По нехоженым тропам

По нехоженым тропам

Осень 1986 года. Солнечный погожий день. Мы с мурманским поэтом, писателем и краеведом Владимиром Смирновым прощаемся с замполитом пограничной заставы капитаном Юрием Корнюшенковым. Капитан здорово помог нам, подбросив до Эйны на УАЗике. Он предлагает:

- Что вы ноги бить будете? Я еду на маяк, подброшу вас до Цып-Наволока. В пути форельки подергаем.

- Да-да, - трясет бородой Смирнов, но не перестает укладывать свой походный рюкзак.

Я его понимаю. Вчера в Озерко мы немного побаловались спиртным, и топать по горам да перевалам четыре десятка километров теперь будет тяжеловато. Но отступать нельзя, иначе эта часть полуострова так и останется необследованной.

Юрий перевез нас через брод на реке Эйна. Последний раз попытался "соблазнить" УАЗИКОМ, но не сумел и уехал, пожелав успеха. Мы с Владимиром двинулись к самой высокой на Рыбачьем горе, имеющей на карте отметку 299,5 м.

Дорога, что ведет от Эйны до губы Моче, ни под какое определение не подходит. Это что-то среднее между оленьей тропой и давним следом от вездехода.

Петляя по горным отрогам и болотам, тропа-след приводит нас к ручью и губе Моче. Путь нелегок. Владимир шутит:

- Знаешь, вместе с потом вышел и спирт. Давай перейдем на здоровый образ жизни и опустошим то, что у нас есть, только тогда, когда придем в Цып-Наволок.

Я согласно киваю головой, хотя знаю, что ни капли спиртного мы до конечной точки похода не донесем. И при этом вспоминаю кума Валерия Богданова, который по такому поводу говорил: "Где ты видел, чтобы у собаки на шее колбаса висела?".

Ручей Моче на вид невзрачный, но рыбный, в чем Смирнов тут же смог убедиться. В тот день, пройдя вдоль ручья до озера Моче, мы наловили килограммов десять кумжи и форели. Обследовали хорошо сохранившийся самолет типа "спитфайер", нашли еще один, предположительно "харрикейн".

Вернувшись, принялись за тщательное обследование губы. Место оказалось очень интересным. Горный ручей здесь как бы рассекает гранит и не течет, а вырывается к Мотовскому заливу. Справа от него находятся большие песчаные наносы и лужайки, вдоль и поперек истоптанные оленями, а слева - скалистые сопки. А берег губы обрывистый, малопригодный для осушки поморских судов.

Губу и ручей называют по-разному: кто Моче, кто Моча. В переводе с финского "Моччесь" значит "красивый", и стоит позавидовать тому, кто первым так метко назвал эту местность. Из истории известно, что поселение на Моче возникло в 1890 году. По-видимому, этот пятачок земли много людей прокормить не мог, ибо в 1909 году в губе было зафиксировано только два двора. Предположительно там жили норвежцы, которые по каким-то причинам оставили насиженное место в 1926 году.

Тщательно обследовав губу, мы нашли места расположения построек, обломки домашней утвари, поржавевшие гвозди. Вот и все, что сохранило время.

Ночевать остались на берегу ручья и отлично отоспались под его говорок.

Утром, рассматривая карту, Смирнов рассуждал:

- Интересно, почему это мыс называется Монастырский? Название намекает, что он относился к владению Печенгского монастыря. А может, там постройки монастырские были? Опять же, обрати внимание, мыс Монастырский, а губа за ним Корабельная и три Корабельных ручья. Видно, подходящее для жизни место было. Неторопливо пробираемся по скалам к Монастырскому мысу. Со стороны берега Мотовский залив кажется тихим и невозмутимым.

- Не хватает поморских карбасов да яхт под парусами, - замечает Владимир.

Монастырский мыс и губа Корабельная выглядят так, будто только что сошли с картины талантливого художника. Среди скал, подкрашенных зеленью трав и сединой ягеля, золотым мазком смотрится песчаная береговая полоса. На пути то и дело встречаются каменные кладки, свидетельствующие о хозяйственной деятельности человека.

На прибрежной террасе стоят осиротевшие постройки. По рассказам рыбачинских старожилов в конце пятидесятых годов двадцатого столетия в губе был построен то ли маяк, то ли станция контроля за движением судов в Мотовском заливе. Вскоре после постройки выяснилось, что произошла ошибочка и объект никому не нужен. Финал: все побито, разграблено, захламлено. Смирнов вздыхает:

- Что с нами стало? Почему такое отношение к труду, к земле? Ну не нужно это военным. Взяли бы и передали рыбакам. Жили бы, себе и другим пользу приносили. Так нет же, все надо превратить в хлам. Ай, да что я говорю, тут целые поселки - под корень. Ох, нет хозяина у землицы. Нет!

