ГАЙ МАРЦИЙ КОРИОЛАН

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГАЙ МАРЦИЙ КОРИОЛАН

Перевод В. Алексеева

I. РИМСКИЙ патрицианский дом Марциев насчитывает среди своих членов многих знаменитых людей, между прочим, Анка Марция, внука Нумы, наследовавшего престол после Тулла Гостилия. К роду Марциев принадлежат также Публий и Квинт, которым Рим обязан устройством водопровода, снабжавшего его в изобилии прекрасною водою, далее, Цензорин, дважды избранный римским народом в цензоры и затем убедивший принять его предложенный им закон1, запрещавший кому-либо дважды носить это звание.

Гай Марций, жизнеописание которого мы предлагаем, был после смерти своего отца воспитан вдовою-матерью, причем доказал, что сиротство, несмотря на множество соединенных с ним неприятностей, не мешает сделаться честным человеком и лишь дурные люди бранят его и жалуются на отсутствие за ними надзора как на причину своей нравственной испорченности. С другой стороны, он же дал возможность убедиться в справедливости мнения тех, кто думает, что задатки благородного и доброго при отсутствии воспитания вместе с хорошим дают много дурного, как и плодородная почва, лишенная обработки. Его во всех отношениях сильный, могучий ум внушал ему горячее и пылкое стремление к прекрасному; но его страшная вспыльчивость и не знавшая меры гневливость делали его человеком, с которым другим было трудно жить в мире. С удивлением смотрели на его равнодушие к чувственным наслаждениям и деньгам, на его любовь к труду, его, как выражались, умеренность, справедливость и мужество и не любили его вмешательства в государственные дела из-за неприятного нрава его и олигархических замашек. Действительно, высшее благо, которое человек получает от Муз, состоит в том, что образование и воспитание облагораживают его характер; благодаря им его ум приучается к умеренности и освобождается от излишеств.

В общем, в тогдашнем Риме из подвигов всего выше ценились подвиги на войне, в походе. Это видно из того, что понятия «добродетель» и «храбрость» выражаются по-латыни одним и тем же словом и что отдельное слово для обозначения понятия о храбрости сделалось общим именем для обозначения добродетели.

II. МАРЦИЙ более всего любил военное дело и уже в ранней юности стал учиться владеть оружием. Считая благоприобретенное оружие бесполезным для тех, кто не старается научиться владеть природным, умело обращаться с естественным, он готовил свое тело ко всякого рода борьбе, вследствие чего превосходно бегал, в схватках же и сражениях на войне обнаруживал силу, с которой было нельзя справиться. Кто спорил с ним относительно твердости и мужества и признавал себя побежденным, — объяснял причину своей неудачи непреодолимой силой его тела, способного переносить любые тяготы.

III. ЕЩЕ мальчиком, он в первый раз принял участие в походе, когда лишенный престола прежний римский царь, Тарквиний, после многих битв и поражений решился в последний раз испытать счастье. К нему присоединилась большая часть латинцев; под его знамена стеклось много и других италийских народов, которые двинулись на Рим не столько из желания оказать любезность царю, сколько из страха и зависти к возраставшему могуществу Рима с целью уничтожить его. В этом сражении, в то время когда участь его оставалась нерешенной, Марций, геройски сражавшийся на глазах диктатора, заметил, что один из римлян упал. Он не оставил его без помощи, но стал перед ним и, прикрывая его, убил нападавшего неприятельского солдата. Когда одержана была победа, Марций одним из первых получил в награду от полководца дубовый венок: по закону, этот венок давали тем, кто спасал на войне своего согражданина. Быть может, дубу оказывается предпочтение из уважения к аркадцам, названным оракулом «поедающими желуди», или потому, что солдаты могут везде найти дуб скоро и легко, или же потому, что дубовый венок, посвященный Юпитеру — покровителю городов, считается достойною наградой за спасение гражданина. Далее, из всех диких деревьев дуб приносит лучшие плоды, из садовых — самое крепкое. Из его желудей не только пекли хлеб, но он давал также мед для питья; наконец, он давал возможность есть мясо животных и птиц, доставляя птичий клей, одно из орудий охоты.

По преданию, в том сражении явились и Диоскуры. Тотчас после битвы они на взмыленных конях показались на форуме и объявили о победе, — на том месте, где в настоящее время им выстроен у источника храм. На этом основании и день победы, июльские иды, посвящен Диоскурам.

IV. НАГРАДЫ и отличия, полученные молодыми людьми, производят, кажется, различное действие. Если они получены слишком рано, они гасят в душах поверхностно-честолюбивых всякую жажду славы, скоро удовлетворяют эту жажду и производят в них пресыщение; но на души стойкие, мужественные — награды действуют ободряющим образом; они отличают их перед другими и, как ветер, несут к тому, что считается прекрасным. Они думают, что получили не награду, но сами дали залог, и стыдятся изменить своей славе и не заявить о себе еще более подобного же рода подвигами.

