АЛКИВИАД

АЛКИВИАД

Перевод Е. Озерецкой

I. РОД Алкивиада по отцовской линии восходит к Эврисаку, сыну Аякса, а со стороны матери — Диномахи, дочери Мегакла, он был Алкмеонидом. Его отец, Клииий, прославился в морском бою при Артемисии, командуя триерой, вооруженной им на свой счет, а позже погиб, сражаясь с беотийцами при Коронее. Опекунами Алкивиада были его родственники — Перикл и Арифрон, сыновья Ксантиппа. Справедливо говорят, что расположение и любовь к нему Сократа немало содействовали его славе; взять хотя бы Никия, Демосфена, Ламаха, Формиона, Траеибула и Ферамша, знаменитых людей, современных Алкивиаду — даже имена их матерей неизвестны, что же касается Алкивиада, то мы знаем имя его кормилицы — лакедемонянки Амиклы и его воспитателя Зопира, так как Антисфен упоминает о первой и Платон — о втором.

Быть может, не стоит говорить о красоте Алкивиада, но она оставалась цветущей и в детстве, и в юношестве, и в зрелом возрасте, словом — всю его жизнь, делая его любимым и приятным для всех. Ибо неверно то, что говорит Еврипид — что у всех красавцев и осень прекрасна, но Алкивиад, среди немногих других, имел это счастье благодаря своему прекрасному сложению и здоровью. Он немного картавил, и говорят, что даже это ему шло, придавая его речи убедительность и грацию. Аристофан упоминает об этом его недостатке в стихах, в которых высмеивает Теора:

«А вот Теор! А я-то думал — ворон!»

Картавя, то же повторил Алкивиад:

«А… вот… Теор! А я-то… думал… вор… — он!»

И Архипп, насмехаясь над сыном Алкивиада, говорит: он идет медленным шагом, волоча свой гиматий, и, чтобы казаться еще больше похожим на отца, картавит, голову склонивши на плечо.

II. В ЕГО характере позже появились противоречия и внезапные колебания — естественное следствие преследуемых им больших целей и неверностей его судьбы. Но из всех тех сильных и пылких страстей, которым была подвержена его душа, самой пылкой было честолюбие и стремление к первенству во всем, как это видно из рассказов о его детстве. Однажды он боролся; чувствуя, что противник его одолевает, Алкивиад, чтобы не упасть, притянул ко рту руки побеждающего и чуть не прокусил их насквозь. Тот отпустил его, говоря: «Ты, Алкивиад, кусаешься, совершенно как женщины». «Вовсе нет, — возразил последний, — как львы». В другой раз, будучи еще совсем маленьким, он играл в кости на узкой улице, и, когда была его очередь бросать, подъехала нагруженная повозка. Сперва Алкивиад приказал вознице остановиться, так как кости падали как раз в том месте, где повозка должна была проехать. Но грубый человек продолжал двигаться, не слушая его; другие дети расступились, Алкивиад же бросился лицом вниз на землю перед повозкой и велел вознице ехать, если он хочет. Тот, испугавшись, осадил лошадей, а товарищи Алкивиада в страхе за мальчика с громкими криками окружили его. Когда он начал учиться, он охотно занимался у разных учителей, но никогда не хотел обучаться игре на флейте, как занятию презренному, недостойному свободного человека. Он говорил, что плектр и лира нисколько не искажают черт лица и выражения, приличествующего свободному, в то время как у того, кто дует во флейту, искажаются не только губы, но и все лицо, делаясь неузнаваемым даже для близких. Кроме того, играя на лире, можно одновременно и петь, флейта же так закрывает рот, что не дает возможности ни петь, ни говорить. «Пусть играют на флейте, — говорил он, — дети фиванцев, так как они не умеют вести беседу. Мы же, афиняне, имеем, как рассказывают наши отцы, родоначальниками богиню Афину и Аполлона; первая бросила флейту, а второй даже содрал кожу с флейтиста». Таким образом, соединяя серьезные доводы с шуткой, Алкивиад перестал заниматься этой наукой, а за ним и другие, так как между детьми быстро распространилось мнение, что Алкивиад справедливо осуждает игру на флейте и высмеивает тех, кто учится играть на ней. С этих пор флейта была совершенно исключена из числа занятий благородных людей и стала считаться достойной всяческого презрения.

III. АНТИФОНТ написал в своем пасквиле, что Алкивиад, будучи ребенком, убежал из дома к некоему Демократу, одному из своих любовников. Арифрону, хотевшему объявить о нем через глашатаев, Перикл не дал на это согласия, говоря: «Если он умер, то благодаря объявлению узнают только на день раньше о его смерти; если же он жив, мы опозорим его на всю жизнь». Антифонт рассказывает еще, что Алкивиад убил ударом дубины одного из сопровождавших его рабов в палестре Сибиртия. Однако не следует верить словам того, кто сам признался, что бранился из личной ненависти.

IV. МНОГИЕ из благородных окружали Алкивиада, ухаживая за ним, но все они очевидно восторгались его замечательной красотой, в то время как любовь Сократа служит важным доказательством добродетели и таланта юноши. Сократ видел эти черты как бы просвечивающими сквозь его красоту и боялся опасностей, заключавшихся в богатстве, аристократическом происхождении и множестве окружавших его поклонников, как из числа сограждан, так и иностранцев и союзников, стремившихся привлечь его к себе лестью и ухаживанием; только Сократ мог защитить его, спасти от гибели и помешать тому, чтобы растение погибло в цвету, не дав засохнуть до времени и опасть прекрасному плоду. На самом деле, никого счастье не окружало со всех сторон и не ограждало стеной так называемых «благ» до такой степени, чтобы он мог оставаться неуязвимым для философии и недоступным для правдивых и язвительных речей. Сначала Алкивиад, изнеженный и окруженный льстецами, заслонявшими от него мир, не внимал тому, кто его наставлял и воспитывал, но все-таки благодаря своей природной одаренности он распознал Сократа и сблизился с ним, порвав с богатыми и знатными поклонниками. Вскоре сделавшись его другом, Алкивиад охотно слушал речи того, кто не стремился к малодушным любовным наслаждениям, не просил поцелуев и прикосновений, но порицал порочность его души и обличал пустое, бессмысленное самомнение,

И как петух сраженный крылья опустил.

