Глава 6 Таинственная смерть

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 6

Таинственная смерть

Внезапная болезнь и смерть императора Николая I, начало царствования которого было омрачено драматическими событиями 14 декабря 1825 г., вызвали не меньше слухов, чем смерть его брата, императора Александра I. Отражения этих слухов дошли и до наших дней.

Как пишет С.В. Мироненко, «21 февраля 1855 г. в русских газетах появилось сообщение, явившееся полной неожиданностью не только для миллионов российских подданных, но и для всего остального мира. Это был манифест о кончине императора Николая I. В реальность происшедшего верилось с трудом, тем более что ничто, казалось, не предвещало смерти этого вполне крепкого и физически здорового 58-летнего мужчины, гордившегося своей силой и мощной фигурой, привыкшего к спартанскому образу жизни и редко жаловавшегося на болезни. (Здесь Мироненко не совсем прав. В 1837 г. во время путешествия по России, по дороге из Пензы в Тамбов, неподалёку от Тархан опрокинулась государева коляска, и выпавший из неё император сломал себе ключицу. С этого времени здоровье вообще стало изменять Николаю Павловичу, появилась нервная раздражительность. После пожара в Зимнем дворце, где погибло немало ценностей и важных документов, каждый раз при виде огня или почуяв залах дыма, император бледнел и жаловался на головокружение. Особенно плохо он стал чувствовать себя в 1844–1845 гг. — болели и пухли ноги, и врачи боялись, что у него начнётся водянка. Весной 1847 г. у императора начались сильные головокружения и приливы крови. — Б.Н.). Ошеломление, вызванное известием о смерти императора, усугублялось ещё и тем, что до самого последнего дня болезнь Николая I держалась в тайне. Официальное сообщение о смерти появилось в газетах с опозданием на три дня — Николай I умер 18 февраля, а 19 февраля в газетах был опубликован бюллетень № 4, сообщавший только об „угрожающем Его Величеству параличном состоянии лёгких“. По Петербургу вскоре поползли слухи, что император покончил с собой. Трудно сказать, имели ли они под собой какое-либо основание. Скорее всего, нет. Зимой 1855 г. в Петербурге была сильная эпидемия гриппа. Болели тяжело почти все в окружении Николая. Вернее всего, что грипп, перешедший в воспаление лёгких, и стал причиной его смерти».

Другой современный русский историк, А. Смирнов, напротив, поддерживает версию если не самоубийства, то отравления Николая I. В своей работе «Разгадка смерти императора», напечатанной в качестве приложения к книге А.Е. Преснякова «Российские самодержцы» (М., 1990), он пишет: «Внезапная кончина 18 февраля 1855 г. Николая I породила легенды: одна гласила, что Николай не мог пережить неудачу Крымской кампании и покончил с собой, другая обвиняла лейб-медика Мандта, иностранца, в том, что он „уморил царя“». В качестве доказательств А. Смирнов приводит некоторые свидетельства очевидцев этих событий.

Например, директор канцелярии императора В. Панаев сообщал: «Государь не изъявлял опасения насчёт своего здоровья и для того, чтобы не тревожить любезных своих подданных, запретил печатать бюллетени о болезни его». Нужно отметить, что эта деталь вполне соответствовала наклонностям Николая Павловича. Таинственность, свойственная всем вообще дворцовым начинаниям, была особенно любима Николаем I. Так, во время Русско-турецкой войны 1827–1828 гг., при осаде Силистрии, Николай заболел перемежающейся лихорадкой (малярией). Император призвал к себе находившегося при нём молодого врача И.В. Енохина и приказал ему лечить себя, но держать это в тайне, так как он не желал, чтобы осаждающие Силистрию русские войска, узнав о болезни государя, пали духом.

Строго говоря, весть о кончине императора была и не так уж неожиданна. Помимо упоминаемого С.В. Мироненко бюллетеня № 4, были, естественно, и предыдущие номера бюллетеней. Правда, первый из них появился только 18 февраля, когда император уже умирал. К этому же номеру газеты был приложен бюллетень № 2 о состоянии здоровья императора в одиннадцать часов вечера 17 февраля. В нём за подписями придворных медиков М. Мандта, И. Енохина и О. Карелля сообщалось: «Лихорадка Его Величества к вечеру усилилась. Отделение мокроты от нижней доли правого лёгкого сделалось труднее». В субботу, 19 февраля, в разделе внутренних известий в газетах был повторён бюллетень № 2, а также помещён бюллетень № 3: «18 февраля четыре часа пополудни. Затруднительное отделение мокроты, коим страдал вчера Государь Император, усилилось, что доказывает ослабевающую деятельность лёгких и делает состояние Его Величества весьма опасным». Таким образом, по крайней мере за три дня до появления официального сообщения о смерти Николая I население было оповещено о тяжёлой болезни императора. Что же касается задержки с опубликованием манифеста о смерти императора, то В. Панаев в своих «Воспоминаниях» объясняет это следующим образом: «Потребовано было от доктора Мандта подробное описание хода самой болезни государя, он составил его (разумеется, на немецком языке). Надобно было, для соблюдения верности, перевести его буквально, что поручил я одному из чиновников канцелярии, хорошо знавшему по-немецки, а потом исправил, лучше сказать, вовсе переделал в слоге, что уже я должен был взять на себя при помощи доктора Енохина, так как многие медицинские термины были мне неизвестны. Мы проработали с ним часа три, не вставая с места, и успели в том, что статья Мандта появилась вслед за моею статьёю». К этому следует добавить, что 20 февраля было воскресенье и газеты не выходили, поэтому манифест с сообщением о смерти Николая I был опубликован лишь в понедельник 21 февраля.

