XXVIII. РЕПРЕССАЛИИ

XXVIII. РЕПРЕССАЛИИ

Покорением Карачая Эмануэль рассчитывал вселить спасительный страх в остальные закубанские народы. Завладев их операционной базой, их стратегической цитаделью, он надеялся положить предел хищническим набегам, но ему пришлось скоро разочароваться в своих ожиданиях. На некоторое время горцы действительно притихли. В то время, как наши войска ходили в Карачай, на линии случилось только одно происшествие, и то незначительное, но которое нельзя обойти молчанием – оно показывает, до чего мог доходить фанатизм мусульманина, движимого жаждой мести.

Пасмурный осенний день сменила темная, почти черная ночь. Через Кубань переправился всего один человек. На добычу он не мог рассчитывать – за добычей поодиночке не ходят. Ему нужно было убить хоть одного гяура, чтобы отомстить за смерть дорогого ему человека и тем очистить свою совесть перед умершим. Кровь за кровь – другого побуждения у него быть не могло. Тихо подкрался он к посту Осторожному, так тихо, что ни малейший шелест не выдал его приближения. Казаки еще не ложились спать, а вокруг плетневой ограды поста светлыми звездочками мелькали огоньки, разложенные приютившимся здесь на ночь обозом. Это казачьи семьи, возвращавшиеся с ярмарки, заночевали под охраной кордона. Вдруг среди ночного безмолвия грянул ружейный выстрел и перекатным эхом раскатился по берегам сонной Кубани. В воздухе пронесся крик; Пуля черкеса, пущенная на ветер, попала в обоз и ранила ребенка, убаюканного на коленях матери.

Одиночный хищник ушел также тихо, как тихо подошел к кордону; но за ним появились целые партии. Войска не успели оставить вновь покоренной земли, как горцы снова заставили уже говорить о себе, точно хотели доказать Эмануэлю ошибочность его мнения о значении для них Карачая. Результаты нашей победы должны были сказаться лишь в будущем. Сделан был первый шаг, – но до окончательного умиротворения воинственных горцев еще было далеко. Много прошло времени, много было пролито крови, прежде чем исполнилась эта заветная мечта, лелеемая русским народом.

Первая тревога на линии случилась двадцать четвертого октября, в тот самый день, когда русский отряд снялся с позиции у Карта-юрта. Партия в пятьсот человек, переправившись через Кубань, внезапно бросилась на форштат Ахандуковского укрепления. Ее отбили орудийным огнем, но небольшое стадо и несколько человек, находившихся в поле, были захвачены горцами. С этих пор хищнические набеги принимают положительно эпидемический характер. Эмануэль едва успевает читать донесения о военных происшествиях – так быстро следуют они один за другими. Четвертого ноября, например, в одну ночь было три набега одновременно на разные пункты невдалеке от Георгиевска у селения Александрии, в Шотландской колонии близ Пятигорска, и у Тахтамышевского аула. Не останавливаясь на описании этих набегов, так как приемы, употребляемые хищниками, известны уже из предыдущих очерков, заметим только, что в короткий период времени от второго до седьмого ноября, в какие-нибудь пять-шесть дней, мы потеряли девятнадцать человек убитыми, шесть ранеными и тридцать два пленными, не считая потери лошадей и скота. Этот ненормальный порядок вещей объяснялся самим Эмануэлем частью оплошностью кордонных начальников, не везде выставлявших секреты, а частью беспечностью жителей, которые, несмотря на постоянные слухи о прорыве неприятельских партий, продолжали выходить из селений без всяких мер осторожности не только днем, но даже в поздние часы вечера и в ранние часы утра, самые опасные для движения по дорогам. Эмануэль увидел, что наступила пора положить конец разнузданности наших беспокойных соседей, и с этой целью предпринял целый ряд экскурсий в земли непокорных нам закубанских народов. Какой исход могли иметь эти экскурсии, заранее никто не мог предвидеть: война – лотерея, но сам главнокомандующий, признавший их целесообразность, тем самым как бы слагал ответственность за них с Эмануэля.

