Глава 9 ОБРАЗОВАНИЕ «СМЕРШ»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 9

ОБРАЗОВАНИЕ «СМЕРШ»

Небольшой городок Дергачи, что километрах в пятнадцати от Харькова. На следующее утро… Лучше бы не вспоминать то страшное утро… Я вышел из хаты, а городок тот в лощине и окружен довольно высокими холмами, по крайней мере, с одной стороны, и сразу бросилось в глаза: по этим холмам — черным пунктиром колонна грузовиков. Немцы. Машины стояли. И в этой неподвижности было что-то особенно тревожное.

Уж лучше бы бой! Очевидно, немецкое командование еще не оценило обстановку и не знало, что в Дергачах находятся всего лишь потрёпанные в двухмесячных непрерывных боях остатки кавалерийского полка.

Через полчаса появилась «рама», немецкий самолет-разведчик. А вслед за ним не заставили себя ждать особенно «любимые» «лаптежники» — «Юнкерсы-87».

Вот когда пришлось, и уж в который раз, мягко выражаясь, пожалеть о том, где же наши краснозвездные соколы…-

Если не брать во внимание карабины и автоматы, то мы против этих пикировщиков были безоружны. Вспоминать страшно, не то чтобы объяснить, как удалось остаться живым в том аду! Слова «отход», «отступление», пожалуй, не совсем точно определили бы характер «действий» полка. Скорее всего, это было похоже на метание раненого животного под непрерывным огнем окруживших его охотников. Мало сказать, что «Юнкерсы» свирепствовали. Они просто издевались, гоняясь над лощиной чуть не за каждым всадником.

Никогда не забуду стремительно падавший в пике на меня самолет и вспыхивающие точки стволов строчащих пулеметов, а через мгновение рядом — строчки взвихренного, вспоротого снега и земли и противное чваканье пуль, а над всем этим взвывающий рев выходящего из пике «Юнкерса».

Остатки эскадронов, смешавшись, пытались вырваться из-под огня по лесистой лощине, идущей к Донцу…

Что же произошло в феврале на Харьковском направлении нашего фронта? В результате развития Ос-трогожско-Россошанской операции еще в январе началось освобождение Харьковской области и 16 февраля Харьков был освобожден. Но в конце февраля противник перегруппировал свои силы и перебросил из Франции танковый корпус СС в составе трех отборных дивизий: «Адольф Гитлер», «Рейх» и «Мертвая голова». Этим силам удалось затормозить наступление наших войск, и только нашему корпусу удалось продвинуться южнее Харькова и создать угрозу обхода группировки противника. Но сил казаков было явно недостаточно для этого, тем более что кавалеристам пришлось действовать против танкового корпуса СС. Для контрнаступления южнее Харькова противник сосредоточил около 800 танков, 3 пехотные дивизии и не менее 750 самолетов. Это давало противнику превосходство в людях в 2 раза, в артиллерии чуть не в 3 раза, в танках в 11 раз! Против 150 самолетов Воронежского фронта, половину которых составляли У-2, противник бросил 750! Кроме того, во многих наших танковых корпусах оставалось всего по 8—15 исправных танков, в мотострелковых батальонах — по 16–20 человек… Из-за разрушенных аэродромов в прифронтовой полосе негде было сосредоточить авиацию, а с более дальних истребители не могли прикрывать наши части.

4 марта противник перешел в наступление. К исходу 10 марта ему удалось выйти на северную окраину Харькова…

Вот так кратко характеризовалась обстановка, в которой я вернулся в свой родной полк. А что же было в мое отсутствие? Кто же мог рассказать лучше человека, с которым я сдружился вскоре после возвращения в полк? Это был фельдшер нашей санчасти Ефим Аронов. Мы познакомились тогда, в марте 1943-го, и разве могли предположить, как судьбы, и его и моя, свяжут нас на долгие, долгие годы. И не только нас, но и наши семьи.

(Воспоминания Ефима Аронова были мною записаны на диктофон где-то в середине 60-х годов.)

«— Ефимушка, расскажи, как в Валуйках, что после Валуек было?

— Ну вот, во второй половине дня город был уже полностью очищен от противника. Дивизия заняла круговую оборону. Сам понимаешь, ведь мы были в глубоком тылу у немцев. До линии фронта там, у Россоши, чуть не сотня километров. В Валуйках мы были два или три дня, точно не помню, потом перебрались в одно из близлежащих сел, кажется Насоново. Там мне приказали развернуть санчасть.

Узнали, что к Валуйкам отступали дивизии итальянского экспедиционного корпуса. И ты знаешь, ирония судьбы, им командовал маршал по фамилии Гарибальди. Остатки его корпуса шли сдаваться в плен. Представляешь, тысячи солдат и офицеров идут сдаваться в плен! А куда их девать? Хотя это не моя забота, но знаю, командованию пришлось изрядно поломать голову. Решили размещать по сохранившимся домам. На улице-то не оставишь, январь ведь. А мне приказали медицинскую помощь оказывать.

Вышел я как-то из хаты, смотрю, а к селу движется громадная толпа — войско не войско, сразу не поймешь, по форме не узнаешь, одеты люди были кое-как, кто в чем. Итальянцы-то к таким морозам не очень привыкли. Впереди той кавалькады на саночках, запряжённых — белым мулом, сидел какой-то высокий чин.