Для подтверждения версии об отравлении Николая I А. Смирнов ссылается также и на не очень достоверные записки внука президента Медико-хирургической академии В.В. Пеликана, который вспоминает высказывания своего деда: «Вскоре после смерти Николая Павловича Мандт исчез с петербургского горизонта. Мандт дал желавшему во что бы то ни стало покончить с собой Николаю яду. Профессор анатомии Медико-хирургической академии Грубер, приглашённый из Вены, не преминул составить протокол о вскрытии тела покойного императора. Найдя его интересным в судебно-медицинском отношении, опубликовал его в Германии, за что посажен был в Петропавловскую крепость. Многие из нас (то есть автор воспоминаний и его сокурсники по Медико-хирургической академии. — Б.Н.) порицали Мандта за уступку требованиям императора. Находили, что Мандт, как врач, обязан был скорее пожертвовать своим положением, даже жизнью, чем исполнить волю монарха и принести ему яду. Однако отказать Николаю в его требовании никто бы не осмелился. Кроме того, самовластный император достиг бы своей цели и без помощи Мандта».

Не более правдоподобными выглядят приведённые А. Смирновым воспоминания некоего полковника Генштаба, адъютанта цесаревича Александра И.В. Савицкого, которому сам «немец Мандт — гомеопат, любимый царём лейб-медик (коего народная молва обвинила в гибели — отравлении императора)», вынужденный спасаться бегством за границу, поведал о последних минутах жизни повелителя, якобы сказавшего ему: «Был ты мне всегда преданным и потому хочу с тобой говорить доверительно: дай мне яду, который позволит расстаться с жизнью без лишних страданий, достаточно быстро, но не внезапно (чтобы не вызвать кривотолков)». И.В. Савицкий так описывает свои впечатления об увиденном в те дни в Зимнем дворце: «На суровом лице усопшего выступили жёлтые, синие, фиолетовые пятна. Уста были приоткрыты, видны были редкие зубы. Черты лица, сведённые судорогой, свидетельствовали, что император умирал в сильном мучении. Александр (наследник. — Б.Н.) ужаснулся, увидя отца таким обезображенным, и вызвал двух медиков — Здеканера (так в тексте. — Б.Н.) и Мяновского, профессоров Медико-хирургической академии, повелел им любым путём убрать все признаки отравления, чтобы в надлежащем виде выставить через четыре дня тело для всеобщего прощания. Ведь все эти фатальные признаки неопровержимо подтверждали бы молву, уже гулявшую по столице, об отравлении императора. Последней волей Николая I был запрет на вскрытие и бальзамирование его тела, он опасался, что при вскрытии откроют тайну его смерти, которую он хотел унести с собой в могилу. Двое вызванных учёных, чтобы скрыть подлинную причину смерти, буквально перекрасили, подретушировали лицо, и его тело надлежащим образом уложили в гроб. Исследованный ими новый способ бальзамирования тела ещё не был отработан надлежащим образом и не предотвратил быстрого разложения тела, тогда обложили последнее ароматическими травами, чтобы заглушить зловоние».

В воспоминаниях И.В. Савицкого вызывает сомнение сама возможность «доверительного» разговора Мандта с посторонним человеком настоль щекотливую тему. Кроме того, профессора Здекауэр и Мяновский были терапевтами и никогда не занимались бальзамированием.

Писатель-эмигрант Николай Тальберг посвятил событиям, связанным с последними днями жизни Николая I, значительную часть своей книги «Неизвестная Россия 1825–1917 (Очерки истории императорской России от Николая I до Царя-Мученика)», вышедшей в Москве в 1995 г.

Он пишет: «Во время водосвятия в день Крещения Господня 1855 г. государь простудился (этот праздник поистине имеет фатальное значение в судьбе Романовых! — Б.Н.), но не берёгся в дальнейшем. В конце января он не хотел отказать графу Клейнмихелю быть на свадьбе его дочери. Император был в конногвардейском мундире с лосинами, не согревавшими достаточно ноги. Возвратившись со свадьбы, он почувствовал озноб. 27 января определился грипп, свирепствовавший в то время в столице. В начале февраля появилось стеснение в груди, выявилось повреждение нижней части правого лёгкого. Доктора предписывали сидеть дома. Государь был вынужден прервать говение на первой неделе Великого поста. На следующий день государь собрался ехать в манеж, напутствовать маршевые батальоны лейб-гвардии Измайловского и Егерского полков, отправляемые на театр военных действий. Врачи Мандт и в особенности Карелл протестовали. Государь спросил их: „Если бы я был просто солдатом, обратили бы вы внимание на мою болезнь?“ — „Ваше Величество, — ответил Карелл, — в нашей армии нет ни одного медика, который позволил бы солдату выписаться из госпиталя в таком положении, в котором вы находитесь и при таком морозе. Мой долг требует, чтобы вы не выходили ещё из комнаты“. „Ты исполнил свой долг, позволь же мне исполнить мой долг“, — ответил император. То же сказал Мандту, добавив, что исполнит свой долг, прощаясь с солдатами, которые отбывают, „чтобы защитить нас“.