Удовлетворив любопытство, мы направляемся из губы Корабельной на мыс Гордецкий.

В 1942 году этот мыс увидел с моря командующий Северным оборонительным районом Северного флота генерал-лейтенант Кабанов. В своем дневнике он записал: "На вершине одной из скал торчит черный деревянный крест-веха, похожий на памятник погибшим морякам. Он стоит на мысу Городецком".

Мыс Городецкий - самая южная точка полуострова. Каменным исполином поднимается он из морской пучины на высоту 238 метров. Скалы темные, неприветливые. Обойти бы их по тропе, но соблазн найти то, что осталось от креста, велик, и мы лезем наверх. Вот он - самый краешек Рыбачьего. У ног - обрыв, а за спиной, насколько глаз хватает, холмы да сопки. Игрушечным кажется кораблик, выходящий из Ура-губы.

Без труда находим место расположения креста. Оно обозначено каменным гурием высотой метра в полтора. (Гурий - пирамида, выложенная из камня, как правило, на вершине сопки. - Авт.). В центре - остатки дерева. То, что сохранилось от креста, лежит на камне в виде полуистлевших деревянных плах. Бережно все осматриваем, ищем надписи.

- Есть! - радостно восклицает Володя. На седом дереве сквозь замшу лишайника еле просматриваются цифры "1705" и две буквы: "..Г..И..." Все. Больше мы, как ни старались, ничего понять не смогли. Предположим, что крест был установлен в 1705 году. Кем? В честь чего? Это останется вечной загадкой.

В 1942 году кресту было 237 лет. Лазанье по скалам измотало основательно, и мы заспешили к еще одним развалинам Рыбачьего, на мыс Шарапов. В пути Владимир меня просвещал:

- Вот не помню, с какого уж языка Шарапов переводится как "Разбойный мыс". И ты смотри, какое место! Темные скалы, ущелья... Тут и без разбойников страх пронимает, а если представить, что здесь спрятались дракары викингов (Драккара - тип судна. - Авт.) и ждут, высматривают добычу...

За разговором не заметили, как дошли до мыса. В довоенные годы здесь стоял пост наблюдения и связи Северного флота. В годы войны пост усилили, и он исправно служил делу защиты Заполярья до победы.

Точно неизвестно, когда поступила команда "законсервировать" пост, зато мы знаем, что за ней последовало. Хорошо обустроенный объект с жилыми домами, дизельной станцией и рубленой из брусьев баней закрыли, повесили на строения замки. И опять пришлось удивляться.

- Ты посмотри: даль несусветная, дорог нет. Кто же стекла в домах поколотил? - спрашивает Смирнов. - Ненависть у нас какая-то к стеклам.

Мы разбили палатку у бани и, сидя у костерка, долго наблюдали, как одеваются в темное одеяние берега Мотовского залива. В наступившей темноте мигали навигационные огни, им вторил маяк у входа в Кольский залив. Шумело море.

Писатель и краевед В. Смирнов (слева), старожил Рыбачьего капитан Ю. Корнюшенков (в центре), фотограф Б. Вирин. Полуостров Средний. 1980 г.

Проснулись мы, едва заалел рассвет. Выбрались из палатки и рты разинули от удивления... В губе плескался человек. Он нырял в набегавшую волну, отплывал от берега, затем ложился на воду и ждал, когда его вновь выбросит на песчаную отмель.

На берегу лежали аккуратно сложенная одежда и гитара. Мы с Владимиром покрутили головами - вокруг никого не было. Кто же он, таинственный пловец? Как попал в этот дальний край, в закрытую пограничную зону?

- Давай спрячемся и понаблюдаем, - предложил я.

- Да он нас уже видел. Сюда нельзя приплыть морем. Значит, топал мимо нашей палатки. Кто же это может быть?

Смирнов стал терзать свою бороду.

Признаться, за все годы скитаний по полуостровам я впервые увидел человека, который с таким удовольствием купается в Баренцевом море.

- Давай чай соображать, - предложил Владимир, - пловец намается, чай как раз нужен будет.

Не успели мы вскипятить воду, как человек вышел на берег, подхватил гитару, одежду и стал подниматься к нам. И тут Смирнов бросился к нему со словами:

- Боря! Черт водяной! Вот уж не ожидал тебя увидеть! Знакомься, Миша, это Борис Нивин, подающий надежды поэт. Борь, да как ты здесь оказался?