Я оглянулся, смотрю, рядом из соседней хаты выходит наш командир взвода связи Боря Поляков. Я кивнул ему:

«Пошли!» Мы подбежали к санкам и кричим по-немецки: «Руки вверх!» Сидевший поднял руки. Вижу, у него обморожено лицо. Спрашиваю его: «Ваше звание?» Отвечает: «Генерал». На вид ему лет пятьдесят, волосы седые. Велел ему слезть с саночек и идти за нами в хату. Вошел он, сел на лавку и как-то сразу сник. Спрашиваю: «Кто вы, генерал?» Отвечает: «Командир альпийской дивизии Рекано Умберто» — и стал отстегивать саблю от портупеи. Пистолета при нем не было, только на груди болтался бинокль. «Господа, у меня к вам просьба, окажите помощь моим несчастным солдатам, они все обморожены и голодны…»

Ты знаешь, тут я вскипел: «А зачем вы пришли в Россию, в наши леса и степи, из вашей солнечной Италии, кто вас сюда звал?» А потом подумал, ну что буду его об этом спрашивать…

Наш парикмахер побрил его, мы накормили из трофейных запасов. Генерал чуть пригубил вино, закусил, осторожно взяв на ложку итальянские макароны, но в это время в хату вбежал ординарец Шаповалова. «У вас генерал? Майор приказал его немедленно доставить к нему!»

И он грубо схватил генерала за плечи. Мне пришлось одернуть ретивого казачка, но приказ есть приказ. Да и что дальше-то нам было делать с этим пленным?

— Слушай, я вот чего не понимаю: вы медики, вы что, разведка или контрразведка? Зачем вообще вы этого генерала к сеТбе затащили?

— А ты знаешь, просто было интересно вот так, по-человечески с ним поговорить. Ведь генерал, командир дивизии, мы же впервые живого итальянского генерала рядом с собой видели… Потом мне рассказывали, что этот «наш» генерал был не единственным, еще были. Их всех отправили на самолете в Москву.

— А что же с остальными пленными делали?

— Как и сказал генерал, обмороженных и раненых было столько, что оказать всем помощь в нашей санчасти мы не могли. Я подумал, быть может, среди этих пленных есть врачи? Пошел искать, двух нашел, привел в санчасть. С большим усердием они за дело взялись. Но не прошло и часа, как в хату влетел один тип, которого вместо тебя из дивизии прислали…

— Я уже с ним познакомился, что-то, прямо скажу, он мне не понравился, уж больно зазнается. Посмотрим, что дальше будет. Съезжу в дивизию, поговорю с начальством.

— Так вот этот тип влетел в хату и как заорет: «Что вы тут развели? Кто позволил пленных в санчасть брать? Да я вас за это… С фашистами снюхались?!» Я тут не сдержался и послал его… До этого мы с ним не встречались, знал я только, что прислали кого-то вместо тебя. Тогда я и узнал, что ты ранен. Но где ты — ничего не знал.

— Меня Николай Горбунов на своей спине притащил в Рождествено, а оттуда прямо в Россошь.

— А мы через день дальше тронулись, к Красному Лиману, к Водолаге, по направлению к Полтаве. Шли опять с боями по ночам, а бои-то особенные, как ты понимаешь, линии-то фронта никакой нет, не поймешь, где наши, где противник. Особенно на ночных маршах. Всякое бывало. В нашем хозвзводе саней шесть поотстали один раз ночью и оторвались от полка. Ехели-ехали и свернули на какую-то дорогу. На передних санях ездовой, такой представительный пожилой казак, задремал, видать, дядька, вот и не заметил, как отстал. Скрутил свою любимую самокруточку и стал кресалом огонек высекать, а фитилек то ли отсырел, то ли еще что, никак не получается. Загрустил казак, а сзади все некурящие, это он точно знал. Стеганул своих серых вдоль спины, и пошли они крупной рысью. Вскоре впереди замаячили парные сани. Попридержал казак своих серых, соскочил с саней и бегом вперед, догнать.

Догнал и кричит: «Слышь, браток, дай огоньку-то, курить хочу, аж ухи пухнуть!» А ездовой на тех санях поворачивается, да как завопит по-немецки: «Казакен! Русиш!» Нахлестал своих короткохвостых и галопом вперед, а наш казак опешил, бегом назад, вопит в голос: «Немцы!»

Остановилась шестисанная кавалькада, развернулись и галопом обратно, нужную дорогу искать. И все то было по-мирному, без стрельбы.

— Ну и нашли дорогу-то?

— Нашли. Казак тот, понятно, помалкивал, об этом мне другие рассказали, а я вот и тебе этого не рассказывал…

— Ну а дальше что?

— Ты хочешь, чтобы я все помнил? За каждый день доложил? Скажу одно: воевали неплохо, народу только погибло много, а ребята-то все были молодые, хорошие… Вот расскажу тебе еще о Мерефе.