Так было с Марцием. Он видел себе соперника в храбрости в самом себе и, желая всегда превосходить себя самого в подвигах, к славным делам прибавил новые дела, к прежней добыче на войне — новую добычу, вследствие чего о наградах ему прежние его начальники всегда спорили с новыми и старались превзойти в отношении наград ему один другого. В то время римляне вели много войн, сражения происходили очень часто; но Марций не возвращался ни из одного из них без венка или какой-либо другой награды. Другие молодые люди старались показать себя храбрыми из желания прославиться; он жаждал славы, чтобы порадовать мать; чтобы она слышала, как его хвалили, видела с венком на голове и, обнимая его, плакала от радости, — вот что было в его глазах высшею славой и величайшим блаженством! Такими же чувствами был, говорят, одушевлен и Эпаминонд: он считал высшим счастием для себя, что отцу и матери его удалось еще при жизни видеть его полководцем и слышать о победе, одержанной им при Левктрах. Но ему выпала завидная доля видеть, что и отец, и мать его делят его радость, его успехи, тогда как у Марция была в живых одна мать. Он считал долгом оказывать ей и то уважение, которое обязан был оказывать отцу. Вот почему он не уставал радовать и чтить свою Волумнию. Он даже женилсл по ее желанию и выбору и, когда уже сделался отцом, все-таки жил вместе с матерью. V. ОН УСПЕЛ приобрести себе большую известность и влияние своими подвигами на войне, когда сенат, защищая богатых, вооружил против себя народ, который считал себя страшно угнетенным многочисленными притеснениями со стороны ростовщиков. У кого было состояние средней руки, лишались всего, закладывая его, или посредством аукциона; у кого же не было ничего, тех тащили в тюрьмы, несмотря на их многочисленные раны и лишения, которым они подвергались в походах за отечество, в особенности в последнем против сабинцев. В то время богатые объявили, что требования их будут умереннее, и по решению сената консул Маний Валерий должен был поручиться в этом. Народ дрался геройски и разбил неприятеля; но ростовщики нисколько не стали снисходительнее, сенат же делал вид, что забыл данное им обещание, и равнодушно смотрел, как они тащили должников в тюрьму или брали в кабалу. Столица волновалась; в ней собирались опасные сборища. В это время неприятели, заметившие несогласия среди народа, вторглись в римские владения и опустошали их огнем и мечом. Консулы призывали под знамена всех способных носить оружие; но никто не откликнулся на их зов. Тогда мнения магистратов разделились. Некоторые советовали уступить бедным и применять законы к ним не во всей строгости, другие не соглашались с ними. В числе последних был и Марций. По его мнению, главною причиной волнений были не денежные дела, но дерзость и наглость черни; поэтому он советовал сенаторам, если у них есть ум, прекратить, уничтожить попытки нарушить законы в их самом начале.

VI. ОТНОСИТЕЛЬНО этого сенат в короткое время имел несколько заседаний, но не принял окончательного решения. Тогда бедняки неожиданно собрались вместе и, советуя один другому не падать духом, вышли из города, и, заняв нынешнюю Священную гору, расположились стоянкой на берегу реки Аниена. Они не производили никаких насилий и не поднимали знамени бунта, — они кричали только, что, собственно, богачи давно выгнали их из города; что Италия везде даст им воздух, воду и место для могилы и что, живя в Риме, они ничего иного и не получали в награду за то, что сражались за богачей. Испуганный этим сенат отправил к ним в качестве послов старших и самых мягких по характеру и расположенных к народу своих членов. Первым стал говорить Менений Агриппа. Он обращался к народу с горячими просьбами, много и смело говорил в защиту сената и кончил свою речь известною басней. Однажды, сказал он, все члены человеческого тела восстали против желудка. Они обвиняли его в том, что один он из всего тела ничего не делает, сидит в нем без всякой пользы, между тем как другие, для угождения его прихотям, страшно трудятся и работают. Но желудок смеялся над их глупостью: они не понимали того, что, если в него и идет вся пища, все же он отдает ее назад и делит между остальными членами. «Так поступает, граждане, по отношению к вам и сенат, — закончил Агриппа, в нем имеют начало планы и решения, которые он приводит в исполнение с надлежащею заботливостью и которые приносят доброе и полезное каждому из вас».

VII. ЕГО речь расположила народ к миру. Народ потребовал от сената право выбирать пятерых лиц для защиты беспомощных граждан, нынешних народных трибунов, и добился этого права. Первыми трибунами избраны были предводители недовольных, — Юний Брут и Сициний Беллут. Когда в городе восстановилось спокойствие, народ немедленно взялся за оружие и охотно отправился в поход вместе со своими начальниками. Лично Марций был недоволен победою народа и уступками знати и видел, кроме того, что его мнение разделяют и многие другие патриции, тем не менее советовал им не уступать народу в войне за отечество и отличаться перед народом более своею доблестью, нежели влиянием. VIII. В ЭТО ВРЕМЯ римляне вели войну с вольсками. Из их городов большею в сравнении с другими известностью пользовались Кориолы. Когда войска консула Коминия окружили его, остальные вольски в страхе отовсюду пошли к нему на выручку, чтобы дать под стенами города сражение и напасть на римлян с двух сторон. Коминий разделил свое войско — сам двинулся против вольсков, желавших заставить его снять осаду, вести же последнюю поручил храбрейшему из римлян, Титу Ларцию. Кориоланцы, относясь с презрением к оставшимся неприятельским войскам, сделали вылазку. В сражении им сперва удалось разбить римлян и заставить их укрыться в лагере; но Марций выбежал оттуда с кучкой солдат, убил первых попавшихся ему неприятелей, остановил наступление других и стал громким голосом звать римлян вторично принять участие в сражении, В нем было все, что требует от солдата Катон, — не только рука, наносившая тяжелые удары, но и громкий голос и взгляд, наводившие ужас на неприятеля, обращавшие его в бегство. Когда вокруг него стали сбираться солдаты и их набралось много, враги, в страхе, начали отступать. Марцию этого было мало — он стал преследовать их и гнал их, уже обратившихся в дикое бегство, до самых городских ворот. Заметив, что римляне прекратили преследование, — стрелы градом сыпались на них со стен, смелая же мысль ворваться вместе с беглецами в город, наполненный неприятельскими войсками, не могла прийти в голову никому, — Марций сам остановился и стал звать римлян, ободрял их и кричал, что, по счастливой случайности, ворота города открыты скорей для преследователей, чем для беглецов. Идти за ним решились только немногие. Он пробился сквозь толпы неприятелей, бросился к воротам и ворвался в город вместе с беглецами. Вначале он нигде не встретил сопротивления: никто не посмел выступить ему навстречу; но, когда затем враги заметили, что римлян в городе очень немного, они сбежались и вступили в сражение. И римляне, и неприятели смешались. Тогда-то Марций выказал, говорят, в сражении в самом городе чудеса храбрости — в этом бою узнали его сильную руку, быстроту ног и смелую душу: он побеждал всех, на кого ни нападал. Одних противников он прогнал в самые отдаленные части города, других заставил сдаться, сложить оружие и тем дал Ларцию полную возможность ввести в город находившиеся в лагере римские войска.

