Глава III Во вратах твоих, Иерусалим[11] : Паломническое движение

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава III

Во вратах твоих, Иерусалим[11]: Паломническое движение

Впервые паломники из Британии отправились в дальний путь в Иерусалим в смутную эпоху между закатом Римской империи и предрассветными часами Средних веков.

Обороты паломническое движение стало набирать в начале IV в., после того, как император Константин объявил христианство государственной религией или, во всяком случае, религией, которой отдается первенство в Римской империи. Его мать Елена, также обратившаяся в христианство, постаралась установить точное место евангельских событий. В ходе своего путешествия в Палестину в 326 г. она провела — крайне своевременные — раскопки и нашла Истинный Крест и Гроб Господень. Впоследствии деятельность ее сына и ее собственная по усеиванию Палестины церквями, памятниками и странноприимными домами, которые отмечали святые места, воодушевила христианский мир и привела к волне паломничеств.

История кельтской Британии этого периода покрыта мраком. Но если не в Британии, то в Палестине налицо свидетельства того, что бритты совершали паломничества в Святую землю уже в IV в. Святой Иероним, писавший из Вифлеема в 386 г., замечает: «Бритт скорее откажется от своего западного солнца ради поисков мест, о которых знает только по Писанию и со слов молвы, чем укрепится в вере»1. Это замечание подтверждается независимым свидетельством современника, Палладия Галаты, епископа Гелиополиса в Египте, который большую часть своей жизни прожил в Палестине. В своей книге биографических набросков жизни различных монахов, аскетов, отшельников и прочих местных знаменитостей Палладий упоминает паломников, которые приезжали со всего света, даже «из Персии и Британии»2. Из другого письма Иеронима следует, что бритты приезжали значительным числом, хотя, по всей видимости, не в достаточно благочестивом настроении, чтобы удовлетворить автора, поскольку он предостерегает будущих паломников: «что так же просто найти дорогу на небеса в Британии, как в Иерусалиме».

Мы не знаем, кто они были, но можем сказать наверняка, как они добирались. Они шли пешком. От Эдинбурга на севере построенные римянами дороги тянулись через всю Европу, пересекали Балканы и Малую Азию до самой Иудеи. И паломник из Британии мог идти по ним: от Лондона до Дувра, затем пересечь Ла-Манш, чтобы попасть в Кале, а далее следовать по стопам легионов через Галлию, Альпы, после спуститься в Италию, а уже оттуда отплыть из Брундизия через Адриатическое море в Македонию или идти в обход через Тракию в Византию, а уже оттуда через Антиохию и Дамаск в Иерусалим. Или он мог сесть на корабль из Мессины на Сицилии, доплыть до Карфагена и идти по римской дороге вдоль побережья Средиземного моря в Александрию, а после через Египет и Синайскую пустыню — к месту своего назначения.

Возможно, самых первых бриттов вдохновляло чувство сродства с популяризаторами Святой земли, Еленой и Константином, к которым у бриттов было особое отношение. Согласно широко распространенной в Средние века легенде, Елена была уроженкой Британии, дочерью валлийского царя, но невозможно сказать, верили ли в это при ее жизни сами бритты. Факт в том, что отец Константина погиб в Йорке, в ходе военной кампании против наводящих ужас шотландцев и пиктов, набеги которых периодически обрушивались на Британию. Именно там Константин, провозглашенный императором легионами, начал карьеру, которая будет иметь большие последствия для всего мира его эпохи.

Из свидетельства святого Иеронима ясно следует, что уже через два поколения после обращения Константина паломничества в Иерусалим стали общепринятым обычаем: число паломников даже раздражало Иеронима, который довольно желчно отнесся к чрезмерно пылким путникам. Он жаловался, что «Иерусалим делается теперь курортом для всего света, и такие толпы паломников обоих полов стекаются сюда, что тут скапливаются все искушения, каких до некоторой степени можно избегать в других местах». Возможно, святой Иероним вообще по складу характера был склонен к порицанию, сам строго хранил целибат и вечно понукал римских матрон отказаться от ванн, повторных браков и прочих мирских удовольствий. Однако письма его самого и его пылкой ученицы, римской матроны Павлы, показывают, какое место в мире занимала в то время Палестина: ее называли «первой среди всех стран». «Кто захочет учить греческий где-либо кроме Греции и латынь где-либо кроме Рима», — писала Павла, а в другом письме вопрошала: «Можно ли считать законченным христианское образование того, кто не посетил христианские Афины?… Те, кто значатся лучшими по всему свету, собрались здесь бок о бок».