— Мерефа? Так вы и там дрались? А я через нее проезжал, когда вас догонял, и там, и в Новой Мерефе все же уничтожено…

— Да, дорогой мой, бои там жаркие были. Сколько там наших полегло… После Мерефы майора Шаповалова отстранили от командования полком и отдали под суд (именно за слабое руководство и допущенные большие потери, а не за что-либо иное был наказан комполка. — О. И.). Я с санчастью в самой Мерефе не был, мы рас, — положились в небольшом хуторке. Между нашим хутором и штабом был довольно глубокий, занесенный снегом овраг. У меня в санчасти собралось около сорока раненых, а куда их отправлять — не знаю. Послал одного санитара в штаб, а он не вернулся. Связи-то никакой нет, в такой обстановке кто будет телефон тянуть? Еще двое саней от какого-то эскадрона отбились и к нам пристали, да еще кухня полевая. Вот хозяйство, представляешь? Работаем, перевязываем раненых, вдруг в хату вбегает наш санитар Окунев и кричит: «Товарищ старший лейтенант, немцы!»

Выскочил я из хаты, смотрю, к нашему хутору движется большая толпа, все в маскхалатах, с автоматами. Ну, мы скорее всех раненых в сани, даже на полевую кухню посажали, ходячих своим ходом и скорее туда, к штабу. У нас-то охраны никакой не было. Оглянулся, смотрю, я один остался. Ну, думаю, надо спасаться. Если по дороге — немцы отрежут, они уже подошли к ней, а если через овраг? Это же ближе.

Побежал к оврагу, скатился вниз и тут же понял, что зря — снегу-то на дне столько намело! Как я перебрался, не помню. Помню только, как стал по другому склону подниматься, немцы стали по мне стрелять. И только когда вылез и оглядел себя, смотрю, сумка санитарная пробита, полушубок в двух местах и валенок. Надо же, так повезло!

Только наверх вылез, смотрю, мчатся сани, это наши, связисты. А у меня даже крикнуть сил нет, но они меня заметили, вытащили и галопом к штабу, а наши там уже круговую оборону заняли. К счастью, драться не пришлось, немцы дальше не пошли. А раненых удалось отправить в наш медсанэскадрон. Кстати, там, в Мерефе, и Колю Дупака ранило — ногу ему перебило. Когда его притащили, я его перевязал и говорю: «Давай мы тебя в медсанэскадрон отправим», а он ни в какую: «Не поеду, и все!» Я ему: «Пойми, командир полка приказал всех раненых туда отправлять». — «Не поеду! Сяду в саночки и буду взводом командовать, вот так. Пусть только со мной ординарец останется, будет помогать». Так и остался. А к вечеру кто-то мне сказал, что своими глазами видел, как в эти саночки попала мина, сани перевернуло и Дупак погиб… После Мерефы командиром полка был назначен подполковник Калашников…»

Добавлю к этому, что Николай Лукьянович Дупак остался жив. Долгие годы он работал директором Московского театра на Таганке.

Помню, вскоре после возвращения в полк я шел по селу, то была Маслова Пристань, вижу какого-то маленького паренька в казачьей форме. Зашел к Ефиму, спросил.

— А это сын полка Роберт Поздняков. Его после Валуек в одном селе наши казаки подобрали. Родителей его немцы еще в 1941 году расстреляли. Ему было лет десять — одиннадцать. Голодный, оборванный. Накормили его, вымыли, постригли, брючишки перешили, гимнастерочку, сапоги сшили, кубаночку нашли. Вот только в тыл никак не отправят, все обстановка не позволяет. Командир эскадрона Дмитрий Зенский приказал своему старшине держать его в обозе и беречь пуще глаза. Вот только уезжать в тыл никак не хочет…

Да, нелегко пришлось моим однополчанам в то время, пока я был в госпитале, да и после моего возвращения в полк, после той трагедии в Дергачах.

15 марта наши войска оставили Харьков.

В середине апреля полк получил приказ перебазироваться на отдых в районе города Дрязги, что в Липецкой области, километрах в двадцати от небольшого городка Грязи.

Действительно, могуч русский язык и образен. Надо же, свои родные места и так назвать! Бывает. Зато свое, родное, русское.

Полк был до того потрепан, что а эскадронах и людей и лошадей, или, как принято было говорить: «людского и конского состава», и пятой части не осталось. Да и усталость от тяжелейших трехмесячных боев давала себя" знать. Для меня было большим счастьем, что во всех тех боях Николай Горбунов уцелел и с радостью встретил меня. Расквартировались, если можно назвать «квартирами» опушку чудесного леса, — неплохо. Палатки аккуратно выстроились вдоль опушки. В каждом полку обязательно находились плотники, не говоря уже о таких мастерах-умельцах, как кузнецы, портные, сапожники или писари. Такие ценились особо и сберегались в боях до самой последней, крайней необходимости. Наши плотники отличились, и командиру полка Калашникову, к которому даже жена погостить приехала, срубили целый домик. В том же домике разместился и штаб.

Неподалеку от опушки обнаружился довольно большой, разделенный на две половины дом. Оказалось, что в нем живет семья лесника — он сам, преклонного возраста, жена и дочь. Три сына на фронте. На двух уже пришли похоронки…

Пошли мы с Ефимом к хозяину, спросили, можно ли у него поселиться.