Он считал, что он обязан встречей с Сократом богам, заботящимся о юношах и желающим им спасения.

Презирая самого себя, восхищаясь Сократом, с любовью принимая его благосклонность, испытывая угрызения совести перед его добродетелями, он незаметно приобрел ответную любовь, являвшуюся, как говорит Платон, отражением любви, так что все удивлялись, видя, как он ужинает вместе с Сократом, занимается с ним борьбой и живет в одной палатке, будучи в то же время недоступным и неприязненным для других, а с некоторыми обращаясь совсем надменно, как, например, с Анитом, сыном Антемиона. Тот любил Алкивиада и однажды, ожидая к ужину нескольких иностранных друзей, пригласил и его. Алкивиад отказался от приглашения и, напившись допьяна с товарищами у себя дома, вторгся с толпой товарищей к Аниту; остановившись в дверях мужской комнаты и увидев столы, на которых стояло очень много золотой и серебряной посуды, приказал рабам взять половину и нести к себе домой; совершив это, он удалился, не удостоив войти. Некоторые из приглашенных, возмущенные, стали говорить о том, как нагло и высокомерно вел себя Алкивиад. «Напротив, — сказал им Анит, — он был снисходительным и гуманным: ему никто не мешал забрать все, а часть он нам оставил».

V. ТАК ОН обходился и с другими молодыми людьми, кроме одного метэка, который, как говорят, продав все то немногое, чем он владел, и собрав сто статоров, предложил их Алкивиаду, настаивая, чтобы тот их взял: Алкивиад улыбнулся и довольный пригласил его к ужину. Угостив его и радушно приняв, он вернул ему деньги и приказал на следующий день на публичных торгах предложить за откуп на казенные налоги сумму выше той, которую предложит откупщик. Человек отказывался, потому что этот откуп стоил много талантов, но Алкивиад пригрозил подвергнуть его бичеванию, если он не исполнит требования, так как у него были свои счеты с откупщиками. Таким образом, поутру метэк явился на площадь и набавил к покупной цене талант. Рассерженные откупщики объединились против него и потребовали, чтобы он сказал, кто будет его поручителем, уверенные, что он никого не найдет. Приведенный в замешательство метэк уже отступал, когда Алкивиад крикнул архонтам издалека: «Пишите мое имя, это мой друг, я его поручитель». Услышав это, откупщики оказались припертыми к стене. Привыкнув из прибылей второго откупа уплачивать долг за первый, они не видели никакого выхода из создавшегося положения. Но Алкивиад не позволил метэку взять отступного меньше таланта. После того как они дали, он приказал метэку взять и отступиться. И таким образом он помог этому человеку.

VI. ЛЮБОВЬ Сократа, хотя и вынужденная бороться с любовью многих могущественных соперников, иногда все же покоряла Алкивиада; благодаря врожденной одаренности речи Сократа хватали его за сердце и вызывали слезы, но когда он поддавался льстецам, соблазнявшим его множеством наслаждений, ускользал от Сократа и, находясь в бегах, был преследуем тем, кого одного только он боялся и стыдился, презирая остальных. Клеант говорил, что Сократ удерживает своего любимца только за уши, в то время как другие возлюбленные пользуются многими слабыми местами в его теле, недоступными для Сократа. Алкивиад же был, несомненно, податлив к наслаждениям- слова Фукидида о его крайней распущенности подтверждают это подозрение. Но развращавшие его действовали особенно на присущее ему честолюбие и тщеславие и толкали его преждевременно на большие дела, уверяя, что стоит ему заняться государственными делами, как он сейчас же не только затмит других стратегов и демагогов, но превзойдет славой и могуществом в Греции самого Перикла. Как железо, размягчаясь в огне, опять сжимается и собирает в себя все свои частицы от холода, так и Алкивиад, изнеженный, преисполненный гордости, под влиянием речей Сократа, когда последнему удавалось его поймать, много раз сжимался и собирался в себя, становясь и робким и скромным, сознавая, сколь многого ему недостает и как он несовершенен и далек от добродетели.

VII. ВЫЙДЯ из детского возраста, Алкивиад пришел к школьному учителю и попросил книгу Гомера. Когда тот ответил, что никаких сочинений Гомера у него нет, он ударил его кулаком и вышел. Другому, сказавшему, что имеет Гомера и что он внес в текст Гомера свои поправки, Алкивиад заметил: «Будучи способным исправлять Гомера, ты учишь грамоте? Почему ты не воспитываешь юношей?»

Желая переговорить с Периклом, Алкивиад пришел однажды к его дверям. Ему сказали, что Перинл занят и обдумывает, как ему отчитываться перед афинянами. Уходя, Алкивиад сказал: «Не лучше ли было бы подумать о том, как бы вовсе не давать афинянам отчета?»