Уехал он в лёгком плаще, не внимая уговорам наследника и прислуги. Простуда усилилась. Ночь государь провёл без сна. Последующий день — 10 февраля — он отправился на проводы гвардейских сапёров, преображенцев и семёновцев.

11 февраля не мог быть на литургии Преосвященных Даров и лёг спать одетым. 12-го озноб усилился». Далее приводится обширная цитата из письма лейб-медика Мандта его заграничному другу, в котором рассказывается о событиях, произошедших с вечера 17 февраля 1855 года: «Между 11 и 12 часами блаженной памяти император отложил приобщение Святых Тайн до того времени, когда будет в состоянии встать с постели. (Из этого видно, что сам он не думал, чтобы его жизни угрожала неминуемая опасность, а врач усматривал пока ещё слабые признаки такой опасности в нижней части правого лёгкого, впрочем, не теряя в этом часу всякой надежды на выздоровление. — Примеч. Тальберга). Сделав все нужные медицинские предписания, я, не раздеваясь, лёг отдохнуть в постель. Доктор Карелл должен был оставаться в комнате больного, пока я не приду заменить его в 3 часа утра, так было условлено и так постоянно делалось. В половине третьего я встал и в ту минуту, как я хотел отправиться на мой печальный пост, мне подали следующую, наскоро написанную карандашом записку: „Умоляю Вас, не теряйте времени ввиду усиливающейся опасности. Настаивайте непременно на приобщении Святых Тайн… (Блудова)“. Я нашёл доктора Карелла на своём посту, а положение высокого больного показалось почти не изменившимся с 12 часов ночи. Жар в теле немного слабее, дыхание было несколько менее слышным, чем в полночь. После некоторых вопросов и ответов касательно дыхания в груди (причём особенное внимание было обращено на правое лёгкое, совершенно согласно с тем, как оглашено в газетах) доктор Карелл ушёл для того, чтобы воспользоваться в течение нескольких часов необходимым отдыхом. Было около 10 минут четвёртого, когда я остался наедине с больным государем в его маленькой, неопрятной спальне, дурно освещённой и прохладной. Со всех сторон слышалось завывание холодного северного ветра… Так как накануне того дня вечером, после последнего медицинского осмотра ещё не вовсе утрачена была надежда на выздоровление, то я начал со тщательного исследования груди при помощи слухового рожка. Император охотно этому подчинился точно так, как с некоторого времени он вообще подчинялся всему, чего требовала медицинская наука. В нижней части правого лёгкого я услышал шум, который сделался для меня таким зловещим, каким я в течение уже нескольких лет считал тот особый звук голоса, который происходит из образовавшихся каверн. Я не в состоянии описать ни этого звука, ни этого шума, но и тот, и другой, доходя до моего слуха, не подчинялись моему умственному анализу, как будто проникали во всю мою внутренность и действовали на все мои чувствительные нервы. Они произвели на меня такое же впечатление, какое производит фальшивая нота на слух опытного музыканта. Но этот звук и шум уничтожили все мои сомнения и дали мне смелость приступить к решительному объяснению. Зрело обсудив, что следовало делать в моём положении, я вступил в следующий разговор с Его Величеством. Здесь я должен обратить внимание на то, что замеченный мной особый шум в нижней части правого лёгкого свидетельствовал о начале паралича (по современной терминологии — отёк лёгких. — Б.Н.) в этом важном органе и что вместе с тем для меня угас последний луч надежды. В первую минуту я почувствовал что-то похожее на головокружение: мне показалось, что все предметы стали вертеться перед моими глазами. Но, полагаю, что сознание важности данной минуты помогло мне сохранить равновесие способностей… По выражению глаз императора я тотчас заметил, что он понял значение слов и даже одобрил их. Он устремил на меня свои большие, полные, блестящие и неподвижные глаза и произнёс следующие простые слова, немного приподнявшись и поворотив ко мне голову: „Скажите же мне, разве я должен умереть?“ Эти слова прозвучали среди ночного уединения как голос судьбы… Глаза императора были упорно устремлены на меня. Наконец, сделав последнее усилие, я отвечал: „Да, Ваше Величество“. Почти немедленно вслед за этим император спросил: „Что нашли вы вашим инструментом? Каверны?“ — „Нет. Начало паралича“. Глаза императора устремились прямо в потолок и по крайней мере в продолжение пяти минут оставались неподвижными; он как будто во что-то вдумывался. Затем внезапно взглянул на меня и спросил: „Как достало у вас духу высказать мне это так решительно?“ „Меня побудили к этому, Ваше Величество, следующие причины. Прежде всего, и главным образом, я исполняю данное мною обещание. Года полтора тому назад вы однажды сказали мне: "Я требую, чтобы вы мне сказали правду, если б настала та минута в данном случае". К сожалению, Ваше Величество, такая минута настала. Во-вторых, я исполняю горестный долг по отношению к монарху. Вы ещё можете располагать несколькими часами жизни. Вы находитесь в полном сознании и знаете, что нет никакой надежды. Эти часы, Ваше Величество, конечно, употребите иначе, чем как употребили бы их, если бы не знали положительно, что вас ожидает, по крайней мере, мне так кажется. Наконец, я высказал Вашему Величеству правду потому, что я люблю вас и знаю, что вы в состоянии выслушать её“.