Не обнажая линии, генерал мог двинуть в горы в общей сложности не более двух тысяч восьмисот человек пехоты, тысячу восемьсот человек казаков и от десяти до двенадцати орудий. Весть о предстоящих военных действиях за Кубанью была встречена войсками с радостью. Перспектива была слишком заманчива: набеги, лагерные стоянки, ночные движения, новые места и сильные ощущения – все это вносило разнообразие в их затворническую жизнь, исполненную только лишений. Товарищи их пожинали лавры на полях Азиатской Турции, а они плесневели в четырех стенах своих укреплений. Правда, месяц тому назад некоторые из них ходили в Карачай, но таких было не много, да и покорение этого уголка доставило слишком мимолетнее развлечение. Из войск, назначенных для экспедиции, сформированы были четыре отряда, которые перешли Кубань двадцать третьего ноября в разных пунктах и двинулись вперед, под начальством генералов Турчанинова[18] и Антропова, полковника Луковкина и майора Васмунда. Горцы знали о наступлении наших войск, но, не имея верных сведений о настоящей цели экспедиции, не знали, где им сосредоточить свои силы, чтобы дать отпор, и потому сочли за лучшее оставаться в домах, чтобы охранять свои аулы.

Переправа через Кубань совершилась тихо, без выстрела; неприятель нигде не показался. За левым берегом реки колонны начали сближаться. Дороги, по которым они проходили, представлялись безлюдными, – не только партий, но даже одиночных пикетов нигде не было видно. В полдень двадцать четвертого числа все колонны сошлись у реки Псефир и здесь раскинули один общий лагерь. Псефир течет в границах сильного абадзехского народа и принадлежит к системе Кубани, хотя несет свои воды не прямо в главную артерию, но через посредство двух других рек, Фарса и Лабы, самых значительных и замечательных ее притоков. Еще палатки не были разбиты, еще лагерь не успели оцепить аванпостами, как от отряда отделилась уже колонна генерала Турчанинова и двинулась к верховьям Урупа истребить кабардинский аул князя Аджи-мурза-бек-Хамурзина. Движение это было так внезапно, так неожиданно даже для самих войск, что, казалось, неприятель не мог иметь времени вывести свои семейства, ни укрыть в безопасном месте имущество, а между тем аул найден был совершенно покинутым: ни рогатого скота, ни даже домашней птицы, ничего в нем не оказалось; скирды хлеба, и те более чем наполовину были свезены в горы. Оставались голые стены и крыши с почерневшими от копоти дымовыми отверстиями. Горцы не нашли нужным отстаивать их; они даже не показывались в окрестностях своего аула. Колонна встречена была только пикетом из трех всадников, которые, сделав залп, мгновенно скрылись в лесу за поворотом дороги. Горцы, стоявшие на таких постах, никогда не рассчитывали наносить вред нашим войскам своими выстрелами. Они стреляли наудачу: на шум движущихся по дорогам масс, на шорох листьев, треск валежника, на конский топот. Во время сильных туманов или в темные, предрассветные часы ночи эти выстрелы служили сигналом, заменявшим в их аванпостной службе маяки и телеграфы. На этот раз, однако же, из трех – две пули попали в цель и два казака поплатились жизнью. Это были единственные жертвы экспедиции. К вечеру колонна Турчанинова вернулась в лагерь, предав огню аул – потеря ничтожная для населения, расположенного среди богатой природы, изобилующей всеми строительными материалами.

На другой день, еще до рассвета, из лагеря выступили две колонны: одна, под начальством подполковника Флиге, к верховьям Псефира, где ютились несколько абадзехских аулов; другая – рота навагинского полка, сто пятьдесят пеших черноморских казаков и полусотня линейцев с конным орудием, под командой капитана Поленова, направилась к нашим границам навстречу транспорту, следовавшему с провиантом из Усть-Лабинской крепости. Флиге вернулся в тот же день и с теми же ничтожными результатами, какими ознаменовались накануне действия Турчанинова. Поленов – выдержал кровавый бой, и если понес большую потерю, то надолго отбил у неприятеля охоту встречаться с нашими войсками.

