I. ДРУИД ИСТОРИЧЕСКИЙ И ДРУИД ЛЕГЕНДАРНЫЙ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

I. ДРУИД ИСТОРИЧЕСКИЙ И ДРУИД ЛЕГЕНДАРНЫЙ

Большинство классических авторов приводят, скорее, теоретические, нежели практические определения, слухи, не поддающиеся проверке, и сведения, бесконечное число раз повторяемые поколениями историков и подаваемые в качестве экзотической диковины, которая уже до оскомины приелась от такого длительного употребления… Лишь незначительное число авторов представляет ограниченный круг реальных, пригодных для исследования документов, и все касающиеся друидов факты и их деяния в истории античности были быстро в то же время подробно и точно описаны.

Единственный из континентальных друидов, чья личность нам известна, — это Дивитиак,[123] игравший одну из главных ролей в развитии отношений между Цезарем и правительством эдуев в первые годы Галльской войны. Он управляет государством, ведет переговоры с проконсулом, в особенности активно выступая посредником в пользу своего брата Думнорикса, к которому Цезарь имел все основания относиться с подозрением.[124] Однако вовсе не Цезарь, а Цицерон в одном изящном речении, посвященном философии и искусству прорицания, сообщает нам о том, что Дивитиак был друидом.[125] Удивительнее всего то, что Цезарь везде хвалит Дивитиака за его верность римскому народу. Неужели Дивитиак представлял интересы римской стороны, в то время как брат его Думнорикс возглавлял националистическую, народную партию? Кто из них был обманут, а кто действовал искренне? Возможно, никто, однако это не наша задача вдаваться в рассмотрение вопроса, далеко выходящего за рамки всех политических проблем этого периода.

Вторая историческая встреча друидов с римлянами оказалась менее сердечной. Во второй половине I века нашей эры восстала Британия и, как повествует Тацит, Паулин Светоний был направлен для ее подавления. Отчего этому офицеру вздумалось совершить нападение на местное святилище? Считал ли он, что остров Мона являлся центром восстания? Так или иначе, Паулин Светоний «решает напасть на густонаселенный и служивший пристанищем для перебежчиков остров Мону и с этой целью строит плоскодонные корабли, не боящиеся мелководья и подводных камней. На них он и перевез пехотинцев; всадники же переправились, следуя по отмелям, а в более глубоких местах — плывя рядом с конями».

«На берегу стояло в полном вооружении вражеское войско, среди которого бегали женщины, похожие на фурий, в траурных одеяниях, с распущенными волосами, они держали в руках горящие факелы; бывшие тут же друиды с воздетыми к небу руками возносили к богам молитвы и исторгали проклятия. Новизна этого зрелища потрясла наших воинов, и они, словно окаменев, подставляли неподвижные тела под сыплющиеся на них удары. Наконец, вняв увещаниям полководца и побуждая друг друга не страшиться этого исступленного, наполовину женского войска, они устремляются на противника, отбрасывают его и оттесняют сопротивляющихся в пламя их собственных факелов. После этого у побежденных размещают гарнизон и вырубают их священные рощи, предназначенные для отправления свирепых северных обрядов: ведь у них считалось благочестивым орошать кровью пленных жертвенники богов и испрашивать их указаний, обращаясь к человеческим внутренностям».[126]

То, что Паулин принял за армию, вероятно, представляло собой горстку друидов с их учениками, в сопровождении жен тех и других. Тацит не мог представить описания хотя бы единственной стычки, — в его передаче не упомянуто ни об одном сражении. Римляне без труда овладели островом, который, разумеется, и не был защищен, поскольку британцам даже в голову не могло прийти, что его осмелятся атаковать. Легионы с легкостью овладели им, избивая жрецов и разрушая святилища.