— А чего же нет? Можно. Поживите. И нам со старухой веселей будет. Только потом дочку с собой не сманите. А то я вас, казаков, знаю. У вас это ловко получается.

Так и устроились. В одной комнате Аронов с санчастью, в другой мы с Николаем.

Кстати, после возвращения в полк я, естественно, сразу же спросил, где Николай. Сказали: «Ваш наместник-оперуполномоченный, этот тип, его ездовым в хозвзвод определил». Я сразу же вернул Николая к себе, и мы не расставались до конца войны. А «этого типа» дивизионное начальство отозвало, и куда он делся — не знаю. Знаю только, что память о себе он оставил весьма нелестную.

Полк постепенно пополнялся. В эскадронах и батареях начались занятия. Новое пополнение, новые люди — кто они, откуда? Обстрелянные или новички? Хорошо, если воевавшие, из раненых, а если «зелень»? К ним еще присматриваться и присматриваться. Ведь не на парад готовились, скоро опять бои. Дадут немного отдохнуть, пополнимся и опять: «По коням!»

Точно числа не помню, но где-то в конце апреля в штабе дивизии, в Особом отделе у Братенкова я узнал, что в армии особых отделов больше не будет. Совет народных комиссаров постановил образовать в системе Народного комиссариата обороны Главное управление военной контрразведки с подчинением лично И.В. Сталину. Это управление получило наименование «Смерш» (сокращение от «Смерть шпионам»).

На это управление и его органы возлагалось разоблачение вражеских агентов, их диверсионной и подрывной деятельности в районах боевых действий на освобожденных территориях, а также осуществление проверки благонадежности советских военнослужащих, бежавших из плена, вышедших из окружения и оказавшихся на оккупированной немецкими войсками территории.

Все это было неожиданно, особенно то, что теперь в армии у особистов с их особыми званиями: младший лейтенант госбезопасности с тремя «кубарями» на петлицах, вместо одного в армии, или звания старший майор госбезопасности — на петлицах «шпала», а в армии это всего капитан, будут общевойсковые звания.

Примерно в то же время в армейскую форму были введены погоны, с заменой «кубарей» на звездочки. Вот так я стал не «оперуполномоченным Особого отдела НКВД 8-й гвардейской кавалерийской дивизии», а оперуполномоченным отдела контрразведки «Смерш»… в звании «гвардии лейтенант». Но все это, как я понял из беседы с Братенковым, никаким особым образом стиль и обязанности в нашей работе не изменяли. В общем виде задачи были понятны, а вот как все это будет осуществляться на деле, в условиях наших действий не только на фронте, а в тылах противника? Ну хорошо, поймаю и разоблачу я шпиона, если, конечно, он в этом своем качестве сознается, а дальше как? Куда его девать? С собой по немецким тылам возить? А как поступать с «неблагонадежными»? Судить их за неправильные настроения? А кто будет судить? В корпусе были военные прокуроры и военный трибунал, но они могли исполнять свои обязанности во времена более или менее спокойные, а не при рейдах по тылам противника… Одним словом, вопросов было много. А ответов? Ответов… Да откуда же им было взяться у молодого паренька, служившего в столь важном государственном органе? И так ли думали мои коллеги в других подразделениях дивизии и корпуса? Может быть, им было яснее и понятнее, ведь почти все мои коллеги в соседних полках, как мне довелось узнать, были намного старше меня? Не знаю. Наверное, для столь ответственной роли в столь ответственном деле я был слишком молод и неопытен…

Хотя и тут было ясно, что мне в кавалерийском полку, который часто перемещается на большие расстояния, вести настоящую оперативную работу по поимке шпионов будет крайне сложно. К тому же кавалерийская часть редко и мало стоит в городах. Чем здесь кормить лошадей? Как можно быстрее мы уходили в сельскую местность.

Дня через три, под утро, вдоль опушки по дороге, которой раньше и не было, протоптанной и проезженной нашими конниками, двигался не спеша какой-то необычный обоз — повозки с большими котлами, мешками, набитыми неизвестно чем, еще какое-то имущество, и, самое главное, на повозках сидели человек пять девчат. В форме, в кубаночках.

Недоумение по поводу назначения сей кавалькады разъяснилось быстро: это был ППО — полевой прачечный отряд. Так именовалось это корпусное подразделение. Ну, подумалось мне, потеряют теперь наши казачки сон и покой…

Разместились девушки в большой палатке, на уютной полянке близ ручья. Галантность наших кавалеров проявилась сразу. Добровольцев воду носить, дров напилить и наколоть и вообще выполнять любую работу, просьбу или указание вплоть до самых нереальных, было весьма много. Штабу полка пришлось вмешаться. Соответствующий приказ строго регламентировал дни и часы взаимоотношений эскадронов и батарей с прибывшим «пополнением» в части стирки.

В тот же день, к вечеру, сидели мы с Николаем в своей половине, письма писали. Я отцу с матерью, он — супруге своей, Анне Никифоровне, в Оренбург. Этот город тогда еще Чкаловом назывался.

Вдруг слышу стук в стену, что разделяла нас с санчастью. Спрашиваю Ефима:

— Чего стучишь?

— Зайди-ка быстренько, дело есть.