Маленькой колонне Поленова выпала трудная задача: ей предстояло пройти через владения двух враждебных нам племен, махошевцев и ерукаевцев, находившихся в вассальных отношениях к сильному термигоевскому князю Джембулату. Махошевцы пропустили отряд без боя, потому ли, что не хотели драться, или потому, что не заметили его приближения, так как колонна двигалась в стороне от их аулов; но ерукаевцы собрались в значительных силах и заняли речку Сфир, через которую отряд должен был переправиться. Капитан Поленов был опытный кавказский офицер. Удачный проход через махошевские владения не только не ослабил его бдительность, но заставил его быть еще осмотрительнее. Он помнил, что идет по неприятельской земле, и принимал все требуемые в его положении меры осторожности. Впереди шел авангард, а фланги колонны были прикрыты боковыми цепями, – горсть людей представляла в миниатюре настоящий боевой порядок. И Поленов был прав. На другой день, когда туман, стоящий над рекой, начал медленно подниматься, глазам его представилась черная полоса, заслонявшая от нас переправу; то были черные бурки и черные папахи горцев, собравшихся с явным намерением не пропустить колонну за Сфир. Внезапное появление неприятеля нисколько не смутило отряд, двигавшийся в полной боевой готовности. Поленов тотчас выдвинул вперед конное орудие и с расстояния полуружейного выстрела ударил картечью. Неприятель рассыпался, отряд перешел Сфир – но на том берегу встретил партию уже в восемьсот человек конных и пеших ерукаевцев. Горцы мгновенно окружили маленькую колонну, слабые силы которой и изолированное положение внушали им надежду истребить ее и завладеть орудием прежде, нежели на Псефир поднимется тревога. Молча, без выстрела, два раза врывались они в наши ряды – и оба раза, отбрасываемые штыками и провожаемые картечью, бежали в беспорядке. Поленов не стал ожидать третьего натиска и с криком “ура!” сам атаковал неприятеля. Фатальная развязка первых двух нападений не ослабила, однако, энергии противника, который в третий раз кинулся в шашки... Горцам терять было нечего, навагинцы знали, что могут потерять орудие, – и вот почему обе стороны дрались отчаянно, дорожа каждой пядью земли, и почему поле битвы, после упорной и горячей схватки, осталось за навагинцами, спасавшими свое орудие. Неприятель отступил, подобрав своих убитых и раненых. У нас выбыло из строя тридцать пять человек – потеря ничтожная в деле, которое могло иметь роковой исход для всей нашей небольшой колонны.

Дальнейшее следование Поленова представлялось еще более трудным и опасным; теперь каждую минуту можно было ждать новых нападений, а между тем на руках отряда были убитые и раненые, – и ни одной подводы. Самое место, где происходило побоище, было одинаково удалено как от лагеря, стоявшего на Псефире, так и от верховий Гиого, откуда ожидался транспорт; пушечных выстрелов ни в том, ни в другом пункте не было слышно, а потому никто даже не знал, в каком положении находился маленький отряд Поленова. Правда, личная храбрость колонного начальника, его присутствие духа и распорядительность один раз уже выручили отряд из опасности, но мог ли он быть уверенным, что они выручат его при других, менее благоприятных обстоятельствах, когда на стороне неприятеля, кроме численного перевеса, будет еще и крепкая позиция: завалы, лес, теснины? Чтобы двинуться дальше, казакам велено было спешиться: на их лошадях разместили раненых, через седла перекинули убитых, – и в таком порядке колонна выступила с поля битвы.