Единственным средством защиты, которым располагали друиды в этом столкновении, была их магия и их проклятия. Этого было недостаточно, чтобы противостоять вооруженной силе римлян, которых не могли впечатлить предписания религии совершенно чуждого им порядка. Тацит видит в этой магий лишь «представление»; но оно, разумеется, не заслуживает названия «камуфляжа» или обыкновенной военной хитрости (Quasi haerentilus membris, immobile corpus — «со словно оцепеневшими членами неподвижное тело»). Таков ли был реальный результат воздействия, или это всего лишь эффектный стилистический прием? Пытаясь, в каком-то смысле, передать своему читателю ощущение величайшего ужаса, Тацит иногда прибегает к описанию такого рода явлений. Так, к примеру, он изображает германских хариев и их Дикую охоту.[127]

Пока Паулин Светоний был, таким образом, занят избиением друидов, жители Лондиния (Лондона) видели повсюду грозные предзнаменования, и тотчас вслед за этим событием, указанным в «Анналах» Тацита, бретонцы подняли мятеж, возглавленный царицей Боудиккой.[128] Это уже не было жалким «представленьем»:

«Известно, что в упомянутых мною местах погибло до семидесяти тысяч римских граждан и их союзников. Ведь восставшие не знали ни взятия в плен, ни продажи в рабство, ни каких-либо существующих на войне соглашений, но торопились резать, вешать, жечь, распинать, как бы в предвидении, что их не минует возмездие, и заранее отмщая себя».[129]

И «вот, что совершили они самого ужасного и жестокого: они вешали женщин из лучших семей, они отрезали их груди и пришивали им Ко рту, чтобы казалось с виду, будто те поедают их. После чего они протыкали их тела насквозь снизу вверх острыми кольями. И все эти злодейства они вершили во время своих жертвоприношений и пиршеств, которым предавались в своих святилищах и особенно в священном лесу Андрасты (так они именуют победу), который почитаем у них особо».[130]

Паулин призывает своих солдат: «…лучше нам пасть смертью храбрых на поле боя, чем быть захваченными в плен, чтобы нас посадили на кол, чем видеть, как нам вырывают внутренности, чем быть пронзенными насквозь горящими кольями, чем заживо быть сваренными в кипятке, как если бы мы оказались среди диких зверей, не знающих ни закона, ни бога».[131]

Разрушение духовной святыни никогда не ведет ни к чему хорошему, но напротив, всегда приводит к войне: войне без пленных, полной ужасных мучений, к войне без искупленья. Тексты умалчивают о том, чем отвечали римляне со своей стороны, но все это явно приняло характер религиозной войны, вызванной разрушением святилища друидов в Англези.[132]

Возвращаясь к описанию Тацита, можем заметить, что нет ничего невероятного в том, что друиды были вооружены, хотя долгое время существовала гипотеза, согласно которой считалось, что они были освобождены от воинской службы как в Галлии так и в Ирландии. Почему, в самом деле, друид не мог счесть себя вправе дополнить силу своей мудрости силой оружия?.. Но все же самым интересным моментом рассказа остается упоминание о попытке прибегнуть к помощи магического искусства и огня: попытке беспомощной, над которой римляне, посмеялись, оправившись от первого шока и так ничего и не поняв. Однако в первый момент они все-таки оцепенели от испуга, как того желали друиды. То, что эти последние вскоре оказались разочарованы в своих ожиданиях, в принципе ничего не меняет: кельтская армия, для которой критерием оценки происходящего служили те же религиозные смыслы, что и для обитателей друидского святилища, на месте римлян обратилась бы в бегство.

Поскольку, — и именно это мы хотели бы подчеркнуть прежде всего, — едва только речь заходит о друидах, так самый очевидный исторический подход сбивается на путь мифологических или религиозных толкований. Друиды из святилища в Англези, вне всякого сомнения, полагались в своих надеждах на бога-связывателя,[133] — того самого бога, который в Дельфах поразил кельтов, пытавшихся осквернить храм Аполлона, ошеломив, парализовав их ужасом.[134] Огонь находится в подчинении того же божества, и даже если было бы преждевременным назвать его по имени, то, по крайней мере, указания, которыми мы располагаем, позволяют по существу разобраться в той задаче, которую ставит перед нами поведение друидов. И в реальном, и в мифологическом плане эти последние обладали двумя аспектами верховной власти: властью военной и магической, религиозным и юридическим господством, аспектом «Варуна» и аспектом «Митры», согласно индийским представлениям, если пользоваться функционалистской терминологией, заимствованной нами у г-на Дюмезиля.[135] «Они предпочитали факелы» (Faces praeferebant), — говорит Тацит: для чего могли бы понадобиться факелы обыкновенной армии, которая столкнулась с противником, высадившимся на пустынный берег и не имевшим при себе тяжелого снаряжения?