IX. ТАКИМ ОБРАЗОМ город был взят. Почти все солдаты бросились грабить, отыскивая дорогие вещи. Марций был возмущен и кричал, что, по его мнению, подло солдатам ходить по городу, сбирая ценные вещи, или прятаться от опасности под предлогом наживы, в то время, когда консул со своим войском встретил, быть может, неприятеля и вступил с ним в сражение. Его слушали немногие, поэтому он взял с собою тех, кто желал следовать за ним, и отправился по той дороге, по которой, как он заметил, выступило войско. Он то ободрял своих солдат и советовал им не падать духом, то молился богам, чтобы ему не опоздать, прийти во время, когда сражение еще не кончилось, принять участие в битве, деля опасности вместе с согражданами.

В то время у римлян существовал обычай — выстроившись перед сраженьем в ряды и подобрав тогу, делать устные завещания, назначая себе наследника, в присутствии трех или четырех свидетелей. За этим занятием и застал Марций солдат, стоявших уже в виду неприятеля. Сначала некоторые испугались, заметив его покрытым кровью и потом, в сопровождении кучки солдат; но, когда он подбежал к консулу, в восторге протянул ему руку и объявил о взятии города, Коминий обнял и поцеловал его. Как те, кто узнал о случившемся, так и те, кто догадывался о нем, одинаково ободрились и с криком требовали вести их в бой. Марций спросил Коминия, какую позицию занимает неприятель и где стоят его лучшие войска. Тот отвечал, что, если он не ошибается, лучшие войска состоят из антийцев, расположенных в центре и никому не уступающих в храбрости. «Прошу же тебя, — сказал Марций, — исполни мое желание, — поставь меня против этих солдат». Удивляясь его смелости, консул исполнил его просьбу. В самом начале сражения Марций ринулся вперед; первые ряды вольсков дрогнули. Та часть войска, на которую он напал, была немедленно разбита. Но неприятельские фланги сделали поворот и стали обходить его. Боясь за него, консул выслал на помощь ему лучших солдат. Вокруг Марция кипел ожесточенный бой. В короткое время обе стороны понесли большие потери. Римляне, однако, продолжали идти вперед, теснили неприятеля, наконец, разбили его и при преследовании просили Марция, обессилевшего от утомления и ран, удалиться в лагерь. Он заметил им, что победители не должны знать усталости, и погнался за беглецами. Остальное войско неприятелей также потерпело поражение. Много было убитых и много взятых в плен.

X. КОГДА на следующий день пришел Ларций, консул, в виду собравшегося вместе войска, взошел на возвышение и, воздав богам должную благодарность за блестящую победу, обратился к Марцию. Прежде всего он горячо похвалил его, некоторые из его подвигов он видал лично, о других слышал от Ларция — затем приказал ему выбрать себе десятую часть из массы ценных вещей, лошадей и пленных, прежде общего дележа всего этого. Кроме того, он подарил ему в награду коня в полной сбруе. Римляне с восторгом приняли его слова. Тогда Марций выступил вперед и сказал, что принимает коня и рад слышать похвалы со стороны консула, но, считая остальное платой, а не наградой, отказывается от него и будет доволен частью, одинаковою с другими. «Одной милости хочу я от тебя и настоятельно прошу о ней, — продолжал Марций, обращаясь к консулу, у меня есть среди вольсков знакомый и друг, человек добрый и честный. Теперь он в плену и из счастливого богача сделался рабом. Над его головой собралось много горя, надо избавить его по крайней мере хоть от одного — продажи». Слова Марция были встречены еще с более громкими криками одобрения. Большинство удивлялось скорее его бескорыстию, нежели храбрости в сражении. Даже завидовавшие его блестящей награде и желавшие выступить его соперниками и те согласились тогда, что он заслуживает большой награды за то, что отказался взять большое, и более удивлялись его нравственным качествам, заставившим его отказаться от огромной суммы, нежели тому, чем он заслужил это. Действительно, больше чести — разумно пользоваться богатством, нежели уметь владеть оружием, хотя умение пользоваться богатством ниже отказа от него.