До речки Гиого дошли без выстрела. Транспорт давно уже прибыл и стоял на берегу в ожидании псефирской колонны. Оба отряда, соединившись, ночевали вместе под холодным зимним небом, внутри каре, построенного из повозок, – и в первый раз солдаты Поленова заснули спокойным, крепким сном после долгого странствования по незнакомым местам, среди враждебного нам населения. На другой день отряды опять разошлись, каждый в свою сторону: один вернулся в Усть-Лабу, другой направился к Псефиру. Капитану Поленову еще раз пришлось пройти неприятельскую землю, но на этот раз в его распоряжении был транспорт, который в случае нападения он мог превратить в подвижной редут – обстоятельство, дававшее ему значительный перевес при обороне. Неприятель, впрочем, нигде не показывался; он точно под влиянием последнего боя отказался от схваток с русскими войсками, и колонна благополучно доставила в лагерь десятидневный запас сухарей и провианта. Между тем главные силы, под личным начальством Эмануэля, простояли четыре дня на Псефире, высылая колонну за колонной для наказания окрестных жителей. Одна из этих колонн, под командой майора Принца, истребила большой абадзехский аул, покинутый жителями, и уничтожила богатый пчельник, в котором насчитывалось не менее полутора тысяч ульев. Законы войны суровы, и там, где они прошли, ландшафт надолго сохраняет печальный вид опустошения.

Другая колонна, майора Васмунда, достигла своей цели только после упорной перестрелки, так как абадзехи, собравшись в значительном числе, заняли все лесные дороги, по которым должны были проходить наши войска. Они, конечно, не рассчитывали остановить движение русских, но они старались задержать их настолько, чтобы дать время своим убрать имущество и семьи. Расположенные у подошвы горы четыре аула, действительно, найдены были пустыми: везде попадались следы недавней тревоги, но кроме нескольких небольших скирд хлеба, которых не успели свезти, добычи не было. Все эти скирды вместе с саклями уничтожены были огнем. По ту сторону горы стоял еще один аул, куда отправилась пешая команда охотников. Скоро за горой послышались выстрелы, и к зимнему безоблачному небу взвились черные клубы дыма. Участь пятого аула была решена, и охотники, потерявшие в перестрелке одного убитого, присоединились к колонне.

Как только возвратился Васмунд, выступил сам генерал Антропов для истребления абадзехских и кабардинских аулов, раскинувшихся в низовьях Псефира. Но и здесь войска не нашли ничего, кроме голых стен, разобранных плетней да на прилежащих полях небольшого запаса сена. С первых же дней появления русских за Кубанью горцы поняли тактику Эмануэля и приняли соответствующие меры противодействия. Он предпринял экспедицию с тем, чтобы держать их жилища в постоянной тревоге. Они увезли свои семьи и угнали скот в неприступные горные трущобы, которыми так богаты северные склоны Кавказа, и не оставили в добычу русских даже старого негодного хлама. Только в редких, исключительных случаях нам удавалось заставать врасплох, да и то не иначе, как на значительном расстоянии от лагерного расположения, где черкесы никак не могли ожидать появления русских отрядов. Таково было внезапное нападение полковника Луковкина, с тремя сотнями кубанских казаков и ротой навагинского полка, на аул кабардинского князя Кучук-Аджи-Гиреева, расположенный у самых истоков Лабы. Здесь нами взято в плен сто двадцать душ обоего пола, и в том числе грудной сын самого Аджи-Гирея, вместе с кормилицей.