Зашел. Ефим, еще кто-то у стола хлопочут. Запах яичницы с салом приятно защекотал ноздри. Скажем прямо, такими яствами мы нечасто баловались.

— Что это ты пир устроил? В честь каких событий?

— А вот сейчас узнаешь. Девочки, вы руки помыли?

Из другой комнатушки вышли две девушки, незнакомые, в форме. Поздоровались робко и на скамейку, что вдоль стены под окнами, рядышком сели. Понял я, что они из того самого ППО.

Посмотрел я мельком на одну, на другую, и словно что-то толкнуло: «Где? Где я видел ее?.. Ведь видел же…»

Еще раз внимательно посмотрел на сидевшую с краю. И девушка в упор, широко раскрыв глаза, смотрела на меня… Робкая, неуверенная улыбка появилась на ее лице.

— Лейтенант… миленький… Господи, жив ведь… — чуть слышно произнесла она.

И тут словно память высветлило: «Рождествено… Школа… 19 января…» Ведь это она тогда ко мне подошла, закурить принесла! Подошел, протянул ей руки:

— Здравствуйте! Вот видите, жив!

— Господи, слава Богу, живы! А я, честно говоря, и не думала, что выживете, ведь врачи вас в смертники определили, а уж когда ночью в Россошь повезли, то уж точно решила, что не доедете. Ну как вы?

Ефим и все, кто был там, во все глаза смотрели на нас.

— Ну, Ефим, по такому поводу придется тебе…

— Без намеков, прошу без намеков! Сам понимаю.

Из какого-то заветного, только ему одному известного секретного места была извлечена фляга с чистейшим, медицинским… Яичница призывно шкварчала в большой глубокой сковороде, вместившей чуть не две дюжины яиц, пучок зеленого лука, появилась еще какая-то снедь. Медики народ гостеприимный — вечер прошел чудесно. Разговоры, воспоминания — конца не видать…

— Пойдемте погуляем, — обратилась ко мйе сидевшая рядом Люда.

Кстати, только сейчас, за столом, я узнал, что она москвичка и фамилия ее Сорокина и что служит она в корпусном медсанэскадроне, а сейчас прикомандирована на помощь в ППО, кладовщицей.

Мы незаметно, так, по крайней мере, казалось мне, тихонечко вышли из дома.

Лес, чудный русский лес. Тишина. Словно и войны-то никакой нет, — словно и не было всех" ее ужасов. И — весна…

Мы шли по тропинке в глубь леса. Люда рассказывала о школе, о том, что добровольно пошла в военкомат, попросилась на фронт, в действующую армию и вот уже год как в нашем корпусе.

— Поначалу страшно было, особенно там, под Валуй-ками. Как стали раненых привозить, молодые такие, знаете, руки тряслись… Крови я боялась. Теперь привыкла. А как тогда в Рожаествено вас увидела, да еще врачи сказали: «безнадежный*, ну, подумала, никогда не привыкну на такие молодые смерти смотреть…

— Не надо, Людочка, сейчас об этом. Кто погиб, того не вернешь. Кто выжил — живет. Но о смерти думать не надо. Смотри, какой лес… и хвоей пахнет. Люблю я лес…

— Вы знаете, я тоже лес люблю. И речку. Особенно когда песочек на берегу и солнышко…

— Да, речки-то на нашей земле есть, а вот песочек-то на многих кровью полит, да какой кровью…

— Ну вы же сами сказали — не надо об этом.

— И правда, не надо. Но ведь не уйдешь от этого… Война, будь она проклята!

Мы шли все дальше и дальше. Молчали.

— Товарищ лейтенант, а вы тоже из Москвы? — В ее голосе прозвучала больше надежда, чем вопрос.

— Да, я из Москвы. Вернее, из Подмосковья. Слышала про такое село — Тайнинское? И станция такая есть по Ярославской железной дороге.

И я рассказал обо всех тех легендах ли, слухах ли, а может, и древней правде, которые бередили наши мальчишеские души в те уже далекие, но не забытые детские и юношеские годы. Я так увлекся воспоминаниями, что не заметил, как стало смеркаться. Мы остановились. Стояли и смотрели молча друг на друга.

— Товарищ лейтенант…

— Не надо «лейтенант», а? Зови меня по имени, ладно? Ведь я тебе не начальник, а ты не подчиненная.

— Не знаю, получится ли…

— Должно получиться. Ведь мы еще встретимся? А?

— А вам… А тебе этого хочется?

— Конечно.

— Значит, встретимся. А знаешь, что мне очень хочется? Чтобы ты научил меня верхом ездить. А то все на повозках да на повозках. У нас ведь верховых-то лошадей мало.

— Во-первых, не лошадей, а коней. В кавалерии так говорить положено.

— Слушаюсь, товарищ гвардии лейтенант! — рассмеялась она. — Так как насчет занятий, договорились?

— Когда прикажете начать? Прямо сейчас?

— Ну не сейчас… Сейчас уже темнеет. Завтра можно?

— Конечно можно, приходи в конце дня.