Но Иерусалим понемногу уступал место Риму, пока с созданием папского престола при Григории Великом в 590 г. центр власти в христианском мире не переместился окончательно в Европу. Иерусалим оставался духовным домом, «матерью всех нас», по выражению приора в романе Вальтера Скотта «Айвенго», и все еще местом паломничества. Но с мирской точки зрения он оказался отрезан от остальной Европы мусульманским завоеванием в 637 г. С того момента, за исключением отвратительного эпизода с Латино-Иерусалимским королевством крестоносцев, Палестина оставалась под мусульманским владычеством в той или иной его форме при череде сменявших друг друга абассидских и фатимидских халифатов, сельджуков и османов до 1918 г.

Теперь Иерусалим присвоили себе как святое место магометане. До тех пор он фигурировал в новорожденной религии только на долю секунды между падением чаши со столика Магомета и до того, как она была поймана, не достигнув земли. В это мгновение пророку явилось его знаменитое видение о чудесном полночном путешествии в Иерусалим верхом на крылатом белом скакуне Альбораке и восхождение оттуда на небеса3. Однако теперь последователи Магомета, запоздало пришедшие к монотеизму, физически завладели городом, священным для двух более древних религий, и смогли воспользоваться его престижем. С проницательным оппортунизмом, который отличал основателя их веры, они рьяно взялись перенимать столько иудейских и христианских учений и практик, сколько могло уместиться на страницах Корана. Завоеватель Иерусалима Омар посетил Святой Камень, на котором Авраам собирался принести в жертву Исаака и где некогда стоял Храм Соломона. Очистив его от грязи, которой осквернили его христиане того времени, чтобы проявить свое презрение к евреям, он повелел считать это место священным для мусульман. Тут была построена мечеть Омара4, и отныне Магомет владычествовал там, где правил Давид и проповедовал Иисус.

Однако связь между Европой и Палестиной поддерживал постоянный поток паломников. Омар ввел принцип терпимости к христианам и евреям, которых уважал как собратьев-монотеистов, позволяя им оставаться и жить в Палестине при условии некоторых ограничений и навещать различные святые места при условии уплаты подати, из которой извлекал солидный доход. Но эти привилегии зависели исключительно от личной политики правящего в тот или иной период халифа. Паломники практически не подвергались опасности и притеснениям в правление дружественных или терпимых халифов, таких как Гарун аль-Рашид, который в 801 г. в знак своей знаменитой дружбы с Карлом Великим послал ему ключи от храма Гроба Господня и признал его Защитником христиан на Востоке. Зато другие были оголтелыми врагами христиан, как, например, безумный халиф эль-Хаким, своего рода арабский Нерон, который в 996 г. сжег храм Гроба Господня и вырезал тысячи иудеев и христиан5. Третьи, предпочитая славе доход, давали христианам права на жительство и возвращали привилегии паломникам в обмен на уплату огромных налогов и податей.

Изо всех уголков Европы паломники брели в Святую землю, привлекаемые отчасти благочестием, а еще любопытством посетить святые места, прикоснуться к святыням, купить сувениры из тех мест или реликвии, связанные со знаменитостями эпохи. Последними были, разумеется, святые и люди церкви. Интеллектуальную жизнь того времени в значительной степени определяли религиозная доктрина и ее толкователи. Самое трудное для сегодняшнего человека, который старается понять средневековый мир, — осознать, до какой степени доктрины, догмы и споры христианской церкви поглощали и контролировали всяческую интеллектуальную деятельность. Хотя Ветхий Завет был известен в несовершенной версии латинской Вульгаты, свод средневековых знаний ограничивался главным образом евангелиями и писаниями ранних отцов церкви. В результате Палестина приобрела в сознании людей почти исключительно неиудейские ассоциации. Никто не считал Иисуса еще одним в долгой череде иудейских пророков, равным образом ни иудейские пророки, ни закон Моисея не имели такого влияния, какое будут оказывать позднее, после Реформации. В глазах средневековых европейцев Палестина была землей не избранного народа, а землей, по которой ходил их Спаситель. Евреи в Средние века были исключительно предметом враждебности как убийцы Христа и ростовщики. Для первых христиан, когда само христианство было еще только сектой, старающейся закрепиться как церковь, евреи были Бурбонами «королевского строя». Киафа, первосвященник Храма, был для членов этой секты тем же, кем был Георг III для американских колоний. Но к тому времени, когда христианство получило статус официальной религии при Константине, Храм лежал в развалинах, а евреи превратились в бездомную секту и, поскольку они были чужими повсюду, их тем проще было проклинать. Что они тысячу лет владели Палестиной, едва ли приходило на ум паломнику, и уж точно не паломнику Средних веков.