XI. КОГДА толпа перестала кричать и шуметь, потребовал слова Коминий. «Братья по оружию, — сказал он, — вам нельзя заставить человека принять награду, если он не принимает ее и не желает принять. Дадим же ему награду, от принятия которой он не может отказаться, — пусть он называется Кориоланом, если только раньше нас его подвиг не дал ему этого прозвища». С тех пор Марций стал называться третьим именем — Кориолана. Из этого совершенно ясно, что личное его имя было Гай, второе родовое, — Марций. Третье имя получали не сразу, и оно должно было напоминать подвиг, счастье, наружность или же нравственные качества. Так, греки давали в память каких-либо подвигов прозвища Сотера или Каллиника, за наружность — Фискона или Грипа, нравственные качества — Эвергета или Филадельфа, счастье Эвдемона, прозвище, которое носил Батт II. Некоторые из царей получали прозвища даже в насмешку — Антигон Досон и Птолемей Латир. Еще чаще встречались подобного рода прозвища у римлян. Один из Метеллов был назван Диадематом за то, что раненый долго ходил с повязкой на голове, другой Целером за то, что успел всего через несколько дней после смерти отца дать в честь умершего гладиаторские игры, удивив тою быстротою и поспешностью, с какою умел устроить их. Некоторым римлянам до сих пор еще дают прозвища, смотря по тому, когда они родились, — сыну, родившемуся во время отъезда отца, — Прокла, после смерти его — Постума. Одного из близнецов, пережившего брата, зовут Вописком. Равным образом даются прозвища и по телесным недостаткам и притом не только такие, как Сулла, H игр или Руф, но и Цек или Клодий. Римляне поступают прекрасно, приучая не стыдиться и насмехаться над слепотою или другим телесным недостатком, но видеть в них не более как отличительные признаки. Впрочем, этим вопросом занимаются другого рода сочинения.

XII. КОГДА война кончилась, народные вожаки снова стали возбуждать волнения. Они не имели для этого нового повода или справедливого основания они только взваливали на патрициев те несчастия, которые являлись необходимым следствием их прежних раздоров и волнений. Почти все поля оставались незасеянными и неубранными, между тем война не позволяла запастись хлебом из-за границы. Нужда в хлебе была очень велика, поэтому вожаки, видя, что его нет, а если бы он и был, — народу не на что купить его, стали распускать клевету относительно богатых, будто они устроили этот голод по своей ненависти к народу.

В это время приехали послы из Велитр, которые желали присоединить свой город к римским владениям и просили дать им колонистов: чума, бывшая у них, действовала так опустошительно, сгубила столько народу, что от всего населения осталась едва десятая часть. Умные люди думали, что просьба велитрцев и их желание как нельзя более кстати, — вследствие недостатка в хлебе республика нуждалась в своего рода облегчении — вместе с тем они надеялись на прекращение несогласий, если город освободится от крайне беспокойной, нарушавшей вместе со своими вожаками порядок толпы, как от чего-то вредного, опасного. Консулы вносили в список имена таких лиц и намерены были отправить их в качестве колонистов, других назначали в ряды войска, которое должно было идти в поход против вольсков, — желая прекратить волнения внутри государства в надежде, что, служа в одном войске и находясь в одном лагере, бедняки и богачи, плебеи и патриции не будут с прежней ненавистью относиться друг к другу, станут жить в большем согласии.

XIII. ОДНАКО народные вожаки Сициний и Брут восстали против их плана. Они кричали, что консулы хотят назвать красивым именем «переселения» в высшей степени бессердечный поступок; что они толкают бедняков как бы в пропасть, высылая их в город, где свирепствует чума и грудами валяются непогребенные трупы, — чтобы они жили там, подвергаясь мщению чужого божества; что им мало того, что одних из граждан они морят голодом, других посылают на жертву чуме, — они начинают еще по собственному желанию войну; пусть граждане испытают все бедствия за то, что не хотели идти в кабалу к богачам!.. Под впечатлением их слов народ отказывался идти в солдаты, когда консулы объявили набор, и не хотел и слышать о переселении.

Сенат не знал, что делать, Марций, в то время уже высокомерный, уверенный в себе, уважаемый самыми влиятельными из граждан, был самым ярым противником черни. Те, кому выпал жребий идти в качестве колонистов, все же были отправлены под страхом строгого наказания, зато другие решительно отказались идти в поход. Тогда Марций взял с собою своих клиентов и из других граждан — тех, кого ему удалось склонить на свою сторону, и сделал набег на владения антийцев. Он захватил массу хлеба, взял огромную добычу из скота и людей, но себе не оставил ничего и вернулся в Рим, причем его солдаты и везли, и несли множество различного рода вещей, вследствие чего другие раскаивались и завидовали разбогатевшим солдатам, но были озлоблены против Марция и недовольны тем, что он пользовался известностью и влиянием, возраставшими, по мнению недовольных, во вред народу.

XIV. ВСКОРЕ Марций выступил кандидатом на консульскую должность. Большинство было на его стороне. Народ стыдился оскорбить человека, выдававшегося среди других своих происхождением и храбростью, обидеть его, когда он оказал государству стольких важных услуг. В то время не было в обычае, чтобы кандидаты на консульскую должность просили содействия граждан, брали их за руку, расхаживая по форуму в одной тоге, без туники для того, быть может, чтобы своею скромною внешностью расположить в пользу исполнения их просьбы, или же для того, чтобы показать свои шрамы как знак своей храбрости, — у кого они были. Римляне желали, чтобы просители ходили без пояса и туники не потому, конечно, что подозревали их в раздаче денег для подкупа избирателей, — подобного рода купля и продажа появились позже, спустя долгое время; тогда только деньги стали играть роль при голосовании в Народном собрании. Отсюда взяточничество перешло в суды и войско и привело государство к единовластию: деньги поработили оружие. Совершенно справедливо сказал кто-то, что первым отнял у народа свободу человек, выставивший народу угощение и раздавший подарки. Вероятно, в Риме зло это распространялось тайно, постепенно, и обнаружилось не сразу. Кто подал пример подкупа народа или судей в Риме, я не знаю, но в Афинах первым подкупил судей, говорят, сын Антемиона, Анит, преданный суду по обвинению в государственной измене, из-за Пилоса уже под конец Пелопоннесской войны, когда на римском форуме был еще золотой век нравственности.