Больной император спокойно внимал этим словам, которые я произнёс почти без перерыва, слегка нагнувшись над его постелью. Он ничего не отвечал, но его глаза приняли кроткое выражение и долго оставались устремлёнными на меня. Сначала я выдержал его взгляд, но потом у меня выступили слёзы и стали медленно катиться по лицу. Тогда император протянул мне руку и произнёс простые, но на века незабываемые слова: „Благодарю Вас“. Слово „благодарю“ было произнесено с особым ударением. После этого император перевернулся на другую сторону лицом к камину и остался неподвижным. Минут чрез 6 или 8 он позвал меня и сказал: „Позовите ко мне моего старшего сына…“

С тех пор как я стал заниматься медицинской практикой, я никогда ещё не видел ничего сколько-нибудь похожего на такую смерть; я даже не считал возможным, чтобы сознание в точности исполненного долга, соединённое с непоколебимою твёрдостью воли, могло до такой степени господствовать над той роковой минутой, когда душа освобождается от своей земной оболочки, чтобы отойти к вечному покою и счастию; повторяю, я считал это невозможным, если (бы) я не имел несчастья дожить до того, чтобы всё это увидеть».

Весьма подробно интересующие нас события описаны в дневниках фрейлины двора, А.Ф. Тютчевой, дочери великого русского поэта и дипломата Ф.И. Тютчева.

Несмотря на то что дневниковые записи, за немногими исключениями, имеют односторонний характер и редко представляют собой результат аналитической мысли, они подкупают своей непосредственностью, отсутствием влияния последующих колебаний общественного мнения. Поэтому они, хотя и требуют тщательной и всесторонней проверки, являются ценным материалом для исторических исследований.

«19 февраля. Император неделю как болен гриппом, не представлявшим вначале никаких серьёзных симптомов; но, чувствуя себя уже нездоровым, он вопреки совету доктора Мандта настоял на том, чтобы, поехать в манеж произвести смотр полку, отъезжающему на войну, и проститься с ним. До сих пор болезнь государя держали в тайне. До 17-го даже петербургское общество ничего не знало о ней, а во дворце ею мало были обеспокоены, считая лишь лёгким нездоровьем… Накануне Мандт объявил положение императора серьёзным. Цесаревич сказал Великой княгине, что доктор Карелль сильно встревожен, Мандт же, наоборот, не допускает непосредственной опасности. „Тем не менее, — добавил Великий князь, — нужно позаботиться об опубликовании бюллетеней, чтобы публика была осведомлена о положении…“

…Вошёл цесаревич со смертельно бледным и изменившимся лицом. Он пожал нам руку и сказал: „Дела плохи“, — и быстро удалился. Подагра (видимо, имелись в виду расстройства дыхания астматического типа. — Б.Н.) поднималась, паралич лёгких был неминуем. Ночь кончалась. Бледный свет петербургского зимнего утра понемногу проник в вестибюль, в котором мы находились. Приток народа и волнение всё возрастали около комнаты, где император в тяжёлых страданиях, но в полной ясности ума боролся с надвигавшейся на него смертью. Наступил паралич лёгких, и, по мере того как он усиливался, дыхание становилось более стеснённым и более хриплым. Император спросил Мандта: „Долго ли ещё продлится эта отвратительная музыка?“ Затем он прибавил: „Если это начало конца, это очень тяжело. Я не думал, что так трудно умирать“.

Предсмертное хрипение становилось всё сильнее, дыхание с минуты на минуту делалось всё труднее и прерывистее. Наконец по лицу пробежала судорога, голова откинулась назад. Думали, что это конец, и крик отчаяния вырвался у присутствующих. Но император открыл глаза, поднял их к небу, улыбнулся, и всё было кончено. При виде этой смерти, стойкой, благоговейной, можно было думать, что император давно предвидел её и к ней готовился. Отнюдь нет. До часа ночи того дня, кода он скончался, он не сознавал опасности и так же, как и все окружающие, смотрел на свою болезнь как на преходящее нездоровье.

20 февраля. В час состоялась панихида в комнате, где лежит покойный император. Тело уже набальзамировано, и лицо его страшно изменилось. Сегодня тело императора перенесли в Белую залу. Эта зала невелика, а толпа была огромная, и жара почти нестерпимая.

21 февраля. Сегодня, утром я присутствовала на панихиде совершенно больная. Пришлось закрыть лицо государю. Говорят, что оно сильно распухло. Бальзамирование произведено неудачно, и тело начинает разлагаться. Запах был очень ощутителен. (Блудова) сказала, что необходимо уговорить государя (Александра II. — Б.Н.) немедленно опубликовать подробности смерти императора Николая, так как в народе уже ходит множество слухов, волнующих массы, и могущих привести к беспорядкам. Все поражены внезапностью смерти, весть о которой разразилась как бомба, как удар молнии, тогда как не было помещено ни одного бюллетеня о болезни императора и об опасности, угрожавшей его жизни (А.Ф. Тютчева, видно, газет не читала, но мы-то знаем, что бюллетени о болезни Николая I, правда, с опозданием, были напечатаны в столичных газетах. — Б.Н.). Недовольны тем, что тело выставлено в такой маленькой зале, что публике нет к нему доступа. Уже распространяется слух, что тело портится и что пришлось его закрыть. Говорят об отравлении, уверяют, что партия, враждебная войне, хотела отделаться от императора, обвиняют Мандта, которому давно не доверяют, — одним словом, тысячи нелепых слухов, какие часто возникают в моменты неожиданных кризисов, слухов, которым верят массы, всегда жадные до всего необычайного и страшного. Для них всё представляется возможным, кроме того, что действительно есть.