Еще будучи подростком, он принимал участие в экспедиции против Потидеи, жил в одной палатке с Сократом и стоял рядом с ним в боях. В одной жаркой битве они оба отличились; Алкивиад был ранен; Сократ прикрыл его, защитил и спас ему, на виду у всех, жизнь и оружие. На самом деле Сократ был более достоин получения награды за храбрость, но стратеги изъявили желание дать ее Алкивиаду из уважения к его аристократическому происхождению, и Сократ, надеясь развить честолюбие Алкивиада в хорошую сторону, первым выступил свидетелем в его защиту и просил увенчать его и дать ему полное вооружение.

В битве при Делии афиняне были обращены в бегство. Алкивиад имел коня. Сократ же отступал пеший с немногими другими. Увидя это, Алкивиад не проехал мимо, но сопровождал его и защищал от неприятелей, теснивших афинян и убивавших многих из них. Случилось это позже.

VIII. ОН ДАЛ пощечину Гиппонику, отцу Каллия, имевшему большую славу и влияние благодаря как богатству, так и происхождению, — не в гневе и не из-за какой-либо ссоры, а просто для смеха, уговорившись с приятелями. Это возмутительное бесчинство, сделавшись известным всему городу, вызвало, как и следовало ожидать, общее негодование; на другой день утром Алкивиад пришел к дому Гиппоника; постучавшись в дверь, он вошел и, сняв гиматий, отдался во власть хозяина, прося, чтобы тот наказал его плетью. Гиппоник простил его, перестал гневаться и впоследствии отдал ему в жены свою дочь Гиппарету. Некоторые же говорят, что не Гиппоник, а его сын Каллий отдал Алкивиаду Гиппарету с приданым в десять талантов. Однако потом, когда она родила, Алкивиад снова потребовал десять талантов, утверждая, что так было условлено, если родятся дети. Каллий же, боясь злоумышления, явился в Народное собрание и завещал свое имущество и дом народу в случае, если он умрет, не оставив наследников. Гиппарета была примерной и любящей мужа женщиной, но Алкивиад оскорблял жену своими связями с иностранными и городскими гетерами. Она ушла из дома и поселилась у брата. Алкивиад не был озабочен этим и продолжал свою распущенную жизнь. Прошение о разводе жена должна была подать архонту только лично, не через другого. Когда она явилась, чтобы поступить согласно закону, Алкивиад вышел и, схватив ее, понес через рынок домой; никто не посмел ни противодействовать ему, ни отнять ее. Она жила у него до самой смерти и умерла спустя много времени во время морского путешествия Алкивиада в Эфес. Насилие же решительно никому не показалось противозаконным или жестоким, так как закон, вероятно, и рассчитан на то, чтобы благодаря необходимости для жены, требующей развода, явиться в публичное место, муж имел возможность примириться с ней и удержать ее.

IX. АЛКИВИАД имел собаку удивительной величины и красоты, обошедшуюся ему в семьдесят мин; он отрубил ей хвост, бывший необыкновенно красивым. Близким, упрекавшим его и говорившим, что все порицают его за поступок с собакой, он сказал, улыбаясь: «Случилось так, как я желал: мне хотелось, чтобы афиняне болтали об этом и не говорили обо мне чего-нибудь худшего».

X. ПЕРВОЕ его публичное выступление состоялось, как говорят, в связи с добровольным пожертвованием государству: он не готовился к этому, но, проходя мимо шумевших афинян, спросил о причине шума и, узнав, что вносят пожертвования, подошел и тоже, сделал взнос. Когда народ стал кричать и рукоплескать, Алкивиад от радости забыл о перепеле, который как раз был у него в гиматии. Птица, испугавшись, улетела, афиняне стали кричать еще больше, и многие, встав, принялись ее ловить. Кормчий Антиох поймал и отдал Алкивиаду, благодаря чему приобрел большую благосклонность последнего.

Происхождение Алкивиада, его богатство, доблесть в боях, множество друзей и родственников открывали ему большие возможности в достижении государственных должностей, но он больше всего стремился завоевать себе значение обаятельностью речи перед толпой. А что он был в этом силен, свидетельствуют комические поэты и величайший из ораторов, который говорит в своей речи против Мидия, что Алкивиад в дополнение ко всему прочему обладал блестящим красноречием. Если верить Теофрасту, человеку любознательному и в искусстве исторического изложения не уступавшему никому из философов, Алкивиад лучше всех умел найти и обдумать, что было необходимо в данном положении, если же нужно было не только найти, что говорить, но и облечь мысль в слова и фразы, то, не умея легко выпутываться из затруднения, он часто сбивался, останавливался среди речи и некоторое время молчал, стараясь вспомнить и схватить ускользнувший от него оборот.

XI. КОННЫЕ заводы Алкивиада прославились также большим количеством колесниц, потому что семи колесниц в Олимпию не послал никто, кроме него, ни частное лицо, ни царь. Победив, он получил, кроме первой, и вторую, и четвертую награды, как говорит Фукидид, по словам же Еврипида — и третью, что превосходит великолепием и славой все честолюбивые мечты в этой области. Еврипид говорил в своей оде: «Я воспою тебя, о сын Клиния. Прекрасна твоя победа; всего же прекраснее то, что не удавалось ни одному из эллинов: получить в состязании на колесницах и первую, и вторую, и третью награды, дважды, без труда достичь увенчания масличным венком и провозглашения глашатаем».

