I. ПИСЬМЕННОСТЬ

I. ПИСЬМЕННОСТЬ

Трудно исследовать доктрину друидов, основанную на системе передачи табуированных знаний. «Доктрина» — слово даже слишком сильное, чтобы обозначить то немногое, что нам известно. К тому же, что скрывало за собой наименование «друидизм» в кельтской античности? Классические авторы лишь весьма неполно отвечают на этот вопрос.[452] Несомненно лишь то, что, исходя из первого значения ирландского слова «druidechta», оно объединяло в себе совокупность представлений, связанных с духовным авторитетом, включая сюда, — что для Древнего Мира есть черта весьма необычная — и нравственные понятия.[453]

Нам тяжело судить об этом сегодня, когда в нашем распоряжении имеются лишь разрозненные сведения и современные критерии объединения, из которых наиболее неадекватным, безусловно, является использование письменности, письменное оформление. Это последнее, на взгляд древних кельтов, было неспособно играть роль хранилища знания, каковую мы признаем ныне за письменным документом; равно как не могло оно и стать тем средством передачи знания последующим поколениям, каковое человек XX столетия видит в «книге». Отсутствие записи, подтверждаемое Цезарем,[454] должно побудить нас к известной осторожности в исследовании.

«Мне кажется (mini videntur)», — осмотрительно пишет Цезарь, — когда отмечает, что друиды не пишут, и он прав, употребляя такой оборот, поскольку он ошибается относительно существа проблемы. То, что друиды не использовали записи в делах религиозных, совсем не означает, что они не знали письменности. Отсутствие галльских текстов — факт, совершенно не зависящий от того культурного уровня, которого достигла кельтская цивилизация в Галлии, и сам Цезарь свидетельствует о том, что гельветы греческими буквами помечали на табличках для письма, которые были обнаружены в их лагере, результаты собственной переписи.[455] Нам известно, также, что послание умершим писали на табличках по-гречески и бросали их в погребальный костер.[456] Наконец, галльские монеты часто имеют на себе теонимы, написанные по-гречески.

Письменность вовсе не была друидам неведома, и нет никаких оснований полагать, что употребление ее было запрещено неким друидическим «постановлением». Если бы это было так, то, с точки зрения Цезаря, мы могли бы, на худой конец, иметь систему счета гончаров из Ла-Гросресенка,[457] но у. нас не было бы ни одной надписи. Тем не менее, Галлия представляет нам их, — в небольшом количестве, написанные по-галльски, разумеется, с трудом читаемые и труднопереводимые, но безусловно кельтские, по своему характеру. Значительная часть дешифрованных текстов — чаще всего, записанных греческим письмом, — по содержанию относятся к погребальной сфере кельтской религии.[458] С другой стороны, было бы крайне странно, если бы кто-то пожелал систематически препятствовать приобщению к истине целой части общества: кельтская цивилизация была либеральной, поскольку всякий человек, отвечавший известным требованиям, мог получить друидическое образование, даже если он сам не становился друидом.

Итак, следует полагать, что и в Галлии, и в Ирландии друиды й их ученики не представляли собой парадоксальным образом эрудитов, не знавших письменности, но, напротив, прекрасно умели читать и писать; Письменности придавалось своего рода магическое значение, более значительное, нежели таковое было у речи; следовательно, она могла использоваться только в исключительных случаях. Тем не менее, имелась, по-видимому, и другая причина, более серьезная.

Фактически кельты почти ничего не писали. В Ирландии могли высечь несколько огамов на погребальной стеле,[459] в крайнем случае — бросить письменный вызов противнику, как не раз делает это Кухулин в «Похищении…», или, наконец, наложить чары с помощью нескольких таинственных букв, но в целом почти что все происходило вербально, в устной форме: asbert in drui, «друид говорит…», и письменное проклятие являлось ужаснейшей санкцией, так что трактат о письменности («Auraicept»,), причисляет огамы к сфере связующего бога Огмы,[460] в то время как те триста пятьдесят коротких и длинных историй, которые должен был знать оллам, разумеется, были созданы не для чтения, но для рассказа их наизусть, для «сказа». Этим объясняется то, что многие ирландские тексты существуют в двух или трех вариантах, наиболее древние из которых редко бывают самыми длинными. Как указывает Ж. Дюмезиль, относящий проблему к индоевропейским временам: «…буддийские гатха Индии и авестийские гатха Ирана, наконец, весь ирландский эпос позволяют распознать в них один и тот же прототип: стихотворные пассажи в более или менее установленных — патетических, особо выразительных или просто важных местах (речи, диалоги, иногда — описания); но все остальное, то есть, повествование в целом, исполнено в прозе, подвижного характера, которую каждый рассказчик передавал на свой манер — удлиняя или сжимая свой рассказ, приукрашивая его, осовременивая, адаптируя… Возможно, что те многочисленные стихи, которыми друиды-ученики (скорее, разумеется, уче-ники-ватес) нагружали свою память, были стихами именно такого типа: не самодостаточными поэмами, но узлами, ритмическими ориентирами в прозаических повествованиях, традиционным в которых являлся только смысл».[461]

Отчего так происходило, зачем этот отказ от наиболее удобного способа, изобретенного людьми для того, чтобы освободить от лишнего труда свою память? Что за несовместимость была между традицией друидов и письменностью? Вот как, по-видимому, можно сформулировать это вкратце. Если письменность служит для закрепления религиозного положения и навечно, статически продлевает действие той или иной формулы, погребальной надписи, обязательства или проклятия, defixio или гейса, то реальная, активная, динамическая мысль, изменчивая, как жизнь, частью которой, наиболее тонкой и неуловимой, она является, не может и не должна применяться к таким обстоятельствам: «…в каждом поколении, — говорит далее Ж. Дюмезиль, — в каждом ученике знание обретает новое рождение, оно не вкладывается как некая сумма, оно облекается в форму, которая, сохраняя в себе его смысл и существенные черты, омолаживает и до некоторой степени актуализирует его…».[462]

Всеобщее использование письменности зафиксировало во времени, привело бы к фиксации определенного момента времени и, следовательно, в определенном смысле, убило бы то, что должно было таким образом жить и возрождаться к жизни вечно.