22 февраля. Сегодня вечером на панихиде запах был нестерпим. Тело в полном разложении, а народ волнуется. Говорят, что некоторые стараются приподнять тяжёлые покровы, герметически закрывающие тело. И что трудно их от этого удержать».

А вот что писал в своих «Записках» ещё один очевидец тех событий — флигель-адъютант (позднее — сенатор) В.И. Ден:

«Во время последней болезни императрицы (супруги Николая I Александры Фёдоровны. — Б.Н.), жизнь которой была в опасности, государь проводил большую часть ночей без сна, и, таким образом, к нравственным потрясениям присоединилось физическое расстройство, ещё усугублённое системой лечения доктора Мандта, основанной на диете. Государь был ужасно бледен и заметно похудел, но ни в чём не изменил образа жизни, и конечно, никто не подозревал, что дни его были сочтены. Между тем, несмотря на холодную погоду, он осматривал все войска, ежедневно частями проходившие через Петербург в Финляндию (?).

В первой половине февраля высочайший смотр одного из проходящих маршевых батальонов государь, по нездоровью, поручил провести наследнику. Со всех сторон уверяли, что у государя простой грипп, к которому все жители так привыкли, что о нём говорят, как о самом обыкновенном насморке.

15 февраля я встретил государя в санях, катающимся по городу, и совершенно успокоился насчёт его здоровья.

Быстро разнёсшаяся весть о кончине государя привела весь город в какое-то оцепенение. Никто к ней не был подготовлен, многие не подозревали, что государь болен. Немедленно затем начали ходить нелепейшие слухи об отраве; одни обвиняли доктора Мандта, утверждая, что он сам давал принимать государю какие-то порошки собственного, таинственного приготовления, другие уверяли, что государь сам отравился, объясняя это тем, что он в своей гордости не мог перенести наших неудач, как дипломатических, так и военных, и не хотел пережить (падения) русского престижа, сильно поколебленного в Европе событиями последнего года. Мне кажется, было бы лишним пояснять всю нелепость этих толков. Мандта я видел только два раза у отца, как человека не знал и никаких предположений не считаю себя вправе делать о том — есть ли возможность его заподозрить в таком ужасном преступлении. Что касается другого предположения, то я его решительно отвергаю. Кто знал близко Николая Павловича — не мог не оценить глубоко религиозного чувства, которое его отличало и которое, конечно, помогло бы ему с христианским смирением перенести все удары судьбы, как бы тяжки, как бы чувствительны для его самолюбия они бы ни были.

Оставаясь целый день во дворце (19 февраля. — Б.Н.), я ещё раз ходил в кабинет покойного государя… И что меня поразило: я нашёл его черты совсем изменившимися. Утром, то есть несколько минут после смерти, я заметил на лице государя выражение утомления и страдания, вечером, напротив, я застал на лице спокойное, с той улыбкой, которая придавала при жизни Николая Павловича особенную прелесть его правильным чертам.

…Я положительно утверждаю, что я никогда не видел ничего прелестнее, прекраснее лица государя вечером 19 февраля, то есть за несколько часов до той минуты, когда, предоставленное неопытным врачам, тело покойного было обезображено, а лицо искажено неудавшимся бальзамированием».

Служивший в ту пору врачом в лейб-гвардии Семёновском полку доктор А.И. Ильинский в своих мемуарах «За полстолетия. 1841–1892» («Русская старина», 1894, т. 81, с. 3–32) привёл данные, частью которых он был сам свидетелем, а часть слышал от «весьма компетентных и высокопоставленных лиц», между ними — лейб-хирург Д.К. Тарасов, с которым он был коротко знаком, а тот, в свою очередь, слышал многие подробности о кончине императора Николая Павловича от лейб-медиков И.В. Енохина и Ф.Я. Карелля.

Он пишет: «В начале Великого Поста 1855 г. по Петербургу начали ходить тёмные, постепенно увеличивающиеся слухи о болезни императора Николая Павловича. Никто из нас ничего положительно не знал. В воскресный день недели православия, приходившейся в этом году на 3 февраля, я отправился в Казанский собор. Служил митрополит С.-Петербургский Никанор… Когда протодиакон провозгласил многолетие императору Николаю Павловичу, певчие, по ошибке, начали петь вечную память. Митрополит встревожился, замахал руками. В церкви сделалось смятение и перерыв богослужения. Певчие, после моментальной остановки, запели многолетие. Нужно же было случиться, что император Николай Павлович скончался через несколько дней, 18 февраля 1855 г. … После этого не верьте народным приметам и предрассудкам!