XII. ЭТА слава его еще возросла благодаря соревнованию городов. Эфесцы поставили ему великолепно украшенный шатер, жители города Хиоса кормили его лошадей и доставляли ему большое количество жертвенных животных, а лесбосцы — вино и другие припасы для его стола, за которым щедро угощались многие. Клевета или коварство дали повод еще больше говорить о честолюбии Алкивиада. Говорят, что был в Афинах некто Диомед, неплохой человек, друг Алкивиада, желавший получить награду на Олимпийских играх. Узнав, что у аргосцев есть общественная колесница, и видя, что Алкивиад имеет в Аргосе большое влияние и многих друзей, он убедил его купить эту колесницу. Алкивиад же, купив, записал ее на свое имя, не заботясь о Диомеде, недовольном и призывавшем в свидетели богов и людей. Кажется, началось даже судебное дело по этому поводу, и Иеократ написал «Речь об упряжке» в защиту сына Алкивиада, только в этой речи истцом является Тисий, а не Диомед.

XIII. КОГДА Алкивиад выступил на политическую арену, будучи еще совсем молодым, он сразу затмил других народных вожаков; продолжали борьбу с ним только Феак, сын Эрасистрата, и Никий, сын Никерата; последний был уже стариком и считался храбрейшим из стратегов; Феак же, как и Алкивиад, только начинал выдвигаться; будучи сыном знатных и прославленных родителей, он уступал ему во многом, и особенно в даре речи. В частной беседе он был обходительным и умел убеждать, но не обладал достаточной силой, чтобы вести борьбу в Народном собрании. Он, как говорит Еврипид,

Болтать был мастер, но беспомощен в речах.

Существует речь против Алкивиада, сочиненная Феаком, в которой написано между прочим о том, что Алкивиад для своей ежедневной трапезы пользовался как собственными многочисленными золотыми и серебряными сосудами, принадлежавшими городу и употреблявшимися при торжественных процессиях. Был некто Гипербол из Пеитедского дема, о котором и Фукидид сообщает как о человеке порочном, а для авторов комедий он был постоянным объектом насмешек на театральной сцене. Но он спокойно и равнодушно слушал о себе дурные отзывы, пренебрегая славой (некоторые называют такое бесстыдство и безразличие смелостью и мужественным образом действий); никто его не любил, но народ часто пользовался им, желая осмеять и оклеветать знатных. В это время по его наущению народ намеревался прибегнуть к остракизму, применявшемуся всегда для обуздания тех из граждан, которые выделялись известностью, и влиянием; их изгоняли больше из зависти, чем из страха. Так как было ясно, что остракизму подвергнется один из трех соперников, Алкивиад объединил партии и, условившись с Никием, изгнал остракизмом Гипербола. Некоторые, однако, говорят, что он договорился не с Никеем, а с Феаком и, присоединив к себе его партию, изгнал Гипербола, не ожидавшего этого, так как раньше этому наказанию не подвергался ни один человек простого происхождения. Как раз это говорит комик Платон, упоминая о Гиперболе:

За низкий нрав наказан по заслугам он.

Однако же такое наказание

С клеймом его и предками не вяжется;

Не для таких изобретен был остракизм.

Обо всем этом я подробнее рассказал в другом месте.

XIV. АЛКИВИАДУ было не менее неприятно видеть Никия уважаемым врагами, чем почитаемым согражданами. Алкивиад был гостеприимцем лакедемонян и заботился о тех из них, которые были взяты в плен при Пилосе; но когда лакедемоняне заключили мир, главным образом благодаря Никию, и взяли пленных обратно, они стали ценить того очень высоко. В Греции говорили, что Перикл разжег войну. Никий же ее кончил, и большинство называло этот мир «Никиевым». Крайне рассерженный этим, Алкивиад, решил из зависти нарушить договор. Прежде всего, получая сообщения, что аргосцы из страха и ненависти к спартанцам ищут лишь случая к отпадению, он тайно подал им надежду на возможность союза с афинянами. Через посланцев и путем переговоров он поощрял вождей аргосского народа не бояться и не уступать лакедемонянам, а склониться на сторону афинян и выждать, так как они уже скоро раскаются и готовы нарушить мир. Когда лакедемоняне заключили союз с Беотией и передали афинянам Панакт не в хорошем состоянии, как следовало, а разрушив его, Алкивиад, видя, что афиняне рассержены, стал еще больше раздражать их; он смущал и поносил Никия, остроумно обвиняя его в том, что он, будучи стратегом, не захотел взять в плен неприятелей, запертых на Сфактерии, а после того, как их взяли другие, освободил их и отдал, чтобы сделать приятное лакедемонянам. Однако, говорил он, хотя Никий и был их другом, он не убедил их не заключать союз с Беотией и Коринфом, препятствуя в то же время тем из эллинов, которые хотели этого, стать друзьями и союзниками афинян, если это не было угодно лакедемонянам. В то время как Алкивиад клеветал таким образом на Никия, прибыли, словно по счастливой случайности, послы из Спарты, с первых же слов проявившие большую умеренность и утверждавшие, что они имеют неограниченные полномочия для заключения мира на любых приемлемых и справедливых условиях. Они благосклонно были приняты советом и на другой день должны были выступать в Народном собрании. Алкивиад, испугавшись, устроил так, чтобы послы предварительно поговорили с ним, и при встрече сказал: «Что случилось с вами, спартанцы, как могло остаться для вас неизвестным, что совет всегда ведет себя умеренно и дружелюбно с теми, кто к нему обращается, народ же очень высокомерен и требует многого? Если вы станете утверждать, что прибыли с неограниченными полномочиями, он поступит с вами несправедливо, диктуя вам условия и принуждая вас их принимать; не делайте такой глупости, если хотите, чтобы афиняне были умеренны в требованиях и не принуждали вас поступаться вашими решениями, а объявите, что по вопросу о претензиях афинян вы не имеете полномочий. Я со своей стороны поддержу вас, чтобы сделать приятное лакедемонянам». Подтвердив сказанное клятвой, Алкивиад отвлек их от Никия, так что они совершенно доверились ему, удивляясь его уму и красноречию, обнаруживающим в нем необыкновенного человека. На другой день народ собрался и послы явились. Алкивиад очень дружелюбно спросил у них, с чем они приехали. Они ответили на это, что полномочий для окончательных решений не имеют. Тотчас же Алкивиад набросился на них с гневным криком, словно не он, а с ним поступили несправедливо, называл их людьми коварными, не внушающими доверия, говоря, что они приехали не для того, чтобы сказать или сделать что-либо разумное; совет был раздосадован, народ разгневался, Никий же был изумлен и опечален изменчивостью послов, не подозревая обмана и хитрости.