- От пограничников узнал, что вы идете берегом. У меня выходной на маяке, вот и решил встретить. Заодно посидим у костерка, я соскучился по людям.

Борис присел к костру, достал из рюкзака литровую фляжку:

- Вот, собственного изготовления. На золотом корне настояна. Я-то в последнее время не очень, но с вами за встречу, да еще в таком месте, с удовольствием!

Выпитое грело изнутри. Восходившее солнце ласкало лицо, серебрило воды Мотовского залива. Володя и Борис говорили о стихах. Вернее, Смирнов уговаривал Нивина почитать что-нибудь из вновь написанного. Тот долго отказывался, наконец сдался:

- Ладно, для хороших людей я спою свои песни. Только прошу не судить строго. Может быть, нескладно, но от души. Зазвенела гитара.

 Время и ветер,

 Навеки развейте

 Минувших печалей дым.

 В лютую стужу

 Сердце не тужит,

 Греясь под светом

 Полярной звезды...

Закончив песню, Борис прижал ладонью струны, задумчиво посмотрел на противоположный берег залива и вновь запел:

 Полжизни прожив в необъятных краях,

 Навек полюбив тишину,

 Однажды уеду на дальний маяк,

 Как некогда князь на войну.

 Вся в черном, махнет мне

 С причала рукой

 Княгиня, отрада моя!

 В далеком тумане

 Возникнет Рыбачий,

 Родимая наша земля.

 И лето раскинет цветные ковры

 Из мхов и полярных берез.

 Откроются сердцу иные миры

 За миром, знакомым до слез.

 Я буду часами

 Бродить в тех мирах,

 Тень счастья в ладони ловя.

 Покоем и волей

 Одарит Рыбачий,

 Родимая наша земля.

Я слушал песню и думал: вот еще один человек покорен этой суровой землей. Что-то есть в этих скалах, чистейших реках и ручейках, в прижавшихся к камням березках. Какая-то чарующая сила обволакивает душу и не отпускает. Помню, как-то строитель Кислогубской приливной электростанции Лев Борисович Бернштейн сказал:

- Души погибших пестуют Рыбачий... Это священная земля с вековой родословной.

 ..И тысячи истин пройдут предо мной,

 И тысячи лиц и имен.

 Я буду, как ангел, парить над землей,

 В планету живую влюблен.

 И если однажды

 Влечу я в ваш дом,

 Вам песнями душу целя, -

 Со мной в ваше сердце

 Ворвется Рыбачий,

 Родимая наша земля!

- Спасибо, Боря, спасибо, родной. За душу взяло, значит, хорошо написано, от души и для людей. Я, грешным делом, истопал весь Кольский полуостров, а вот тянет на Средний и Рыбачий. Здесь живут люди особого склада. Нет в них червоточинки. Здесь, как нигде, ценится дружба, взаимовыручка и доверие, - сказал Володя.

- И еще: народ здесь немногословен, - добавил Нивин. - Возьми оленеводов, слова взвешивают, как лекарство в аптеке.

- Да-да. То же самое поморы, - поддержал его Смирнов.

- Не в почете у них многословие, зато скажут, как линейкой отмерят.

Тот день мы полностью посвятили мысу Шарапов, ну и, конечно же, поэзии.

От мыса Шарапов до Цып-Наволока есть что-то, напоминающее дорогу. По ней мы и засеменили, уже мало обращая внимание на приевшиеся горные пейзажи. Прошли километров десять, Владимир вдруг остановился и сказал:

- Смотрите, по карте справа мыс Баргоутный. Баргоутом в старину называли наружную обшивку деревянных судов. Давайте побываем в этом месте.

- Что ж, пошли, - нехотя согласился я.

Вышли на совершенно лысый мыс. На севере увидели башню маяка, в нескольких километрах от него - силуэт подводной лодки. На восток, ближе к острову Кильдин, скопились суда рыбаков. Мы присели у самого обрыва.

Баргоутный впечатляет. Темные шиферные пласты Природа изогнула, смяла, превратила в замысловатые желоба, сферические арки, вертикальные утесы. По расщелинам, в зоне недосягаемости волн, растет золотой корень.

- Да, - подытожил какие-то свои мысли Смирнов. - И вправду, иначе чем Баргоутный мыс не назвать.

Насколько наблюдательный человек! Ведь действительно природа выгнула каменные пласты так, что они напоминают обводы корпуса судна.