В день кончины императора около трёх часов дня в госпиталь прибыл Шеринг (генерал-штаб-доктор гвардейского корпуса, известный своей приверженностью к гомеопатической системе лечения. — Б.Н.). Он вошёл смущённый и взволнованный. „Государя не стало! — сказал Шеринг и продолжал: — У него было воспаление лёгких, кончившееся параличом их, а известно, что два только сильных и главных средства при параличе лёгких: это — tartarus stibiotus (рвотный камень) три раза в день по 1/100 грана (гран — единица массы, применявшаяся в русской аптекарской практике, равная 62,2 мг. — Б.Н.), а если он не помогает, то carbo vegetabilis (растительный уголь) четыре раза по 1/100 грана! И представьте, что государю не дали ни одного из этих средств! Да! Лейб-медик Мандт даст за это ответ Богу…“

Император Николай Павлович был болен, как тогда говорили, около трёх недель. Ввиду войны и начавшейся осады Севастополя, чтобы поддержать дух войск, бюллетени о состоянии здоровья императора не выходили. Болезнь началась острым бронхитом, и лечивший государя лейб-медик Мандт пользовался большим доверием его.

Мандт был известен как лицо, введшее в России атомистическую систему лечения. Эта система, павшая вместе с Мандтом, походила на гомеопатическую с той разницей, что лекарств было меньше и приёмы их были несколько больше… Главное средство было nux vomica (чилибуха), которой давалось по 1/60 грана на приём. Мандту был отдан для опытов так называемый придворный Образцовый госпиталь, и он так умел уверить государя в компетентности своей системы, что государь имел при себе порошок из nux vomica, и когда чувствовал себя не совсем здоровым, то принимал порошок. Действительно, лёгкое согревающее и шпорящее желудок действие мандтовских порошков (могло) многих вводить в заблуждение. Хотя Мандт и советовал государю, заболевшему бронхитом, не выезжать, но всё-таки он выезжал и осматривал в манеже проходившие и направляющиеся на театр военных действий полки и команды, чтобы воодушевить их своим присутствием на ратные подвиги. В одну из таких поездок он простудился, бывший у него бронхит обострился, сделался капиллярным и вскоре перешёл в воспаление обоих лёгких (pneumonia duplex) — болезнь страшную, особенно для атлетических и крепко сложённых немолодых людей, а император Николай Павлович принадлежал именно к таким.

Мандт, говорят, не принял никаких мер к ослаблению болезни и ограничился своей атомистикой. Накануне (или несколько раньше) печального исхода был составлен консилиум из лейб-медиков Енохина и, кажется, Карелля, врача императрицы Александры Фёдоровны. Эти врачи констатировали двойное воспаление лёгких, прописали лекарства и назначили мушку на грудь с целью остановить начавшийся паралич лёгких. Но было уже поздно! Убийственная болезнь сломила крепкую натуру императора всего на 58-м году жизни. Между тем, если бы не случайность этой болезни, он мог бы прожить ещё много лет!

…На Дворцовой площади были сплошные массы людей, везде раздавались вздохи и сожаления, многие плакали, по устам пробегало имя лейб-медика Мандта, который во избежание неприятных столкновений, как тогда говорили, немедленно по кончине императора был вывезен из дворца в наёмной карете и будто бы в тот же день выехал за границу.

Ходили тогда слухи, что покойный император завещал, чтобы бальзамирование его тела было совершено по новому способу, который состоял во впрыскивании в вены (?) раствора сулемы (сублимата) без вскрытия тела. Для бальзамирования был приглашён адъюнкт-профессор Грубер (впоследствии известный анатом), который и произвёл бальзамирование, предупредив, чтобы останки в течение 4–6 часов оставались в совершенном покое, так как это требовалось для того, чтобы дать время подействовать раствору сублимата на ткани, причём должно происходить химическое соединение впрыснутого средства с белком. Но так как приближалось время панихиды в Высочайшем присутствии, то окружающие не обратили внимания на предостережение Грубера и поспешили одеть почившего императора, вследствие чего лопнула одна из больших вен, раствор, впрыснутый в вены, излился в полости тела и не мог произвести желаемого действия. Останки императора вскоре подверглись разложению. Новый император Александр Николаевич был весьма опечален этим и приказал отыскать лицо, которое исправило бы ошибку. Мнимую ошибку Грубера взялся исправить профессор анатомии Медико-хирургической академии Павел Андреевич Наранович. Он занялся этим делом с усердием. Каждую ночь, а днём в назначенное время, когда прекращался впуск публики в Петропавловский собор, Наранович усердно работал, употребляя всевозможные дезинфицирующие и противогнилостные средства. Он добился того, что устранил запах, но лицо покойного императора трудно было узнаваемо. Нарановичу, однако, удалось исправить это неприятное состояние способом, ему одному известным, так что лицо покойного императора приняло свойственное ему выражение». (Есть сведения, что ему помогал И.В. Енохин.)