Самый первый известный нам по имени британский паломник, который достиг Палестины, строго говоря, паломником не был. Это был британский монах Пелагий6, основатель знаменитой ереси, названной в его честь, который прибыл в Святую землю приблизительно в 413 г. Он проживал в Риме, пока этот город не был разграблен Аларихом, что вынудило его, наряду со многими другими жителями Рима, бежать в Карфаген. Там он вступил в конфликт с Блаженным Августином, который главенствовал над здешними христианами из своего карфагенского садика. Пелагий, будучи человеком незамутненной веры, не разделял ужасные душевные боренья святого из Гиппона, равно как и не мог принять его настойчивых утверждений, что не во власти человека достичь спасения, но наградить им может лишь божья благодать. Надеясь обрести более благоприятный религиозный климат, Пелагий перебрался в Палестину, но там схлестнулся со сварливым и неуживчивым Иеронимом, который тут же презрительно объявил его старым дураком, отупевшим от шотландской овсянки. Поскольку его доктрина, содержащаяся в серии комментариев к посланиям святого Павла (кстати сказать, это самая ранняя из написанных бриттами книг), наживала ему врагов в среде закоснелого епископата так же быстро, как и распространялась в христианском мире.

Уже тогда пелагианство было характерно британской ересью, ибо Пелагий заново открыл свободу воли. Отбросив доктрину первородного греха, он предположил, что грех скорее вопрос выбора, чем неизбежного наследия Адама. Эта возмутительная теория привела в ужас церковные власти. Ведь если признать, что люди не испорчены с самого рождения, но способны достичь праведности и благодати благодаря собственным способностям и трудам, тогда к чему искупление Иисуса на кресте? Если человечеству нет нужды в Искупителе, то и в церкви тоже. Начетчики того времени не могли допустить таких подрывных идей. Возглавляемые Августином и Иеронимом, они не давали утихнуть дебатам, пока не добились осуждения пелагианства как ереси.

Еще при жизни Пелагия Римская империя, отзывая легионы из провинций в попытке защитить свое ядро от варваров, ушла из Британии. Страна оказалась предоставлена самой себе, беззащитна перед лицом вечно готовых к войне пиктов и скоттов, за которыми вскоре последовали англосаксы. При новых захватчиках мрачная пелена язычества вновь окутала бывшие романизированные поселения, хотя и не в более отдаленных северных и западных областях. Отброшенные новыми варварами, кельты отступили на окраины Британских островов, и там кельтское христианство уцелело. Из замечательного шотландского монастыря на севере той непроглядной эпохи выступает другая фигура — аббат Андамнан Ионский. Его связь с Палестиной возникла благодаря счастливой случайности: Андамнану выпало принимать у себя французского епископа Аркульфа, который, возвращаясь на корабле из девятимесячного паломничества в Святую землю, потерпел крушение у каменистого берега Шотландии приблизительно в 690 г. Шторм подарил Британии ее первую в бесконечной череде книгу путевых заметок о Палестине.