XV. НО МАРЦИЙ мог, конечно, показать свои многочисленные раны, полученные им во многих сражениях, где он выказал себя с лучшей стороны, участвуя в походах в продолжение семнадцати лет сряду, и граждане, из уважения к его храбрости, дали друг другу слово избрать его консулом. В назначенный для голосования день Марций торжественно явился на форум в сопровождении сенаторов. Все окружавшие его патриции ясно показывали, что ни один кандидат не был так приятен им, как он. Но это-то и лишило Марция расположения народа, которое сменили ненависть и зависть. К ним присоединилось еще новое чувство — страха, что ярый сторонник аристократии, глубоко уважаемый патрициями, сделавшись консулом, может совершенно лишить народ его свободы. На этом основании Марций потерпел при выборах неудачу.

Избрали других кандидатов. Сенат был недоволен; он считал себя оскорбленным больше, нежели Марций. Не менее раздражен был и последний. Он не мог спокойно отнестись к случившемуся. Он дал полную волю своему гневу из-за своего оскорбленного самолюбия, так как видел в этом признак величия и благородства. Твердость и приветливость, главные качества государственного человека, не были привиты ему образованием и воспитанием. Он не знал, что человек, желающий выступить в качестве государственного деятеля, должен всего более избегать самомнения, «неразлучного спутника уединенья», как называет его Платон, — ему придется иметь дело с людьми, и он должен быть терпеливым, хотя некоторые и смеются жестоко над таким характером. Но Марций никогда не изменял своему прямолинейному, упрямому характеру: одолеть, разбить окончательно всех — он не ведал, что это свидетельство не храбрости, а немощи, ибо ярость, подобно опухоли, порождает больная, страдающая часть души. Полный смущения и ненависти к народу, он удалился из Народного собрания. Молодые патриции, вся гордая аристократия, всегда горячо державшая его сторону, и в то время не покинула его, осталась с ним и, к вреду для него, еще более возбуждала его гнев, деля с ним скорбь и горе. В походах он был их вождем и добрым наставником; в военном деле — умел возбуждать в них соревнование в славе, без зависти друг к другу.

XVI. В ЭТО ВРЕМЯ в Рим привезли хлеб; много его куплено было в Италии, но не меньше прислано в подарок сиракузским тираном Гелоном. Большинство граждан льстило себя надеждой, что вместе с привозом хлеба прекратятся и внутренние несогласия в республике. Сенат немедленно собрался для заседания. Народ окружил здание сената и ждал конца заседания, рассчитывая, что хлеб будет продаваться по дешевой цене, полученный же в подарок — раздадут даром. Так думали некоторые и из сенаторов. Тогда поднялся со своего места Марций. Он произнес громовую речь против тех, кто хотел сделать что-либо в угоду народу, — он называл их своекорыстными предателями аристократии; говорил, что они сами вырастили посеянные ими в народе дурные семена наглости и дерзости, между тем как благоразумие требовало уничтожить их в самом начале, не позволять народу иметь в руках такую сильную власть; что он страшен по одному уже тому, что исполняются все его требования; что он не делает ничего против своей воли, не слушается консулов, но говорит, что у него есть свои начальники — вожди безначалия! Он говорил, что, если сенат решит в заседании раздать и разделить хлеб, как это бывает в греческих государствах, с их крайней демократией, он этим будет потакать непокорному народу к общей гибели. «Тогда, — продолжал он, — народ не скажет, что его отблагодарили за походы, в которых он отказался принимать участие, за возмущения, когда он предавал свое отечество, за клевету по отношению к сенаторам, — он подумает, что мы уступаем ему из страха, делаем ему снисхождение, поблажки, из желания заискивать у него. Он не перестанет быть непокорным, не будет жить в согласии, спокойно. Поступать так совершенно глупо, напротив, если у нас есть ум, мы должны упразднить должность трибунов, которая грозит уничтожением консульству, поселяет раздоры в республике, которая не составляет уже одного целого, как прежде, но разделена на части, что не позволяет нам ни соединиться, ни думать одинаково, ни вылечиться от нашей болезни, от нашей взаимной вражды».

XVII. ДЛИННАЯ речь Марция сообщила такое же сильное воодушевление и молодым сенаторам, и почти всем богачам. Они кричали, что единственный человек в республике, непобедимый и чуждый лести, — он. Некоторые из стариков сенаторов возражали ему, боясь последствий. Действительно, ничего хорошего из этого не вышло. Присутствовавшие в заседании трибуны, видя, что мнение Марция одерживает верх, с криком выбежали к народу и стали просить чернь собраться и помочь им. Состоялось шумное Народное собрание. Трибуны передали ему содержание речи Марция. Раздраженный народ едва не ворвался в заседание сената. Но трибуны обвиняли одного Марция и отправили за ним служителей, чтобы он мог оправдаться; но он, выйдя из себя, прогнал их. Тогда трибуны явились вместе с эдилами, чтобы взять его силой. Они уже схватили его; но патриции окружили его и выгнали трибунов, а эдилов даже избили.