XV. ПОСЛЕ отъезда лакедемонян Алкивиад, избранный стратегом, тотчас же склонил аргивян, мантинейцев и элейтгев к союзу с афинянами. Никто не похвалит способов, которые он применял для достижения своих целей, но сделано им было очень много: он разъединил и потряс почти весь Пелопоннес и противопоставил лакедемонянам у Мантинеи большое войско, устроив бой очень далеко от Афин. Для лакедемонян этот бой был рискованным, так как достигнутую в нем победу они не могли как следует использовать, в случае же поражения Лакедемону уже не легко было бы сохранить свое положение. Вскоре после этой битвы так называемая «тысяча» захотела уничтожить в Аргосе демократию и подчинить себе город. Пришедшие лакедемоняне уничтожили демократию, но народ снова взялся за оружие и победил их. Подоспевший Алкивиад упрочил победу аргосского народа и уговорил его, выстроив «длинные стены» до моря, вполне связать город с силами афинян. Он привез из Афин архитекторов и каменщиков и проявил такое рвение, что заслужил в Аргосе не меньшую любовь и влияние лично для себя, чем для Афин. Точно так же и жителей Патр он уговорил соединить их город длинными стенами с морем. «Афиняне вас проглотят», — сказал кто-то им. «Может быть, — ответил Алкивиад, — но постепенно и начиная с ног, лакедемоняне же — с головы и разом». Но афинянам он советовал держаться земли и постоянно напоминал молодым людям, чтобы они были верны клятве, которую давали в храме Агравла, — «почитать границей Аттики пшеницу, овес, виноград, маслину», т. е. смотреть как на свою на всякую возделанную и приносящую плоды землю.

XVI. ПРИ ВСЕЙ этой политической деятельности, речах, разуме и красноречии Алкивиад, с другой стороны, вел роскошную жизнь, злоупотреблял напитками и любовными похождениями, носил точно женщина, пурпурные одеяния, волоча их по рыночной площади, и щеголял своей расточительностью; он вырезывал части палубы на триерах, чтобы спать было мягче, т. е. чтобы постель его висела на ремнях, а не лежала на палубных досках; на его позолоченном щите не было никаких родовых эмблем, а только Эрот с молнией в руке.

Глядя на все это, почтенные люди испытывали отвращение и негодовали, боясь его своеволия и неуважения к законам, казавшимся чуждыми и как бы тираническими; чувства к нему народа хорошо выразил Аристофан, сказавший, что город Алкивиада

Жалеет, ненавидит, хочет все ж иметь.

Еще лучше выразил он ту же мысль аллегорически.

К чему было в Афинах льва воспитывать?

А вырос он — так угождать по норову.

Но его пожертвования, хорегии, непревзойденные дары городу, слава предков, мощь красноречия, телесная красота и сила, военная опытность и храбрость — вое это заставляло афинян прощать ему все прочее и относиться к нему снисходительно, постоянно давая его преступлениям самые невинные названия, называя их честолюбивыми выходками, шутками. Так было с Агатархом, художником, которого он запер, а после того, как тот расписал его дом, отпустил, богато одарив; Таврею, своему сопернику по хорегии, он дал пощечину, когда последний стал оспаривать у него победу. Он выбрал себе одну мелиянку из числа пленных, сделал ее своей любовницей, прижил с ней сына и воспитал его. И это называли человеколюбивым поступком, хотя Алкивиада считали главным виновником убийства всех взрослых жителей Мелоса, так как он поддержал такое решение Народного собрания. Аристофонт нарисовал Немею, державшую на руках Алкивиада; все в восторге сбегались смотреть на картину, но старики и этим были недовольны как чем-то тираническим и противозаконным. Считали очень меткими слова Архестрата, что Греция не смогла бы вынести двух Алкивиадов. Однажды Тимон, встретив торжествующего Алкивиада, которого провожали из Народного собрания, не уклонился от встречи, как обычно делал в отношении других, но, подойдя к нему и взяв его за руку, сказал: «Ты хорошо делаешь, что преуспеваешь, сын мой, ибо в тебе растет большое зло для всех этих людей». Некоторые рассмеялись, другие выругали его, но кое-кто весьма призадумался над этими словами. Так неопределенно было мнение об Алкивиаде из-за неровности его характера.

