать и не веровать. В случае обращающихся от никонианской церкви к нашему благочестивому согласию, то таковых паки подобает нам совершенно крестити. А хиротонисанных всякого чина, тоже подобает рукополагати архиерею. Все злочестивыя Никона патриарха догматы и его предание, приемлющих оныя, утверждаем присно быти под отлучением от Христа, и предаем их всех мы единодушно анафеме и всем клятвам изображенным на Вселенских Святых соборах и поместных. Аминь»[255].

Впоследствии реформаторы захотят уничтожить всякое напоминание об осудившем их соборе и о мятежной обители. Когда в 1663 году умер тайный приверженец старой веры митрополит Новгородский Макарий, то возглавивший Новгородскую епархию митрополит Питирим, известный гонитель древлеправославия и будущий патриарх, приказал стереть Куржецкую обитель с лица земли. «Тогда вышереченная Куржецкая пустыня лютым оным от архиерея гонением истребися, и в ней святыя церкви огнем пожжены быша»[256], — свидетельствует историк Выговской пустыни.

* * *

Новопостриженная инокиня Феодора начала еще усерднее предаваться подвигам благочестия: устрожился пост, увеличилась продолжительность келейной молитвы, всё чаще она стала прибегать к исихастской практике священнобезмолвия[257], «а от домовых дел от всех нача уклонятися, сказующи себя болящу, и всякия судныя дела приказала ведати верным людем своим»[258].

Между тем, хотя при дворе еще продолжался траур по усопшим царице и царевичу Симеону («время кручинное», как говорили тогда), Алексей Михайлович стал подумывать о новом браке. Уже через восемь месяцев после смерти царицы Марии Ильиничны он приступил к выбору новой царицы. Смотрины царской невесты проходили с 28 ноября 1669 года по 17 апреля 1670 года. Они были омрачены тяжелой болезнью, а затем и смертью наследника престола Алексея Алексеевича, умершего 17 января 1670 года. «Выбор царем новой супруги становился делом государственной необходимости, — пишет историк П. В. Седов. — Каждый из влиятельных придворных рекомендовал царю свою кандидатуру будущей царицы… Кажется, царь спешил обзавестись новой супругой: он возобновил смотрины, даже не дождавшись сорочин по старшем сыне»[259].

Из представленных на смотрины многочисленных красавиц — боярских и дворянских дочерей, сестер и племянниц — было отобрано несколько, и им был устроен еще один «генеральный» смотр 18 апреля, после чего, уже в ночи, девицы, прежде взятые «в Верх», были отпущены по домам. Остались две кандидатки — Авдотья Беляева, племянница вологодского дворянина Ивана Шихарева, и Наталья Нарышкина, воспитанница нового царского любимца Артамона Матвеева…[260] И здесь наступил решающий момент. Естественно, и на этот раз не обошлось без интриг. 22 апреля во дворце объявились два подметных письма, запечатанных сургучом. «Что было в этих письмах, неизвестно, но «такова воровства и при прежних государях не бывало, чтобы такие воровские письма подметывать в их государских хоромах, а писаны непристойные…». Подозрение однако ж пало на Ивана Шихарева, вероятно по той причине, что в письмах что-нибудь высказывалось если не в пользу его племянницы, то, быть может, во вред ее соперницы или, правильнее, совместницы, Нарышкиной»[261].

В результате открылось целое следствие. Иван Шихарев был взят под стражу, обыскан и подвергнут пыткам — «было ему 13 ударов и огнем жжен». Пострадали и другие люди, так или иначе причастные к этому делу. Свадьба была отложена, хотя выбор царем уже фактически был сделан.

«Эта препона ко второму браку царя Алексея на Нарышкиной ограничилась однако ж тем только, что свадьба должна была совершиться месяцев девять спустя после избрания невесты, — писал И. Е. Забелин. — …Очень вероятно, что все это время Нарышкина жила не во дворце, как следовало по обычаю, а жила, как рядовая и уже смотреная невеста, в доме Матвеева, где квартировала, на его попечении и охранении… Наталья жила у Артамона и совершенно не знала, какое ожидает ее счастье. Спустя несколько недель после осмотра невест царь очень рано утром прислал к Артамону в придворных каретах несколько бояр в сопровождении небольшого отряда солдат и трубачей. Наталья ни о чем не знала и спала спокойно. Дружки объявили Артамону милостивое приказание царя немедленно явиться с невестою во дворец. Артамон разбудил Наталью и объяснил ей волю царя. Тогда принесли привезенные уборы, одели ее великолепно и повезли во дворец с немногими женщинами. На одежде столько было драгоценных камней, что после Наталья жаловалась на ее тяжесть. Привезли во дворец царскую невесту, повели ее прямо в церковь и брак совершен придворным священником в присутствии немногих приближенных к царю»[262].

Итак, 22 января 1671 года состоялась царская свадьба: «Изволил он Великий Государь сочетатися вторым законным браком, а изволил взять Кирилову дочь Полуехтовича Нарышкина, Наталью Кириловну. А на сватбе быть Великаго Государя бояром и всяких чинов людем без мест…»[263]

Феодосия Прокопьевна Морозова как старшая боярыня обязана была присутствовать на свадьбе, но, будучи инокиней, она по церковным канонам уже не могла участвовать в придворных церемониях. Тем более что по своей должности она должна была, произнося титул царя, называть его «благоверным», целовать его руку и подходить под благословение никонианских архиереев. И если прежняя боярыня Феодосия Прокопьевна порою вынуждена была прибегать к «малому лицемерию» и проявлять внешнее почтение к «властям», то инокиня Феодора на такую сделку со своей совестью пойти не могла. Сославшись на болезнь ног, она отказалась присутствовать на царской свадьбе, хотя царь посылал за ней неоднократно. Тем самым она нанесла глубокое оскорбление царской фамилии, особенно если учесть, что свадьба царя прошла в присутствии лишь немногих близких лиц. «Вем, яко загордилася!» — кричал разгневанный царь Алексей Михайлович. С этого момента Морозова стала для него личным врагом.