Наступивший вечер положил конец беспорядкам. Ранним утром началось страшное возбуждение среди народа. Видя, что он стекается отовсюду, консулы, в страхе за судьбу города, созвали заседание сената и предложили ему решить, какими благожелательными речами и мягкими постановлениями можно водворить тишину и спокойствие среди народных масс. Они говорили, что в настоящую минуту не время проявлять свое честолюбие или спорить о почестях, — дела находятся в опасном, обострившемся положении; необходима власть умная и снисходительная. Большинство согласилось с ними. Тогда консулы явились в Народное собрание и обратились к народу с речью, — какая всего более была необходима. Они старались успокоить его, вежливо отвергали возводимую на них клевету, не выходя из границ умеренности, советовали ему исправиться, порицали его поведение и уверяли, что относительно цены при продаже хлеба сенат будет действовать вместе с народом.

XVIII. НАРОД, за немногими исключениями, соглашался с ними. Порядок и тишина, с какою он держал себя, доказывали ясно, что он слушает их, разделяя их мнение, и успокаивается. Но тут вмешались в дело трибуны. Они объявили, что народ будет слушаться умных решений сената во всем, что может быть полезно, но требовали Марция для оправдания в его действиях: разве он возбуждал сенаторов и отказался явиться по приглашению трибунов не для того, чтобы произвести в государстве смуты и уничтожить демократию? Обрушив удары и брань на эдилов, он желал возжечь, насколько это от него зависело, междоусобную войну, заставить граждан взяться за оружие… Их речь имела целью унизить Марция, если бы он начал, в противоположность своему гордому характеру, льстить народу, или же, когда бы остался верен своему характеру, вооружить против него народ до последней степени, — на что они всего более рассчитывали, прекрасно изучив его.

Обвиняемый явился как бы для оправдания. Народ умолк; воцарилась тишина. Ожидали, что Марций станет молить о прощении, он же начал говорить, не только ничем не стесняясь, но и обвинял народ более, чем то позволяла откровенность, и своим голосом и наружностью показывал мужество, граничившее с презрением и пренебрежением. Народ пришел в бешенство, явно выказывал свое неудовольствие и раздражение вследствие его речей. Самый дерзкий из трибунов, Сициний, посоветовавшись немного с товарищами по должности, громко объявил затем, что трибуны произносят Марцию смертный приговор, и приказал эдилам вести его на вершину Тарпейской скалы и оттуда немедленно сбросить в пропасть. Эдилы схватили его; но даже народу поступок трибунов показался чем-то ужасным и наглым, что же касается патрициев, они, в исступлении и ярости, кинулись на крик Марция о помощи. Одни толкали тех, кто хотел взять его, и окружили его, другие протягивали с мольбой руки к народу. Речи и отдельные слова пропадали в таком страшном беспорядке и шуме. Наконец, друзья и родственники трибунов, убедившись, что Марция можно отнять и наказать, только убив множество патрициев, посоветовали трибунам отменить необыкновенное наказание для подсудимого, смягчить его, не убивать его насильно, без суда, но подвергнуть суду народа. После этого поднялся Сициний и спросил патрициев, почему они отнимают Марция у желающего наказать его народа. В свою очередь, последние спрашивали их: «Для чего и почему вы желаете без суда наказать самым жестоким и беззаконным образом одного из первых людей в Риме?» — «Не считайте это предлогом для вашего несогласия и вражды с народом: он исполнит ваше требование, обвиняемый будет судим, отвечал Сициний. — Тебе, Марций мы приказываем явиться в третий рыночный день и убедить граждан в своей невиновности. Они будут твоими судьями».

XIX. ТЕПЕРЬ патриции были довольны решением и весело разошлись, взяв с собою Марция. В промежуток времени до третьего рыночного дня — рынок у римлян бывает каждый девятый день, который зовется «нундины», — объявлен был поход против антийцев, что давало патрициям надежду на отсрочку суда. Они рассчитывали, что война затянется, будет продолжительна, а за это время народ сделается мягче; гнев его стихнет или совершенно прекратится среди забот относительно ведения войны. Но с антийцами был вскоре заключен мир, и войска вернулись домой. Тогда патриции стали часто собираться: они боялись и советовались, каким образом не предавать им Марция в руки народа, с другой стороны — не давать вожакам повода возмущать народ. Заклятый враг плебеев, Аппий Клавдий, произнес сильную речь, где говорил, что патриции уничтожат сенат и совершенно погубят государство, если позволят народу иметь над ними перевес при голосовании. Но старшие и отличавшиеся приверженностью к народу сенаторы говорили, напротив, что, вследствие уступок, народ будет не груб и суров, а, наоборот, ласков и мягок; что он не относится с презрением к сенату, но думает, что последний презирает его, поэтому предстоящий процесс сочтет за оказываемую ему честь, найдет себе в ней утешение и что его раздражение прекратится, лишь только в его руках очутятся камешки для голосования.

XX. ВИДЯ, что сенат колеблется между расположением к нему и страхом перед народом, Марций спросил трибунов, в чем они обвиняют его и за какое преступление привлекают к суду народа. Когда они ответили, что обвиняют его в стремлении к тирании и докажут, что он думает сделаться тираном, он быстро встал и сказал, что теперь он сам явится перед народом для своего оправдания, не откажется ни от какого суда и, если докажут его виновность, будет готов подвергнуться любому наказанию. «Только не вздумайте изменить обвинение и обмануть сенат!» — сказал он. Они обещали, и на этих условиях открылся суд.