По мнению современного историка медицины И.В. Зимина, рассматривающего несколько версий смерти императора Николая I, в пользу самоубийства косвенно свидетельствует отсутствие в петербургских архивах протокола вскрытия тела императора. Однако хорошо известно, что Николай I запретил производить вскрытие после его смерти (причины запрещения указываются разные). Поэтому такого документа не могло быть по определению, как не мог и Грубер, производивший бальзамирование, составить протокол о вскрытии тела и, «найдя его интересным в судебно-медицинском отношении, отпечатать его в Германии». Правда, своё заключение о причине смерти Грубер мог сделать и на основании одного лишь наружного осмотра трупа. Руководства по судебной медицине указывают, что и при таком способе исследования можно обнаружить те или иные признаки отравления: необычность окраски кожных покровов и слизистых, ускорение или замедление в развитии трупного окоченения, чрезмерное расширение или сужение зрачков и т.п. В.Л. Грубер, ученик известного венского профессора анатомии Гиртля, был опытным специалистом, достигшим больших успехов в искусстве бальзамирования. Однако в случае с бальзамированием трупа императора Николая I он был поставлен в чрезвычайно трудное положение, так как условия бальзамирования были продиктованы самим императором. Привыкнув безгранично распоряжаться жизнью и смертью своих подданных, он так же решил распорядиться своей посмертной судьбой. Но, как и во многих его прижизненных начинаниях, Николая I и на этот раз постигла неудача. Ф.И. Тютчев говорил о нём: «Чтобы создать такое безвыходное положение, нужна была чудовищная тупость этого злополучного человека».

А.Ф. Тютчева писала в своём дневнике: «Он сам сделал все распоряжения на случай своей смерти и пожелал, чтобы его бальзамировали по системе Ганоло, заключающейся в том, что делается простой надрез в артерии шеи и впускается туда электрический ток».

По-видимому, под фамилией Ганоло выступает известный французский химик и фармаколог Ж.И. Ганналь (1791–1852), занимавшийся также вопросами бальзамирования и использовавший для этой цели квасцы алюминия. Приоритет же введения при бальзамировании антисептических растворов через артерии принадлежит итальянцу Транчини и французам Шосье и Сюке, предложившим этот способ в первой половине XIX века. Что же касается пассажа с «впусканием электрического тока», то он может быть следствием или, мягко говоря, некомпетентности автора дневника, или результатом плохого перевода (переводчик Е.В. Герье): А.Ф. Тютчева, родившаяся и получившая образование за границей, писала свои дневники сначала по-немецки, а потом — по-французски.

Известно, что перу Грубера принадлежит более 600 научных работ, опубликованных в России и за рубежом, за что он получил прозвище «Пимен русской анатомической школы». Однако ни в полной библиографии трудов В.Л. Грубера, хранящейся в музее кафедры нормальной анатомии ВМА, ни в каталогах фундаментальной научной библиотеки ВМА в Санкт-Петербурге и Государственной центральной научной медицинской библиотеки в Москве, ни в каталоге Национальной медицинской библиотеки США, как и в генеральных каталогах библиотек США и ФРГ, статью Грубера с названием, имеющим хотя бы косвенное отношение к данной теме, обнаружить не удалось. И вообще в 1855–1856 гг. работы Грубера за границей не печатались.

Следует признать, что Грубер не справился с поставленной перед ним задачей — забальзамированный им труп Николая I очень скоро подвергся интенсивному разложению. В связи с этим Медицинский департамент Военного министерства затребовал 24 февраля 1855 г. от Придворной аптеки рецепты, «по коим отпускаемы были жидкости для бальзамирования тела в Бозе почивающего императора Николая Павловича». На следующий день рецепты были возвращены — видимо, рассматривавшие их медики не нашли в действиях Грубера никаких нарушений.

Также легендарной следует считать версию А.А. Пеликана о якобы имевшем место заключении Грубера в Петропавловскую крепость: данных об аресте Грубера нет ни в документах музея Петропавловской крепости, ни в фондах Петропавловской крепости РГИА (бывший ЦГАОР), ни в «Списке арестантов Алексеевского равелина с 1850 по 1884 г.», опубликованном в «Историко-революционном сборнике» (М.—Л., 1926, т. 3, с. 300–306).

Конечно же, Н.Г. Богданов не мог пройти мимо этой невероятной истории. Он пишет: «Казалось бы, бальзамирование тела усопшего царя (а оно требовалось, поскольку прощание с покойным обычно продолжалось долго) никакого труда не должно представлять, если человек умер обычной смертью. Но трудности возникли, поскольку организм государя был отравлен и следы этого немедленно проступили на лице покойника. Специалист, к которому обратились за помощью в деле бальзамирования, знаменитый анатом из Вены Венцель Грубер, сразу обнаружил в теле Николая яд, чем привёл в ужас придворных, и настаивал на публичном заявлении о сделанной им находке. На Грубера жёстко давили, но старик («старику» в то время было всего 42 года. — Б.Н.) остался непреклонным, за что и был отстранён от процедуры. Бальзамирование продолжили врачи Енохин и Наранович. Но австриец не унимался. Он составил свой протокол вскрытия и… напечатал его в Германии, за что и был посажен в Петропавловскую крепость. В камере его обследовали „специалисты“ и нашли („признали“) „недалёким“, „наивным“, не от мира сего и даже обнаружили у профессора „отсутствие всякой задней мысли“ (т.е. он никого не хотел оклеветать). Говоря проще, Венцеля Грубера объявили помешанным, со всеми вытекающими отсюда последствиями».