XVII. ЕЩЕ когда был жив Перикл, афиняне стремились в Сицилию и после его смерти взялись за дело, собирая так называемые «союзные и вспомогательные отряды» и посылая их каждый раз тем, с которыми сиракузцы поступали несправедливо, подготовляя почву для более крупной экспедиции. Но Алкивиад был тем человеком, который воспламенил в них настоящую страсть к этому и убедил их приступить к покорению острова не по частям и не понемногу, а отплыв с сильным флотом; он убедил народ в возможности больших успехов, стремясь сам к еще большим. Он надеялся, что Сицилия будет не концом, как думали остальные, а только началом того, что он задумал. Никий удерживал народ, считая покорение Сиракуз делом нелегким. Алкивиад же, мечтая о Карфагене и Ливии, а вслед за этим и о присоединении Италии и Пелопоннеса, рассматривал Сицилию только как базу для войны. Он тотчас же преисполнил надеждами молодежь, которая и от стариков наслушалась о многих чудесных вещах, связанных с этим походом, и множество людей сидели в палестрах и на полукруглых скамьях, рисуя карту Сицилии и расположение Ливии и Карфагена. Однако философ Сократ и астролог Метон никогда, как говорят, не надеялись на какую-либо пользу для Афин от этого похода. Первый, вероятно, был посещен и предупрежден, как обычно, своим гением-покровителем. Метон же, либо опасаясь будущего вследствие разумной предусмотрительности, либо узнав о будущем при помощи какого-то гадания и основываясь на этом, притворился безумным и, взяв зажженный факел, хотел поджечь свой дом. Некоторые, однако, говорят, что Метон не выдавал себя за безумного, а сжег ночью свой дом и, явившись на другое утро в Народное собрание, стал умолять народ по случаю такого страшного несчастья освободить его сына от похода. Обманув сограждан, он достиг просимого.

XVIII. НИКИЙ был избран стратегом против своей воли, стремясь избегнуть власти, главным образом из-за нежелания иметь такого сотоварища. Ибо афинянам казалось, что лучше можно будет вести войну, разведя крепкое вино водой, т. е. послав не одного Алкивиада, а присоединив к его отваге рассудительность Никия. К тому же третий стратег, Ламах, несмотря на свой зрелый возраст, отличался не меньшей горячностью и любовью к риску во время сражений, чем Алкивиад. Когда уже обсуждался вопрос о численности экспедиции и ее подготовке, Никий попытался еще раз приостановить поход и задержать выступление. Однако Алкивиад выступил против этого и поставил на своем; один из ораторов, Демострат, внес предложение, чтобы стратеги имели неограниченные полномочия и в приготовлениях к войне и в ее ведении. Народ утвердил решение, и все было готово к отплытию флота, но не предвиделось ничего хорошего еще и из-за праздника Адониса, пришедшегося как раз на эти дни, когда женщины выставляют множество изображений, напоминающих вынос покойников, как бы устраивают их похороны, бьют себя в грудь и поют похоронные песни, подражая погребальным обычаям. Изуродование герм (у большей части их в одну и ту же ночь были отбиты выдающиеся части) испугало многих, даже из числа тех, которые обычно пренебрегают подобными приметами. Говорили, что коринфяне, колонистами которых были сиракузяне, совершили это для того, чтобы из-за предзнаменования произошла приостановка или перемена решения относительно войны. Но народ не верил ни этим речам, ни тем, которые полагали, что здесь нет никакой дурной приметы, а считали виновниками происшедшего необузданных молодых людей, переходящих, как это обыкновенно бывает под влиянием чистого, не смешанного с водой вина от шуток к буйству. Гнев и страх заставили их воспринимать случившееся как поступок заговорщиков, решившихся на серьезное дело: совет и народ, собираясь часто в течение нескольких дней для рассмотрения этого дела, начали сурово расследовать все, что внушало подозрение.

XIX. В ЭТО ВРЕМЯ демагог Андрокл представил нескольких рабов и метэков, которые донесли, что Алкивиад и его друзья еще и в другом случае изуродовали статуи богов, а кроме того, в пьяном виде пародировали мистерии. Они говорили, что некто Теодор изображал вестника, Политион — жреца-факелоносца, а Алкивиад — иерофанта; остальные друзья также присутствовали; их посвящали в мистерии и называли мистами. Все это было включено в жалобу Фессала, сына Кимона, обвинявшего Алкивиада в поругании Деметры и Коры. Андрокл, злейший враг Алкивиада, подстрекал возмущенный и негодующий против Алкивиада народ. Сторонники последнего сначала встревожились; однако, узнав, что матросы, которые должны были плыть в Сицилию, как и сухопутные войска, ему преданы, и услышав, что тысяча гоплитов из аргивян и мантинейцев говорят открыто, что они отправляются в далекий поход за море только из-за Алкивиада и в случае какой-либо несправедливости по отношению к нему тотчас повернут назад, они ободрились и в назначенный день явились, чтобы выступить с защитой; это вызвало беспокойство их врагов, которые опасались, чтобы народ не стал более снисходительным к Алкивиаду, нуждаясь в нем. Чтобы воспрепятствовать этому, враги Алкивиада пустились на хитрость; некоторые из ораторов, не считавшиеся врагами Алкивиада, но ненавидевшие его не меньше, чем открытые противники, выступили перед народом, говоря: «Нелепо было бы, чтобы человек, выбранный полновластным стратегом таких крупных сил, теперь, когда войско и союзники уже готовы к выступлению, терял драгоценное время, ожидая, пока окончится жеребьевка судей и судебная процедура, отмеряемая водяными часами. Итак, пусть он теперь отплывает в добрый час, а после окончания войны явится сюда, чтобы защищаться согласно тем же законам». От Алкивиада не скрылся коварный характер этой отсрочки; он выступил и сказал народу, что было бы возмутительным посылать его во главе таких больших сил с тяготеющим на нем недоказанным обвинением. Если он не сможет защититься, его следует казнить, если же он оправдается, то сможет выступить против врагов, не опасаясь доносчиков.