Когда собрался народ, трибуны начали с того, что устроили голосование не по центуриям, а по трибам, чтобы нищая: беспокойная, равнодушная к справедливости и добру чернь имела при голосовании перевес над богатыми, уважаемыми и обязанными нести военную службу гражданами. Затем, отказавшись от обвинения подсудимого в стремлении к тирании, как несостоятельного, они снова стали припоминать, что Марций раньше говорил в сенате, мешая дешевой продаже хлеба и советуя уничтожить звание народного трибуна. Трибуны придумали и новее обвинение — обвиняли его в том, что он неправильно распорядился добычей, взятой в области Антия, — не внес ее в государственную казну, а разделил между участниками похода. Это обвинение, говорят, смутило Марция всего более: он не был подготовлен, не мог отвечать народу тотчас же как следует. Он начал хвалить участников похода, вследствие чего зашумели те, кто не принимал участия в войне, а их было больше. Наконец, трибы стали подавать голоса. Большинством в три голоса вынесли обвинительный приговор. Его осудили на вечное изгнание.

После объявления приговора народ разошелся с такою гордостью, с такою радостью, как не гордился никогда, даже после победы над неприятелями; но сенат был в горе и глубокой скорби. Он раскаивался и жалел, что не принял всех мер, не испытал всего, прежде чем позволить народу надругаться над ним и дать в руки его такую силу. В то время не было нужды различать граждан по одежде или другим отличительным признакам: сразу было видно, что веселый плебей, печальный — патриций.

XXI. ОДИН Марций был тверд, не склонял своей головы; ни в его наружности, ни в походке, ни в лице не было никаких признаков волнения. Среди всех жалевших о нем один он не жалел о себе. Но это происходило не потому, что им владел рассудок, или чтобы у него было кроткое сердце, не потому, чтобы он терпеливо сносил случившееся, — он был страшно разгневан и взбешен; это было то, что составляет настоящее страдание, которого не понимает большинство. Когда оно переходит в гнев, то, перегорев, становится чем-то твердым и деятельным. Вот почему рассерженные кажутся деятельными, как больной лихорадкой — горящим: душа его кипит, взволнована, находится в напряжении.

Свое душевное состояние Марций тотчас же доказал своими поступками. Придя домой, он поцеловал громко плакавших мать и жену, советовал им бодро переносить случившееся и немедленно вышел и направился к городским воротам. Его провожали до них почти все патриции; сам он не взял и не просил ничего он ушел в сопровождении трех или четырех своих клиентов. Несколько дней он провел один в своих поместьях. Его волновало много мыслей, внушаемых ему его раздражением. В них не было ничего хорошего, ничего честного: они были направлены на одно — он хотел отметить римлянам и решил вовлечь их в тяжелую войну с кем-либо из соседей. Марций решил попытать счастья сперва у вольсков, зная, что они богаты людьми и деньгами, и надеясь, что прежние поражения не столько уменьшили их силы, сколько увеличили желание вступить в новую борьбу с римлянами и ненависть к ним.

XXII. В ГОРОДЕ Антии жил Тулл Амфидий, вольск, вследствие своего богатства, храбрости и знатного происхождения сделавшийся царем. Для Марция не было тайной, что он ненавидел его сильнее, чем кого-либо из римлян. Ке раз в сражениях, осыпая угрозами и вызывая один другого, они хвастались своим соперничеством, как это бывает обыкновенно у воинственных, честолюбивых и самолюбивых молодых людей. К общей вражде римлян с вольсками присоединилась личная. Несмотря на это, Марций видел в Тулле некоторого рода благородство и знал, что никто из вольсков не пожелает так горячо зла римлянам, как он, при первом представившемся случае. Марций подтвердил справедливость мнения, что «бороться с гневом трудно: за страсть он жизнью платит». Он надел одежду и принял внешность, под которой его могли всего менее узнать, если бы даже увидали, и как Одиссей вошел в «народа враждебного город».

XXIII. БЫЛ вечер. Ему встречались многие; но никто его не узнал. Он направился к дому Тулла и, войдя, сел немедленно у очага, с покрытою головой, не говоря ни слова. Бывшие в доме смотрели на него с удивлением, но заставить его встать не смели, — в его наружности, как и в молчании, было что-то величественное. Об этом странном случае рассказали Туллу, который в то время ужинал. Тот встал, подошел к незнакомцу и спросил, кто он, откуда пришел и что ему надо? Тогда Марций открыл голову и, немного помолчав, сказал: «Если ты не узнаешь меня, Тулл, и, видя меня перед собою, не веришь своим глазам, — мне приходится самому быть своим обвинителем. Я — Гай Марций, сделавший вольскам много вреда и носящий прозвище Кориолана, прозвище, от которого мне нельзя отрекаться. За свои многочисленные труды и опасности я не приобрел ничего, кроме имени, говорящего о моей вражде к вам. Оно осталось у меня не отнятым, все же остальное я потерял, вследствие зависти и наглости народа и бесхарактерности и измены магистратов, званием равных мне. Я изгнан и, как умоляющий о защите, прибегаю к твоему домашнему алтарю, не потому, чтобы заботился о своей личной безопасности или спасении, — зачем мне было приходить сюда, раз я боюсь смерти? — нет, я хочу отметить изгнавшим меня и уже отметил им тем, что делаю тебя господином моей жизни. Если ты не боишься напасть на неприятеля, извлеки, благородный друг, пользу из моего несчастия, сделай мое горе благом для всех вольсков. Я настолько успешнее буду вести войну за вас, чем против вас, насколько удачнее воюют те, кто знает положение неприятелей, в сравнении с теми, кто его не знает. Но, если ты не принимаешь моего совета, я не желаю жить, да и тебе не следует спасать прежнего своего недруга и врага, теперь — бесполезного, ненужного тебе человека». Когда Тулл услышал его предложение, он чрезвычайно обрадовался, подал ему руку и сказал: «Встань, Марций, и мужайся — великое счастье для нас, что ты перешел на нашу сторону. Но подожди, ты увидишь со стороны вольсков еще большее». Затем он радушно угостил Марция. В следующие дни они советовались между собою относительно похода.