Венцеслав Леопольдович Грубер (1814–1890) родился в Богемии. Медицинское образование получил в Пражском университете. В 1842 г. защитил звание доктора хирургии, а в 1844 г. — доктора медицины. В 1847 г. по приглашению Н.И. Пирогова занял должность первого прозектора по курсу нормальной и патологической анатомии в Петербургской медико-хирургической академии. В 1858 г., признанный, по Н.Г. Богданову, чуть ли не умалишённым, стал начальником кафедры нормальной анатомии Военно-медицинской академии. В результате его 35-летней педагогической и научной деятельности на кафедре был создан первоклассный анатомический музей, в котором до сих пор хранятся великолепные анатомические препараты, изготовленные самим В.Л. Грубером. По плану и под руководством В.Л. Грубера было построено здание анатомического института ВМА. В.Л. Грубер близко сошёлся с известными русскими учеными-медиками — С.П. Боткиным и И.М. Сеченовым. У профессора В.Л. Грубера учились многие выдающиеся представители отечественной медицины, в том числе — великий русский физиолог И.П. Павлов и первая русская женщина-врач, окончившая высшее учебное медицинское заведение в России и защитившая у себя на родине степень доктора медицины, Варвара Александровна Кашеварова-Руднева (Т. Сорокина, 2004).

Как отмечено в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона, В.Л. Грубер, «состоя на русской службе 45 лет, оставался австрийским подданным и немцем в душе» (т. 18, с. 794). Умер и похоронен на родине.

Публикатор воспоминаний военного министра императора Александра II графа Д.А. Милютина, посвящённых последним дням жизни императора Николая I, доктор исторических наук Д. Захарова («Родина», 1999, № 9, с. 60–63) считает, что они «убедительно и окончательно развенчивают легенду о „загадке“ внезапной кончины Николая I, не оставляют никаких сомнений в естественности столь неожиданной для современников смерти».

Д.А. Милютин писал в середине 1880-х гг.:

«Государь в последних числах января (1855 г.) вследствие простуды заболел гриппом. Болезнь эта была в то время весьма распространена в городе, вопреки существующему поверию, будто холера, продолжавшаяся тогда в Петербурге, устраняет обыкновенно все другие виды болезней. В первые дни болезни Император не придавал значения своему нездоровью, продолжал обычный свой образ жизни и занятия. Но 4 февраля, ночью, почувствовал он стеснение в груди, вроде одышки, и замечено было поражение лёгких. По совету доктора Мандта Государь не выезжал несколько дней, и болезненное состояние несколько уменьшилось. С наступлением (7 февраля) первой недели Великого поста Государь начал говеть, а 9-го числа чувствовал себя так хорошо, что вопреки настояниям врачей Мандта и Кареля (доктор Карель, обыкновенно сопровождавший Императора Николая в последние годы, был приглашён только с 8 февраля на помощь Мандту, по просьбе последнего) выехал в Михайловский манеж на смотр выступавших в поход частей войск. С этого дня начался у него кашель с мокротой. Несмотря на это, он выехал и 10-го числа на смотр в манеж. На другой же день открылась у него лихорадка с довольно сильным жаром, а с 12-го числа больной уже слёг в постель. В этот именно день получено было прискорбное известие о неудаче под Евпаторией, сильно взволновавшее больного. В ночь лихорадочные явления усилились. С 15 февраля возобновились страдания лёгких; появилась подагрическая боль в большом пальце ноги. На следующий день, 16-го, больной почувствовал сильную боль в рёберных мускулах. К вечеру эта боль уменьшилась, зато появилось биение сердца. Слухи о болезни Императора встревожили весь город, но бюллетени о ходе болезни не печатались, так как Государь не любил подобного опубликования, а доставлялись только особам Царского семейства и выкладывались в приёмной Зимнего дворца для лиц, приезжавших осведомиться о состоянии больного. Начали печатать эти бюллетени только с 17-го числа. В этот день, после беспокойной ночи с бредом, больной почувствовал сильное колотие с левой стороны груди, около сердца. Боль эта скоро прошла, но лихорадочный жар, кашель и мокрота усилились. Приглашён был третий врач — лейб-хирург Енохин (состоявший при Наследнике Цесаревиче). Почти весь день больной был в бреду, хотя и не совсем в бессознательном состоянии. В ночь на 18 февраля замечено было сильное поражение правого лёгкого; больной был уже в безнадёжном положении. Утром 18-го числа Император в полном сознании причастился, трогательно простился со всем семейством и окружающими, а в 1-м часу пополуночи совершенно спокойно, без страданий кончил жизнь…

Его сразила не столько немощь телесная, сколько потрясение нравственное. Мощная натура его не выдержала удара, нанесённого душевным силам его. После тридцатилетнего царствования, ознаменованного славой и могуществом, увидев Россию в отчаянном положении, Император Николай не мог перенести горести от такого печального исхода всех его многолетних державных трудов. Это было слишком тяжкое разочарование, которое и свело его в могилу».

Медицина, к сожалению, не всесильна, и бывают случаи, когда врачи не могут помочь даже царям. Но, как заметил академик Е.И. Чазов, «в нашей стране, как ни в какой другой, вся безысходность возлагается на плечи врача. Так что определённая предвзятость к врачам — это давнишний феномен общественной жизни России». В случае смерти императора Николая I жертвой общественного мнения стал доктор Мандт.