XX. ТАК КАК он не смог убедить народ и получил приказ о выступлении, он отправился с двумя другими стратегами, имея немногим менее ста сорока триер, пять тысяч сто гоплитов, около тысячи трехсот лучников, пращников и легковооруженных, а также немалое количество всякого снаряжения. Высадившись в Италии и взяв Регий, Алкивиад высказал свое мнение о том, каким способом надлежит вести войну. Никий возражал ему, Ламах же присоединился к этому плану. Алкивиад, отплыв в Сицилию, взял Катану, но не смог совершить более ничего, так как в это время был вызван афинянами для разбора дела. Как уже было сказано, сначала Алкивиаду были предъявлены только неубедительные подозрения и обвинения на основании показаний рабов и метэков, но затем враги в его отсутствие стали еще ожесточеннее нападать на него и присоединили к поруганию герм также и профанацию мистерий, утверждая, что и то и другое исходило из заговора, направленного к государственному перевороту. Афиняне заключили в тюрьму без суда всех обвиненных по этому делу и раскаивались, что они не вынесли решения о привлечении к суду и не осудили Алкивиада за такие преступления еще до его отъезда. Народ переносил свой гнев против Алкивиада на всех его родных, друзей и знакомых, попадавшихся на глаза. Фукидид не называет имена доносчиков на Алкивиада, другие же упоминают в их числе Диоклида и Тевкра, как, например, комический поэт Фриних в следующих стихах:

О милый мой Гермес, остерегись, чтоб ты,

Упав, не потерпел вреда, возможность дав

Второму Диоклиду злой донос писать.

И в другом месте:

Умолкну я — ведь не хочу, чтоб за донос

Пришлец-разбойник Тевкр награду снова взял.

К тому же доносчики не могли показать ничего ясного и неоспоримого. Так, один из них на вопрос, как смог он узнать лица осквернителей герм, отвечал: «При лунном свете». В этом он сбился, так как во время происшествия было новолуние. Это возмутило всех рассудительных людей, но народ не стал меньше доверять доносам; наоборот, принимал их с прежней горячностью и бросал в тюрьму всякого, кого бы ни оклеветали.

XXI. СРЕДИ тех, кто был заключен в это время в тюрьму и ожидал расследования, находился оратор Аидокид, которого историк Гелланик причислил к потомкам Одиссея. Этот Андокид слыл за человека, ненавидящего демократию и настроенного олигархически. Вот что заставляло больше всего подозревать его в изувечении герм: около его дома находилась большая герма, воздвигнутая в качестве приношения филы Эгеиды и оставшаяся почти единственной неповрежденной из числа наиболее известных. Поэтому она и сейчас называется гермой Андокида, и все дают ей это имя, хотя надпись и свидетельствует о другом. Случилось так, что в тюрьме один из заключенных по этому делу, некто Тимей, тесно сдружился с Андокидом; уступая последнему в знатности, он обладал исключительной сообразительностью и дерзостью. Он уговорил Андокида признать виновным себя и еще немногих других, так как постановление Народного собрания обещало прощение тем, кто сознается добровольно. Судебное же расследование, говорил он, ненадежно для всех вообще, но особенно следует опасаться его знатным; поэтому лучше спасти свою жизнь ложью, чем позорно погибнуть с тем же обвинением. К тому же и для общего блага было бы полезнее пожертвовать несколькими людьми, хотя бы их преступление и было сомнительно, чтобы избавить многих честных людей от ярости народа. Эти слова и предложение Тимея убедили Андокида; он обвинял себя и других и на основании постановления получил себе прощение: всех же тех, кого он назвал, предали смерти, за исключением скрывшихся за границу. Чтобы внушить больше доверия к своим показаниям, Андокид назвал в числе виновных нескольких из своих собственных рабов. Однако это не успокоило совершенно злобы народа; расправившись с осквернителями герм, он, освободившись от других забот, обратил весь свой гнев на одного Алкивиада; в конце концов за ним послали «Саламинию» с благоразумным приказом не применять к Алкивиаду насилия и не поднимать на него руку, а вежливо попросить его отправиться с ними вместе на суд и оправдаться перед народом. Ибо они боялись волнения среди войска, находившегося на вражеской территории, которого легко мог добиться Алкивиад, если бы захотел. Действительно, после отъезда Алкивиада войско пало духом, предвидя, что при Никии война будет вестись медленно и вяло, как если бы исчезла подгонявшая события шпора, ибо Ламах, будучи и воинственным и мужественным, не пользовался ни уважением, ни значением из-за своей бедности.

XXII. ОТПЛЫТИЕ Алкивиада тотчас же лишило афинян Мессены. Были люди, желавшие предать город; Алкивиад, прекрасно их зная, выдал их друзьям сиракузян и испортил дело. Прибыв в Турий и сойдя с триеры, он скрылся и избежал разыскивающих его. Кто-то, узнав его, сказал: «Ты не доверяешь своей родине, Алкивиад?». «Верю во всем, — ответил он, — но когда дело идет о моей жизни, я не поверю и матери, чтобы она каким-либо образом, по ошибке, не положила вместо белого камня черный». Позже, услышав, что государство приговорило его к смерти, он сказал: «Я докажу, что я жив!». Жалоба, поданная на него, содержала следующее: «Фессал, сын Кимона из Лакиадского дема, обвиняет Алкивиада, сына Клйния из Скамбонидского дема, в оскорблении двух богинь, Деметры и Коры, путем подражания мистериям, которые он показывал у себя в доме своим товарищам, надевая длинное платье, подобное тому, какое носит иерофант, совершающий таинства, и называя себя иерофантом. Политиона — жрецом-факелоносцем, Теодора из дема Фегея глашатаем, других же друзей — мистами и эпоптами, чем нарушил законы и правила, установленные эвмолпидами, кериками и жрецами элевсинских мистерий». Алкивиад был осужден заочно, имущество его конфисковали, и еще было постановлено, чтобы его прокляли все жрепы и жрицы, из которых только одна, Феано, дочь Меиона, из храма Агравлы, отказалась подчиниться постановлению, сказав, что она жрица для благословения, а не для проклятия.