И мы быстро зашагали по тропинке к дому. Как легко и весело было на сердце в тот вечер. Та неожиданная встреча, лес, показавшийся каким-то особенным… И рядом милая, симпатичная девушка… Нам было по двадцать с небольшим…

На следующее утро я проснулся рано в великолепном настроении. Мне все нравилось! Посмотрел на часы, было что-то около семи. Мысленно повел глазами за предстоящим движением часовой стрелки и отметил в сознании — до вечера еще чуть не полный оборот, 12 часов! Безобразие какое-то, столько часов еще ждать… Чего? Встречи с Людой? Что это со мной? Влюбился? Да как же так может быть, в один день? А Вера? При мысли о Вере всплыло то неприятное, холодное, застрявшее в сердце в тот февральский вечер. А ноябрьский вечер, Зоя? Ничего вразумительного самому себе ответить на вопрос «Что со мной?» я не смог. А кто бы смог?

— Товарищ начальник… — На пороге стоял Николай.

— Чего тебе?

— Где это вы вчера вечером пропадали и когда домой явились?

— А ты что, родитель мой? Или я обязан тебе отчет давать? Так я совершеннолетний. Не маленький.

— Маленький не маленький, а сказать, куда пошли, — надо. Не рядовой солдат. Кстати, вчера вечером из штаба полка прибегали, вас к телефону из штаба дивизии Брате нков требовал..

— Ругался?

— А я почем знаю. Я с ним не говорил. Посыльному сказал, что лейтенант где-то в подразделениях, как придет, скажу, что звонили.

— Так что же ты вчера мне не сказал?

— А что говорить на ночь глядя? Сегодня сами узнаете, что к чему…

К 12 часам мы с Николаем, верхами, выехали в штаб дивизии. До места, где он располагался, ехать было минут сорок.

Братенков собрал оперативников всех подразделений дивизии для ознакомления с обстановкой на участке Воронежского фронта, в тылу действующих армий и в нашем районе. Данные контрразведки, о которых он сообщил, как-то не очень соответствовали, прямо скажу, благодушному мирному настроению.

Дело было в том, что в лес, неподалеку от нашего расположения, противник выбросил парашютистов — то ли разведчиков, то ли диверсантов. Жители соседнего хутора обнаружили в лесу несколько парашютов. Других данных пока не было.

— Так что вот, дорогие товарищи, отдых отдыхом, но бдительность терять нельзя. А то вчера вечером я хотел поговорить с одним нашим товарищем, а его в полку найти не могли. А полк-то в лесу стоит.

Говоря это, Братенков не смотрел в мою сторону, но краска, вылезшая у меня на шею и щеки из-под воротника френча, красноречиво свидетельствовала о виновнике.

— Единственное, что я могу сообщить, — это то, что эти парашютисты могут быть одеты в красноармейскую форму и, конечно, вооружены, и вряд ли это немцы. По линии командования ориентировка командирам полков отдана. Они будут организовывать прочески лесных массивов и усиленную охрану в местах дислокаций. А ваша задача, надеюсь, вам ясна? Не забудьте связаться с местным населением. И повторяю: бдительность и еще раз бдительность!

Через час мы с Николаем тронулись обратно. Братенков мне так ничего не сказал, видимо, решил, что и намеков достаточно.

До расположения полка оставалось минут двадцать хорошей рыси. Мой серый Разбой, к счастью оставшийся в живых, отдохнувший, шел легко, поекивая селезенкой. Приподнимаясь в такт в седле, я думал о только что сказанном Братенковым. Как-то не вязалось: десант, враги, диверсанты и… тишина, лес, покой, встреча с Людой…

Дорога шла вдоль опушки. Размечтавшись, я не заметил стоящей чуть отдельно развесистой сосны, с сучьями над дорогой. Чуть не ударившись головой о толстый сук, резко нагнул голову… Что случилось в тот момент, я понял только через несколько минут. Я лежал на земле и с удивлением смотрел на Николая, стоящего передо мной на коленях.

— Господи, что такое? Не разбился? — Он тронул меня за плечо. — Как же это? Как ты себя чувствуешь?

— Коля, ей-богу, не знаю, что случилось. Голова вот кружится, — но боли нет. А почему я упал?

— А ты головой не ударился?

— Да нет, не ударился. — Я провел рукой по лбу. — Только резко кивнул…

Неужели это все еще ранение о себе дает знать?

— Вот приедем, пусть Аронов посмотрит.

— А что он посмотрит? Смотреть-то не на что. Потихоньку, опираясь на Николая, я встал. Он помог сесть в седло. Дальше ехали шагом.

Почему же я слетел с седла? Почему потерял сознание? На все «почему» я, естественно, ответить не мог. Ясно было одно: резко головой кивать не надо… Подумал-подумал и решил ни Ефиму, ни кому другому в полку об этом не говорить. А то запрячут в госпиталь…

— Николай Григорьевич, Коля! О том, что случилось, никому ни слова! Понял? Это и просьба и… приказ. Вот так.

Проезжая мимо штаба полка, я соскочил с седла, отдал^ повод Николаю:

— Давай домой, меня не жди. Обед приготовь, я через часик буду.

В штабе помощник начальника штаба — ПНШ-2 старший лейтенант Зотов, сидя в уголочке за небольшим столиком, еще пахнувшим свежей сосной, что-то писал, заглядывая в двухверстку — топографическую карту, сложенную гармошкой.