XXIV. В ЭТО ВРЕМЯ Рим волновался, вследствие враждебного отношения патрициев к народу, главным образом благодаря приговору над Марцием. Гадатели, жрецы и частные лица рассказывали о многих предзнаменованиях, заслуживавших внимания. Одно из них, говорят, было следующего рода. Тит Латиний, не занимавший особенно блестящего положения, все же мирный, честный и вовсе не суеверный и еще менее — тщеславный человек, видел во сне, что ему явился Юпитер и велел сказать сенаторам, что впереди процессии в его, Юпитера, честь послали дрянного, крайне неприличного плясуна. Тит, по его словам, не обратил сначала на это никакого внимания. Сон повторился во второй и третий раз; но он отнесся к нему так же небрежно. Тогда он лишился своего прекрасного сына, а сам почувствовал, что члены его тела внезапно так ослабли, что он не мог владеть ими. Он объявил об этом в сенате, куда его принесли на носилках. Говорят, когда он кончил свой рассказ, он тотчас почувствовал, что силы его возвращаются, встал и пошел сам собою. Удивленные сенаторы приказали произвести тщательное следствие по этому поводу. Случай состоял в следующем. Кто-то отдал своего раба другим рабам, с приказаньем гнать его, бичуя, по форуму и затем убить. Исполняя его приказание, они стали бить его. От боли он начал извиваться и делал, в мучениях, разного рода неприличные движения. Случайно сзади двигалась религиозная процессия. Многие из участников были недовольны, видя эту тягостную сцену; но никто не перешел от слов к делу, — все ограничивались бранью и проклятиями лицу, приказавшему наказать другого так жестоко. Дело в том, что тогда с рабами обращались крайне мягко, — сами хозяева работали и жили вместе с рабами, поэтому поступали с ними не так строго, снисходительнее. Большим наказанием для провинившегося раба считалось одно то, если его заставляли надеть на шею деревянную рогатку, которой подпирают дышло телеги, и ходить с ней по соседям, — к тому, кто на глазах других нес подобного рода наказание, никто уже не имел доверия. Его звали «ф_у_рцифер» — «фурка» по-латыни значит «подпорка» или «вилы».

XXV. КОГДА Латиний рассказал о виденном им сне, сенаторы не могли понять, кто это был «неприличный и дрянной плясун», шедший в то время впереди процессии. Но некоторые вспомнили о наказании раба, вследствие его странности, раба, которого прогнали, бичуя, через форум и затем умертвили. С их мнением согласились и жрецы, вследствие чего хозяин раба был наказан, а торжественная процессия и игры в честь божества повторены.

Нума, отличавшийся своими мудрыми распоряжениями религиозного характера вообще, дал, между прочим, следующее приказание, заслуживающее полной похвалы и располагающее других к внимательности. Когда магистраты или жрецы совершают какой-либо обряд, глашатай идет впереди и кричит громким голосом: «Хок аге!», т. е. «Это делай!», приказывая обращать внимание на религиозный обряд, не прерывать его каким-либо посторонним делом иль занятием, — люди делают почти всякую работу в большинстве случаев по необходимости, нехотя. Римляне повторяют обыкновенно жертвоприношения, торжественные процессии и игры не только вследствие такой важной причины, как та, о которой говорено выше, но и из-за незначительной. Когда как-то раз одна из лошадей, везших тенсы, споткнулась, возница же взял вожжи в левую руку, решено было повторить процессию. Позже был случай, что одно жертвоприношение начинали тридцать раз, — каждый раз находили какой-либо недостаток или ошибку. Вот каково благоговение римлян перед богами!

XXVI. МАРЦИЙ и Тулл имели в Антии тайные совещания с влиятельнейшими из граждан и возбуждали их начать войну, пока в Риме не прекратилась еще вражда партий. Им отвечали отказом на том основании, что с римлянами был заключен мирный договор сроком на два года. Но в это время последние сами подали повод считать его недействительным: вследствие ли каких-либо подозрений, или же клеветы, только они приказали во время торжественных публичных игр всем вольскам удалиться из Рима до захода солнца. Некоторые рассказывают, что виной этому уловка, хитрость Марция, который отправил в Рим к магистратам посланца с ложным известием, будто вольски во время празднования игр намерены напасть на столицу и сжечь ее. Распоряжение о высылке вольсков еще более вооружило всех их против римлян. Тулл, раздувая оскорбление и разжигая страсти, добился наконец, что в Рим были отправлены послы требовать возвращения земель и городов, уступленных по окончании войны вольсками. Выслушав послов, римляне были возмущены и дали следующий ответ: вольски первыми берутся за оружие, римляне последними положат его. Затем Тулл созвал большое Народное собрание, где решено было начать войну. Тогда он стал советовать пригласить Марция, простив ему прежние вины, и довериться ему: союзником он принесет пользы больше, чем принес вреда — врагом.