Впрочем, эта интерпретация отрывка из Тацита имеет, на наш взгляд, довольно ограниченное значение. Она призвана лишь исходя из конкретного элемента, дать читателю возможность почувствовать саму «атмосферу» друидизма. Если мы даже окажемся неспособны реально и точно установить место друидов в рамках исторического процесса, — не это представляется нам наиболее насущным; важно понять их, узнать, силою какого учения, каких верований сделались они обладателями того великого могущества, которое единодушно признавали за ними древние авторы.

Мифологическое исследование не входит в наши задачи, но, несомненно, начинать рассмотрение проблем следует отсюда, где мы находим подступы к ним. Мы намерены показать, что земной друид уподоблял себя друиду божественному, добивался обретения такой же силы, тех же средств духовной реализации и той же способности подчинять своей воле, — короче говоря, представлял себя подобием бога в той же мере, в какой человеческое общество являет собой образ космоса. Мы также надеемся продемонстрировать, устанавливая обратную связь понятий, что мифологический друид представляет собой наилучший из всех возможных слепок с друида исторического; какой жрец, в сущности, не стремился бы в идеале к уподоблению себя не тому богу, которого он почитает?

Если верующий принимает предложенное ему, если магико-религиозный ритуал полностью доказывает свою действенность, и друид действительно обретает в своих глазах статус бога на земле, становится одновременно хранителем и олицетворением традиции, то различие между мифом и историей во многом теряет свое значение. Так же и нам не стоит сожалеть о крайней скудости собственно исторических свидетельств, среди которых описание разрушения Англези — слишком реалистичное, датированное и хорошо изложенное, — является исключением. Миф обладает собственной реальностью. Не останавливаясь сверх меры на том, что он может скрывать под собой исторического, будь оно представлено в замаскированной форме или явно, следует изучать его ради него самого, имея в виду его структуру, его символику, его содержание, которые, если рассматривать их в ином плане, несомненно согласуются с реалиями истории.

В этом отношении мы располагаем одним очень важным источником информации: легендой островного происхождения, которую приводят ирландские и валлийские тексты. Эти тексты имеют различную датировку, от VIII до XV вв. Но язык их более архаичен, чем язык списков, и лингвисты нередко обнаруживают следы старо-ирландского языка в рукописях XIV века, в той же мере, как и неловкие попытки переписчиков осовременить язык рассказов, которые они копировали, даже не всегда понимая их содержание.[136] Учитывая все это, мы можем использовать их с не меньшим основанием, чем «Германию» Тацита, рукопись которой была открыта в XV веке. Связи между Ирландией и Галлией сопоставимы с теми связями, которые существовали между средневековой Скандинавией и древней континентальной Германией.[137] Здесь также можно обнаружить, с одной стороны, мифологические тексты и события, с другой — скульптурные памятники и надписи, равно как и события исторические. То, что островная литература вобрала в себя, раскрыла и восстановила в себе утраченные тайны галльской литературы, никогда бы не составило в наших глазах предмета первостепенного значения. Но, скорее, таким значением будет обладать для нас ее умение вполне правдоподобно пустить в действие те же пружины и те же механизмы, одним словом, — то, что она построена на тех же самых принципах. «Гойделы, бритоны и галлы составляют в основе три ветви одного и того же народа. У них очень близкие языки, очень похожие, почти идентичные нравы; вполне вероятно, — единая религия с незначительными различиями в пантеонах, общие мифы, лишь соответственно учитывающие особенности их национальных историй».[138] Для нас несомненно, что у них также были одни и те же друиды, и ирландские эпические тексты, переданные наследниками этого жреческого сословия,[139] заслуживают самого тщательного исследования, способного выявить в них все указания на структуру мифологии и религиозную организацию наших континентальных предков. Они, помимо прочего, позволяют исправить и дополнить те слишком краткие изложения учений, которые приводят древние авторы.