Плен княжеского сына, свидетельствовавший о полном смятении, в котором бежали кабардинцы, быть может, и дал Эмануэлю повод упомянуть в своих донесениях вообще о больших потерях, понесенных неприятелем во время нашей экспедиции. Но на самом деле это едва ли было так. Кроме случайного разгрома кабардинского аула да дела капитана Поленова на Сфири, стычки с неприятелем ограничивались такими ничтожными перестрелками, в которых убыль наша не превышала двух-трех человек. Очевидно, что и неприятель не мог терять более. В другие времена, когда перед черкесами стояла цель задержать, например, наступление наших отрядов, не пропустить их и даже отбросить назад – они никогда не считали у себя убитых и раненых; тогда ни штыки, ни картечь не останавливали их; они дрались с той беззаветной отвагой, перед которой преклонились самые боевые части нашей кавказской армии. Но в настоящем случае ничего подобного не было. Все, что было дорогого для наших противников, они успели заблаговременно укрыть в безопасных местах, а голые стены не стоили того, чтобы из-за них проливать много крови. Черкесы выезжали на тревоги, вступали в перестрелки, но делали это из одного удальства, как джигиты, у которых при первых звуках боя разыгрывалась кровь, и они скакали на выстрелы без всякой заранее намеченной цели. В такие минуты они скорее являлись дилетантами, чем серьезными противниками. Потери их поэтому могли быть значительными только в устах лазутчиков, в интересе которых было преувеличивать их, так как выдаваемый гонорар обыкновенно соразмерялся с важностью доставленных ими сведений. Чем больше понес неприятель урон, тем жарче, стало быть, было дело и тем щедрее оплачивалось известие.

Но если материальный ущерб неприятеля был невелик, то все же нельзя отвергать нравственного влияния экспедиции, что выразилось, между прочим, и легким покорением тех самых бесленеевцев, с которыми в начале весны безуспешно вел переговоры Антропов. Теперь появление того же Антропова в верховьях Чамлыка, где сосредотачивалась большая часть их населения, принесло совсем другие результаты. Надо сказать, что колонна, при которой находился сам Эмануэль, выступила ничью так тихо, что даже в лагере не заметили ее выступления. Соблюдая возможную осторожность, почти без дорог пробиралась она лабиринтом темных, поросших лесом ущелий и горных коридоров к земле бесленеевцев, рассчитывая, что жители застигнуты будут врасплох, тем более, что неприятельские пикеты если и были выставлены в эту ночь, то конечно наблюдали другую дорогу, на которой скорее всего можно было ожидать появления русских и которую Эмануэль оставил далеко в стороне. Кабардинцы, жившие на Бесленеевской земле, уже покинули свои жилища, но сами бесленеевцы еще оставались в аулах. Пораженные внезапным появлением войск, не смея сопротивляться без риска погубить семьи, они по первому требованию выслали депутатов с изъявлением безусловной покорности. Сам бесленеевский князь Айтек-Коноков приезжал в лагерь, чтобы принести присягу на подданство русскому государю. Эмануэль обязал их выдать аманатов, возвратить все, что было похищено ими в пределах России, и притом в двойном количестве, а в будущем за всякое хищничество уплачивать тройную стоимость награбленного. Как ни тяжелы были эти условия – бесленеевцы их приняли и даже сами просили о назначении к ним русского пристава. Но смутные обстоятельства того времени или иные соображения были причиной, что Эмануэль сам отклонил подобное предложение. Может быть, он не вполне доверял бесленеевцам, и три года управления краем научили его быть осмотрительнее, не увлекаясь первыми, не редко обманчивыми впечатлениями. Русский пристав, с его канцелярией и неизбежным конвоем, разве не был в руках только что покорившегося народа тем же самым заложником, участь которого была бы тесно связана с участью амьнатов, выданных самими бесленеевцами?

Другой, не менее удачной экскурсией может считаться движение небольшого отряда подполковника Ушакова в верховьях Урупа, где жили башильбаевцы. Устрашенные истреблением всех кабардинских аулов, лежавших на пути отряда, они не пожелали подвергаться участи своих соседей и сами поспешили принести покорность на тех же условиях, на каких покорились бесленеевцы. За башильбаями последовало и небольшое баракаевское племя, сидевшее по речке Гуп, куда ходила колонна подполковника Флиге.