— О, вот хорошо, что ты пришел! А я уже посылал к тебе. Бумагу вот из штадива нарочный привез, на, посмотри.

Это было распоряжение об усилении охраны и ориентировка о возможном появлении десантов противника в нашем районе.

— Я об этом знаю. Я был в штадиве. Давай думать, как задачку эту будем решать.

В общем, вместо обеда я предстал перед ворчащим Николаем весьма близко к ужину.

— Вечно вот так… готовь, готовь, разогревай, разогревай… Какой обед был! Ешьте вот теперь. Или у комполка пообедали?

— Не ворчи, старина, не ворчи. Скажи-ка лучше, Людочка не приходила?

— Какая еще Людочка? Уж не та ли, с которой вы вчера..; — Николай строго посмотрел на меня, постучал пальцем по столу.

— Вчера, сегодня, завтра, послезавтра… Я что, маленький? Сегодня мы верхом поедем. Как она придет, подседлай коней.

— Ничего я седлать не буду. Кони вам не баловство. Нахлопает холку, что потом я буду делать?

— Холку, холку, что же ты думаешь — сразу рысью или галопом? Шагом поедем.

— А шагом и так можно, на своих двоих.

— Слушай, старина, ты мне надоел. Сказано подседлать, значит, седлай, выполняй приказание.

— Ну, раз приказание… — обиделся Николай, — слушаюсь… — и, что-то ворча, вышел из комнаты.

В седьмом часу за окном мелькнула черная каракулевая кубаночка. Остановившись в дверях, Люда медленно обвела взглядом наше обиталище, очевидно оценивая мужской холостяцкий уют.

— Можно?

— Конечно, конечно! — Я почувствовал, что почему-то краснею и сердчишко в груди запрыгало. — Проходи, проходи, садись. Сейчас дядя Коля подседлает нам коняшек, и поедем.

— Правда? Прямо сейчас? Ой, а как же?..

Люда, поджав губки, посмотрела на свои колени, обтянутые юбочкой.

— Фу-ты, а я и не учел. А у тебя или у девчат разве нет брюк?

— У меня нет, а у девчат — не знаю, ни разу не видела. ^- Вот тебе и задачка… Слушай, а если мои? Ведь мы почти по росту одинаковые.

Я подошел к Люде почти вплотную. Она не отстранилась.

— Вот видишь, мои будут чуть длинноваты, но ничего, не на парад. Коля! Где мои зимние, диагоналевые? У тебя в мешке или в хозвзвод сдал?

— Зачем в хозвзвод, здесь, они. Зачем брюки-то?

— Давай доставай, вот девушка их примерит. Николай взглянул исподлобья на гостью.

— А не маловаты ли будут?

— А вот сейчас и посмотрим. Мои не подойдут, с тебя сниму. Посидишь пока дома, под одеялом. Понял? Давай быстрей, ворчун старый.

— Ворчун, ворчун… Что бы вы без нас, ворчунов, делали».

Через пять минут, покопавшись в своих запасах, Николай принес брюки. Люда растерянно смотрела по сторонам. КоМната-то одна. Где переодеться?

— Вы не смогли бы…

— Конечно, Людочка, конечно!

Через пять минут передо мной стоял симпатичный казачок в гимнастерке, брюках, словно на нее сшитых, так мои подошли, в хромовых сапожках. Только без шпор. Продолжая ворчать, Николай подвел к крыльцу оседланных коней — моего Разбоя и свою Тумбу.

Люду пришлось подсадить — с первого раза в седло так. просто не заберешься.

Потихонечку, шажком тронулись по тропинке в лес. Лошадки наши, сдружившиеся за последние месяцы, шагали нога в ногу, ноздря в ноздрю, мирно помахивая головой. Люда достаточно быстро освоилась и поглядывала не только под ноги лошади, но и по сторонам.

Один раз, правда, когда Тумба чуть споткнулась о какой-то корень, она, ойкнув и бросив повод, схватилась за меня, чуть не потеряв равновесие.

Должен признаться, что это мне почему-то понравилось, и не так скоро я разжал руки. Да и Люда не стремилась занять в седле вертикальное положение. Естественно, во всем этом были виноваты в первую очередь наши лошадки, привыкшие шагать шаг в шаг, чуть касаясь боками.

Сколько времени продолжалось такое неустойчивое положение, не помню. Очевидно почувствовав по болтающимся поводьям, что седокам не до них, Разбой и Тумба остановились. Не скажу, что мы это скоро заметили. Глаза-то наши были закрыты, но губы… губы заняты…

Часа через два мы вернулись к дому. Мне кажется, не надо говорить о том, как не хотелось расставаться. Поужинав, я проводил Люду к палатке, где жили ее подруги. Да и там мы долго-долго стояли, никто из нас не решался первым произнести: «Спокойной ночи».

Да какое там «спокойной…» Уснуть в ту ночь я не мог. Во мне творилось что-то несусветное» Как хотелось гнать ночные, потом утренние, а затем и дневные часы следующего дня, чтобы скорее пришел вечер.

— Милый, наконец-то! — чуть слышно выдохнула она, прижимаясь ко мне и закрыв мне рот горячим и долгим поцелуем.