XXIII. В ТО ВРЕМЯ как были приняты эти решения и Алкивиад был осужден, он бежал из Турий в Пелопоннес; сперва он провел некоторое время в Аргосе, но, опасаясь врагов и потеряв всякую надежду вернуться на родину, обратился к Спарте, прося убежища и обещая в будущем принести помощи и пользы больше, чем он принес вреда прежде, сражаясь против нее. Спартиаты исполнили его просьбу и приняли его гостеприимно; прибыв, он тотчас же энергично выполнил одно дело, — побудил их, медливших и действовавших нерешительно, помочь сиракузянам и уговорил послать полководцем Гилиппа, чтобы разбить силы афинян в Сицилии; вторым его делом было возобновление с этого же времени войны с самими Афинами; наконец, третьим и самым важным — укрепление, по его совету, Декелии, что явилось наиболее разорительным и губительным для афинян. Этим он достиг большой популярности как политический деятель; не меньшее удивление, однако, вызывала и его частная жизнь: он умел польстить народу, и своим подражанием спартанскому образу жизни до того очаровал его, что все, кто видел его отпустившим длинные волосы, купающимся в холодной воде, питающимся ячменным хлебом и черной похлебкой, не верили и сомневались, имел ли этот человек некогда собственного повара и собственного поставщика благовоний, носил ли он когда-нибудь милетский плащ. Ибо, как говорят, наряду с прочими дарованиями он обладал величайшим искусством пленять людей, применяясь к их привычкам и образу жизни, чтобы стать похожим на них; в искусстве менять свой облик он превосходил даже хамелеона, который, по общепринятому мнению, не может принять только одного цвета белого; Алкивиад же, напротив, мог применить и подражать в равной мере как хорошим, так и плохим обычаям. Так, в Спарте он занимался гимнастикой, был прост и серьезен, в Ионии — изнежен, предан удовольствиям и легкомыслию, во Фракии — пьянствовал и увлекался верховой ездой; при дворе сатрапа Тиссаферна — превосходил своей пышностью и расточительностью даже персидскую роскошь. Дело обстояло, однако, не так, чтобы он легко переходил от одной склонности к другой, меняясь при этом и внутренне, но, не желая оскорблять своим природным обликом тех, с кем ему приходилось иметь дело, он принимал облик, подобный им, скрываясь под этой маской. В Лакедемоне можно было, например, сказать о нем судя по его наружности:

Не сын Ахилла это; это — сам Ахилл,

Воспитанный Ликургом;

на основании же его подлинных склонностей и действий надо было бы сказать:

все та же это женщина.

Так, пока царь Агид находился в походе вне Спарты, Алкивиад до того развратил его жену, Тимею, что она, забеременев от него, даже не скрывала этого. Когда у нее родился сын, она назвала его официально Леотихидом, дома же говорила потихоньку своим подругам и рабыням, что его зовут Алкивиадом; так сильна была овладевшая ею страсть к нему. Сам Алкивиад имел дерзость заявить, что сделал это не из желания оскорбить царя и не из-за сладострастия, но желая, чтобы его потомки правили лакедемонянами. О случившемся многие доносили Агиду, однако более всего он поверил свидетельству времени: однажды, во время землетрясения, испуганный Агид убежал из спальни своей жены и после этого не жил с ней в течение десяти месяцев; так как Леотихид родился после этого времени, то он отказался признать его своим сыном и поэтому впоследствии Леотихид был лишен прав на престол.

XXIV. ПОСЛЕ поражения афинян в Сицилии хиосцы, лесбосцы и жители Кизика отправили посольство в Спарту, чтобы договориться о своем отпадении от Афин. Беотийцы содействовали лесбосцам, Фарнабаз — Кизику; однако, по совету Алкивиада, решили прежде всего помочь хиосцам. Отплыв сам с флотом, Алкивиад не только склонил к отпадению от Афин почти всю Ионию, но, действуя вместе с другими спартанскими полководцами, причинял много вреда афинянам.

Агид, относившийся к Алкивиаду враждебно за оскорбление жены, стал теперь завидовать его славе, слыша от всех, что почти все делается и имеет успех благодаря Алкивиаду. Из прочих спартанцев наиболее влиятельные и честолюбивые тоже досадовали на Алкивиада, завидуя ему. Они добились того, что эфоры послали в Ионию приказание убить Алкивиада. Алкивиад, будучи тайно предупрежден об этом и испугавшись, хотя и принимал участие во всех действиях лакедемонян, избегал попадаться им в руки. Для своей безопасности он отдался в руки персидскому сатрапу Тиссаферну и вскоре стал первым и влиятельнейшим лицом при его дворе. Персу, не отличавшемуся ни прямотой, ни искренностью, но имевшему злой и коварный характер, нравились необычайная изворотливость и одаренность Алкивиада. Впрочем, не нашлось бы такого характера или нрава, который смог бы не покориться и остаться равнодушным к очарованию Алкивиада, проводя с ним все дни и отдыхая за столом. Даже те, кто боялся его и завидовал ему, испытывали удовольствие и радость, встречаясь с ним и видя его. Тиссаферн, который был из всех персов самым заклятым врагом греков, был настолько очарован лестью Алкивиада, что даже превзошел его любезностью. Самый красивый из своих садов с полезными для здоровья источниками и лугами, с великолепными беседками и местами для прогулок, отделанными с чисто царской роскошью, он приказал назвать «Алкивиадовым»; это название еще долго оставалось в общем употреблении.