Менее удачна была четвертая экскурсия, предпринятая опять под начальством Ушакова к речке Сфир для замирения ерукаевцев. Берега этой маленькой речки, уже обагренные русской кровью, и на этот раз оказались негостеприимными. Ерукаевцы встретили наши войска, готовые к бою, и русский отряд после сильной перестрелки возвратился назад без успеха.

Когда берега Псефира были опустошены, главные силы Эмануэля передвинулись на речку Фарс – один из значительнейших притоков Лабы, за которой начиналась уже земля абадзехов. На Фарсе, так же, как на Псефире, колонны выступали из лагеря почти ежедневно, то одновременно к разным пунктам, чтобы отвлекать силы неприятеля, то последовательно, одна за другой, чтобы служить взаимной опорой. Во время одного из таких набегов, на речке Хуаре, небольшой отряд майора Вейганга наткнулся на каменную стенку, которая преграждала путь к абадзехским аулам. Хотя абадзехи успели убрать свои семейства, но без выстрела не хотели уступить даже голых стен своих саклей и, расположившись за этим каменным валом, встретили наши войска беглым ружейным огнем. К счастью, стена, за которой они считали себя в безопасности, не имела фланговой обороны, и анфиладный огонь скоро обратил неприятеля в бегство. По его следам солдаты ворвались в аулы и целый ряд их был охвачен пламенем. Вместе с аулами сгорели и громадные запасы сена, заготовленного в таком количестве, что оно далеко превышало потребности жителей. Явилось даже предположение – не ожидали ли абадзехи на помощь к себе турецких войск, так как эмиссары их рыскали по краю, и двое из них, с бумагами и прокламациями турецкого правительства, были захвачены казаками в то время, когда пробирались в горы.

Как только на Фарсе и его притоках сожжено было все, что могло гореть, войска двинулись дальше по направлению к Белой. Вначале предполагалось даже соединить все четыре колонны в одну и проникнуть в самую глубь абадзехских владений, но наличные боевые средства Эмануэля признаны были недостаточными для выполнения этой задачи. Страна, в которую предполагалось сделать вторжение, могла выставить в поле не менее пятидесяти тысяч хорошо вооруженных людей, а потому Эмануэль ограничился нападениями только на аулы, рассеянные по ее окраинам. Седьмого декабря колонны постепенно начали сходиться к Майкопу, уничтожая по пути все, что попадалось по берегам рек и ущельям гор. Как прежде, так и теперь, аулы везде находили пустыми, неприятель почти не показывался; даже перестрелки случались редко, а еще реже приходилось выбивать горцев из каких-нибудь укрытий или завалов; но войска тем не менее были настороже; лагерь окружался двойными цепями, и малейший шум вызывал ночные тревоги.