Опять верхом мы отправились в лес. Говорили и о жизни своей, и о школе, товарищах, о боях, о погибших…

— Как хорошо мне с тобой, милый, как хорошо! Вот так век бы быть вместе… — Люда замолчала, отшатнулась от меня, на глазах выступили слезы. — Но знаю, этого не будет. Нет! Нет! Не бу-дет! Не может быть.

— Но почему же, почему?

— Война, милый, война! И есть причина… Я не могу быть с тобой. — Она опустила голову.

— Что за причина, скажи… Людочка, милая, да что ты выдумываешь?

— Нет, не скажу. Не проси. Не надо. Я не хочу об этом. Но знай, я говорю это очень серьезно… Я полюбила тебя…

— Людочка…

— Не перебивай. Да, я полюбила тебя. Вот так, сразу. И если бы я не была старше, и если бы… Я никому, слышишь, никому на свете не отдала бы тебя. Никогда!

Я растерялся, забилось сердце.

— Людочка, да какое имеет значение, всего-то полтора года. Сейчас мы вместе, нам хорошо, правда?

Я притянул ее к себе. Она заплакала, а потом вдруг сказала:

— А хочешь, милый, я сегодня останусь у тебя? Она осталась. Мы были вместе, рядом, совсем рядом.

Такое было впервые в моей жизни.

Через день, 1 июня 1943 года, полк получил приказ готовиться к передислокации.

ППО, закончив работу, срочно свернул свое хозяйство и уехал. Люду я больше не видел. В ту ночь она заставила меня поклясться, что я никогда, нигде и ни при каких обстоятельствах не буду ее разыскивать. Что это было — причуда, каприз или желание не испытывать судьбу, такую переменчивую на войне?..

Нам было по двадцать лет, на нашу долю выпало такое короткое счастье. А что могло быть в дальнейшем, когда военные дороги разводили многих в совсем разные стороны? Возможно, Люда, насмотревшись в госпитале на череду смертей, страшилась привязанности?.. Не знаю. Одно могу сказать: столько лет прошло, а я до сих пор помню лесную тропинку, высоченные сосны и милую девушку в кубанке…

Война — это, конечно, кровь и смерть. Но она, эта долгая война, была еще и частью нашей жизни, где были не одни пули, бомбы, снаряды, не одни потери, но и обретение верных друзей, преданных товарищей и любимых…

Полк пополнился людьми, материальной частью, лошадьми. В эскадроны, батареи из запасных полков прибыли солдаты, сержанты, офицеры — пополнение! Самыми ценными были те, кто приходил из госпиталей, особенно те, кому удалось вернуться в свой родной полк. Но с людьми-то уж туда-сюда. Их к предстоящим боям можно было подучить, занятия-то велись ежедневно, а вот с конским составом дело обстояло сложнее. Это не материальная часть, не оружие, не машины.

Производство лошади на конвейер не поставишь. Лошадку растить надобно, не год, не два, пока можно будет под седло или в повозку. А потери лошадей в боях в четыре раза больше людских. Человек под бомбежкой, под обстрелом ляжет, ямку себе, если успеет, выкопает или воронку от бомбы или снаряда найдет. А лошадка? Стоит, бедная, дрожит всей своей лошадиной мишенью. А пополнение-то ни к хомуту, ни к седлу не приученное. Тех лошадок еще приручать и учить, учить. И уж совсем плохо, если в пополнение молодых жеребчиков пригонят. Это такой шумливый народ — не эскадрон, не батарея, а вокальный ансамбль, да и только.

В штабе дивизии я узнал, что корпус перебрасывается на другой фронт. Но куда и каким маршрутом, узнать не удалось. Через день назначили погрузку на станции Дрязги.

Погрузка — дело суматошное. Особенно доставалось казакам, получившим новых лошадей из монгольских степей, необъезженных, диковатых. Эти лошадки, небольшие, лохматые, злые, с раннего детства, так сказать, не приученные ни к стойлу, ни к хомуту, ни к седлу. Что такое овес, сено, солома, понятия не имели. Готовы круглый год только пастись. Что говорить — доставляли они своим хозяевам превеликое множество хлопот. А уж о том, чтобы «уговорить» по дощатому настилу в вагон подняться, — и речи нет. Упираются, брыкаются, так и норовят куснуть или лягнуть. Хоть ноги им вяжи и втаскивай в вагон волоком. Горе. Повозки, не говоря уже о пушках-«сорокапятках» и даже более солидных полковушках — «семидесятипятимиллиметровках», куда послушнее друж-ненько занимали свои места на платформах.

Рядом грузился эшелон тылов корпуса. В одном дверном проеме теплушки показалось на миг знакомое лицо.

В груди сжалосы… Так и хотелось крикнуть: «Людочка-а!» Но удержался. Не знаю, заметила ли она меня или нет, но почти тут же она скрылась в темном нутре теплушки…

— По вагонам! — разнеслось по путям. Перезвякнув буферами, наш состав медленно тронулся. Соседний продолжал грузиться.

Люду я больше не видел. Я не встретил ее ни в боях, ни на отдыхе, ни в военном лихолетье, ни потом. Я ничего не знаю о ее судьбе.