Без сомнения, предложив своему гостю согреться дымящейся шотландской овсянкой, столь презираемой Иеронимом, Андамнан, человек «исключительного знания Святого Писания», наверное, увлеченно слушал рассказ Аркульфа о святых местах. Можно только воображать себе две фигуры в монашеских клобуках посреди голого монастырского зала, пронизываемого морским ветром и каледонским туманом: путник рассказывает о далеких местах, о священных усыпальницах и реликвиях, а слушатель подстегивает его множеством вопросов. Андамнан записал этот рассказ на латыни, языке, общем для них обоих, и законченную книгу, озаглавленную «De Locis Sanctis»[12], преподнес королю Нортумбрии. Затем она попала в руки другого его великого современника, также нортумберлендца, Беды Достопочтенного, чьими усилиями ее ждало много более широкое хождение, чем позволяло предположить ее скромное происхождение. Беда сократил и переписал «О святых местах», включив ее — полностью воздав должное Аркульфу и Андамнану — в свод собственных исторических и церковных трудов и тем самым гарантировав сохранность книги. На протяжении Средних веков более сотни списков были сделаны со сжатой версии Беды и еще десяток с оригинала Андамнана. Число копий, дошедших до наших дней с эпохи мучительного рукописного копирования и редкости пергамента, доказывают, что книга являлась бестселлером своего времени.

Задав канву, от которой никогда не отходят далеко бесчисленные последователи, Аркульф посещает и описывает каждое значительное место из жизни Иисуса: Вифлеем, Назарет, Капернаум, Галилею, Иордан и каждую улицу, часовню и камень в Иерусалиме, каждую церковь, монастырь и странноприимный дом, возникший уже в христианскую эпоху. Он записывает поверье, согласно которому Иерусалим расположен в центре мироздания, что доказывает, по его словам, «возвышенная колонна посреди города, которая в середине дня в летнее солнцестояние не отбрасывает тени». Он пьет воду из колодца Иакова и ест акрид, которые, сваренные в масле, «весьма невкусная пища». Он видит последний отпечаток ноги Спасителя, сохраненный под Елеонской горой, которая «чудесным образом остается прежней, хотя землю с нее денно уносят с собой верующие». Он высчитывает точные размеры Гроба Господня, исходя из ширины своей ладони. Цвет мрамора, двенадцать светильников двенадцати апостолов, ниша, укрывшая чашу, губку и копье, использованные при распятии, — все до последней детали архитектуры и убранства каждого здания, все запомнено путником и записано жадным писцом.

Он отмечает особенности местности, указывая, сколь богаты и плодородны долины вдали от побережья в Цезарее, или что у Иерихона река Иордан «так широка, что человек может бросить камень из пращи».

Не обойдены вниманием и места событий Ветхого Завета, главным образом те, которые наиболее доступны в самом Иерусалиме или его окрестностях и которые позднее будут включаться в каждый более поздний путеводитель: гробницы патриархов в Хевроне, стены Иерихона, камни двенадцати колен в Гилгале. Включены даже диковинные легенды о Мертвом море и рассказ о купании в его содержащих металлы водах, дабы проверить, действительно ли в нем не тонешь. Из повествования неясно, побывал ли сам Аркульф на Мертвом море, но Андамнан добавляет от себя самые разнообразные фантазии о нем. Например, рядом с ужасающим местом, где некогда стояли Содом и Гоморра, растут прекрасные яблони, плоды которых «возбуждают у видящих их желание их отведать, но будучи сорваны, взрываются и распадаются в пыль и источают дым, точно все еще горят».

Для удобства будущих паломников в повествовании описываются оба пути в Святую землю по суше: южный маршрут через Египет и Синай, которым обычно шли путники до мусульманского завоевания, и северный — через Константинополь и Дамаск, а также прямой путь морем через Сицилию и Кипр в Яффу, который стал наиболее популярным на пике паломничеств в поздние Средние века. Аркульф как будто приехал и отбыл через Константинополь, тогда еще, разумеется, христианскую столицу, но сделал крюк по морю в Египет, что подразумевало сорокадневное плавание из Яффы в Александрию. Хотя Аркульф об этом не упоминает, в то время существовал своего рода «Суэцкий канал», о чем нам известно из латинского труда по географии того времени, написанного британским ученым Дикуилом7. В этом труде содержится пересказ беседы с английским монахом Фиделием, который действительно проплыл по каналу из Нила в Красное море во время своего паломничества в Святую землю в первой половине VIII в. В 767 г. канал был перекрыт халифом аль-Мансуром.