Одна из этих тревог осталась особенно памятной как явление чисто стихийное, выходившее из ряда обыденных явлений, к которым привыкли наши войска на Кавказе. Случилась она в самую полночь с восьмого на девятое декабря, когда солдаты, утомленные дневными работами, покоились глубоким и безмятежным сном. Вдруг все, что находилось в лагере, разбужено было таким оглушительным гулом, от которого дрогнули ближайшие горы и всколыхнулся весь бивуак, точно от сильного подземного удара: несколько палаток было опрокинуто, костры потухли, испуганные лошади сорвали коновязи. Крик и суета подняли на ноги всех, начиная с Эмануэля. Но тревога на этот раз оказалась фальшивой; это был шум большого горного обвала, упавшего в каких-нибудь полутораста или двухстах саженях от нашего лагеря. Огромная масса земли и камней, давно угрожавшая падением, наконец сорвалась и завалила всю дорогу, которая много лет пролегала под этим опасным навесом. Войска оставались наготове в ружье, пока казачий разъезд не вернулся с известием о случившемся. Тогда мало-помалу в лагере все приняло обычный порядок: водворилось прежнее безмолвие, последние голоса замолкли, последние огоньки, тускло светившиеся сквозь парусиновые стены палаток, потухли; лагерь погрузился в глубокий сон. Присматриваясь к темноте ночи, только и можно было видеть чёрные силуэты часовых, медленно ходивших вдоль передних линеек, да неподвижно стоявших, подобно конным статуям, казаков на аванпостах. Так прошло около часа. Вдруг раздались новые звуки, на этот раз хорошо знакомые кавказским солдатам – били тревогу. Быстрее даже, чем за час перед тем, войска выстроились впереди палаток. Тревога была настоящая. Целая партия абадзехов появилась перед нашими аванпостами, дала по ним залп и прежде, чем ей успели ответить, скрылась под черным пологом ночи. Утром, когда казаки поили лошадей, на противоположном берегу реки, на опушке леса, опять показалось человек до пятидесяти панцирников. Кольчуги их, сверкая при розовых лучах зимнего восхода, казались осыпанными рубинами и аметистами. Войска пришли в движение: пехота вызвана была в ружье, кавалерия с водопоя поскакала в лагерь. Но панцирники повернули назад и удалились неторопливо, шагом, точно появление их в виду лагеря не имело другой цели, кроме удовлетворения простого любопытства. Полагали, что это были темиргоевцы. В тот же день колонна подполковника Пырятинского сделала поиск в их землю. Она проникла довольно далеко, но и здесь, как на всем обширном пространстве, где только маневрировали наши войска, аулы стояли брошенными, и неприятель вел слабую перестрелку, которая отличалась от других перестрелок разве тем, что со стороны неприятеля действовал фальконет, вероятно, оставленный турками. О самом Джембулате не было никаких известий, темиргоевский вождь точно расправлял свои крылья в ожидании случая дать полный простор своему орлиному полету. Но о нем мы услыхали не скоро – это случилось уже в сентябре следующего 1829 года.

Походом к темиргоевцам завершились русские репрессалии. Они продолжались почти три недели и стоили нам восьмидесяти пяти человек, выбывших из строя. Надо сказать, однако, что жертвы эти не превышали результатов, добытых экспедицией: три враждебные нам народа – бесленеевцы, башильбаевцы и баракаевцы вступили в подданство России, несколько десятков ногайских семейств водворилось на прежних местах по Кубани, около ста тридцати душ общего пола взяты в плен; истреблены все попавшиеся нам на глаза аулы и уничтожены громадные запасы сена, которого достало бы на несколько лет на целую кавалерийскую дивизию. Даже отложившиеся от нас кабардинцы не могли не задуматься над участью, которая ожидала их в будущем. Два знатнейшие князя – Росламбек-Бесланов и Мирза-бек-Хамурзин – сами приезжали в Ставрополь для личных переговоров с Эмануэлем. Они говорили о готовности своей покориться и вывести из гор свои аулы, ежели только им дозволено будет не возвращаться в Кабарду, а поселиться на Кубани, где они брались охранять наши границы. Эти условия, входившие в прямой расчет Эмануэля, не были однако же, приняты главнокомандующим.

“Подобное снисхождение, – писал он Эмануэлю, – ослабит до некоторой степени то влияние, какое мы уже приобрели над горскими народами, и кабардинцы, поселившись на Кубани, будут служить не охраной наших границ, а вожаками и укрывателями хищнических партий”.

Паскевич настаивал, чтобы князья с подвластными им аулами непременно вернулись в Кабарду на прежние пепелища, между Баксаном и Тереком, за линию наших укреплений. Кто был прав: главнокомандующий ли, скептически относившийся к миролюбивым заявлениям кабардинцев, или Эмануэль, старавшийся уступчивостью и доверием привлечь их на нашу сторону, – этот вопрос остается открытым: ни Росламбек, ни Хамурзин не захотели принять предложенных им условий и остались в горах. Они предпочли открытую вражду с нами насильственному переселению в пределы Кабарды, под надзор ненавистной им администрации.

Вообще, главнокомандующий не стеснялся в своих суждениях относительно военных событий на Кубани и в одном из своих предписаний делает подробный разбор действий Эмануэля:

“Прошедшее, – говорит он, – лучший урок для будущего, рассмотрим же происшествия на линии в истекшем 1828 году:

Несмотря на предстаявший разрыв с турками, в начале обстоятельства для нас были самые благоприятные, народы па левом берегу Кубани даже отказались, по приглашению турецкого правительства, удалиться в горы, объявив, что они предпочитают оставаться вблизи русских; прочие, за исключением абадзехов и беглых кабардинцев, приметно переменили свое поведение и, будучи убеждены в бескорыстных видах нашего правительства, больше оному доверяли, нежели туркам, так что, по мнению Вашему, за Кубанью в пользу турок не могло быть никакого важного ополчения.

Сколь ни успокоительны были таковые донесения Ваши, я поспешил на всякий случай усилить вас Навагинским пехотным полком и предоставил удержать на линии по Вашему усмотрению вторую Уланскую дивизию.

Ни одним из этих выгодных условий Эмануэль, по мнению Паскевича, не воспользовался для развития своих операций в земле непокорных народов”.

“В минувшем году, – писал Паскевич, – на линии происходило следующее:

Первого мая генерал-майор Антропов выступил на Уруп для рассеяния партии в восемьсот человек, собиравшейся из абадзехов и кабардинцев, но, не открыв ничего, возвратился назад.

Между тем слухи о сборе горцев для нападения на линию продолжались. Ваше высокопревосходительство весьма основательно поступили, решившись предупредить их; но вы разделили силы Ваши и не обеспечили успеха предприятиям. Генерал Антропов с одним отрядом, подавшись до горы Ахмет, с девятнадцатого по двадцать шестое мая простоял, вызывая бесленеевских князей явиться к нему с покорностью, и двадцать девятого числа без всякого успеха возвратился на Кубань за недостатком хлеба.

В то же время другой отряд, под вашим начальством, как видно из вашего же донесения, по малочисленности пехоты не мог овладеть первым встретившимся аулом; потом незначительная речка, по неимению средств к переправе, не допустила Вас идти прямо на место сбора хищников, и, после нескольких перестрелок, Вы возвратились на Кубань, не в силах более оставаться за границей также по недостатку продовольствия.

Всякое нерешительное предприятие только возбуждает дерзость горцев, почему обе вышеуказанные экспедиции не могли произвести на них надлежащего впечатления; напротив, они раздражали их и должно было ожидать возмездия. Вам нужно бы было снова выступить за границу и, угрожая собственным их аулам, отвлечь от линии предстоявшую опасность. Но только один генерал-майор Антропов выходил на короткое время для прикрытия преданных нам ногайцев и по достижению этой цели возвратился обратно. Горцы же беспрепятственно продолжали свои сборы: шестого июня они явились у Баталпашинска, седьмого дневали там, а на девятое истребили близ Георгиевска село Незлобное, почти посреди наших войск.

Дабы удержать дальнейшие набеги, нужно было произвести примерное возмездие, тем более, что прибытие на линию второй уланской дивизии позволяло собрать нужные для того силы; но сего не последовало. В июле и августе набеги умножились, как прежде редко бывало. Между тем, сколько полезно бы было сделать тогда движение, доказывает экспедиция небольшого отряда подполковника Широкова, последствием которой было покорение темиргоевцев, а еще более предпринятые Вами в сентябре удачные экспедиции за Кубань против башильбаевцев, махошевцев и абазинов.

Что же касается предприятия Вашего на Карачай, то оно столь же полезно, сколько отважно, и если вслед за ним произошли от других народов снова опустошения, то это оттого, что они не видели постоянного сбора войск, который угрожал бы собственным их жилищам. В этом случае последнее предприятие Ваше в ноябре, будучи основано на весьма хороших соображениях, увенчалось полным успехом”.

Таково было мнение Паскевича; но насколько репрессалии Эмануэля действительно достигли своей цели – на этот вопрос ответило время.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.