Уцелели и другие рассказы очевидцев, привозимые паломниками с континента, но благодаря случайному кораблекрушению и преданному труду шотландского аббата история Аркульфа принадлежит Британии. Выпущенная в свет Бедой Достопочтенным, эта книга внесла свой вклад в страсть к паломничествам, которая вскоре охватила англосаксов. Первым паломником, оставившим рассказ о своих путешествиях, был Вилибальд Уэссекский, сын некоего Ричарда, носившего титул короля, хотя королем чего именно он был, историки так и не сумели точно установить. Неизвестно, читал ли Вилибальд «О святых местах», но это представляется вполне вероятным, поскольку это был крайне благочестивый молодой человек, еще в детстве предназначенный для служения церкви. В годы после своего затянувшегося паломничества Вилибальд стал известным епископом, который продолжил среди тевтонов проповедническую деятельность своего дяди, святого Бонифация.

Сохранилось два рассказа о его жизни и путешествиях, один анонимный, а другой — пера монахини, его родственницы, которая записала его воспоминания в последующие годы.

Уже в старости он описан как «совершенный в милосердии и мягкости», однако «внешность у него была величественная и ужасная для тех, кто ему перечил». В юности он, вероятно, производил такое же впечатление на не столь возвышенные души, поскольку в возрасте восемнадцати лет сумел уговорить отца, брата и сестру вопреки их желанию предпринять с ним дальнее путешествие в Иерусалим (невольно напрашивается вопрос, как сопротивлялась этой идее его мать, но об этом хроника умалчивает). Когда он взялся убеждать отца стать паломником и «отречься от мира», король отказался по вполне естественной причине, дескать, было бы «противно всему человеческому» оставить жену вдовой, детей — сиротами, а дом в запустении. Но настойчивый Вилибальд утверждал, что любовь к Христу должна быть превыше всех естественных привязанностей, и отец, «наконец убежденный беседой с говорящим истину сыном», согласился поехать. Решение стало для него роковым, поскольку король умер в пути еще до того, как паломники достигли Рима, и был похоронен в Лукке в Тоскане. В Риме заболел брат, но Вилибальд, оставив недужного на попечении сестры, в 721 г. продолжил свой путь в Палестину.

В любой данный период градус религиозных страстей в самой Англии можно определить по реакции путника, когда он впервые видит Иерусалим. В пылкие Средние века одни плакали, другие молились, третьи падали на колени и целовали землю. Марджери Кемп, фанатичку XV в., так переполнили чувства, что «она была готова упасть на заднее место», но спутники вложили ей в рот пряности, чтобы ее оживить. И действительно, в каждом месте, памятном тем или иным эпизодом из жизни Христа, эта паломница так склонна была «плакать и рыдать», что «ее товарищи не желали пребывать в ее обществе»8. Позднее, после Реформации, любящие приключения елизаветинцы, ученые и купцы XVII столетия и хладнокровные скептики века XVIII могли даже не заметить поворота дороги, с которого открывается вид на Иерусалим. Викторианцы вернулись к средневековой пылкости и были склонны к слезам, благоговению и возвышенным мыслям.

Возможно, Вилибальд задал тон средневековым английским путешественникам, поскольку не нашлось ни одного, на кого увиденное не произвело бы большее впечатление. «Было ли место, видевшее чудеса Господни, — говорится в его хронике, — на котором Вилибальд, человек Божий, не запечатлел свои поцелуи? Был ли алтарь, не вызвавший его слез и вздохов?»

Чувства его были столь пылки, что за несколько лет, проведенных в Святой земле, он четыре раза побывал в Иерусалиме. В промежутках он посетил все обычные места, представляющие интерес для верующих, и одно необычное — церковь на горе Табор, посвященную разом Иисусу, Моисею и Илии. Он без удовольствия выпил кислого овечьего молока, заметил про удивительных местных овец, дескать «все одного цвета» (были ли английские овцы в VIII в. пестрыми или двухцветными?), а однажды на равнине, поросшей оливковыми деревьями, повстречал льва, который ужасно рычал, но когда к нему приблизились, «поспешил в другую сторону».

Иногда он странствовал один, иногда в обществе семи не названных по именам соотечественников. Однажды всех восьмерых арестовали и заключили в тюрьму сарацины. «Тогда горожане приходили на них посмотреть, так как были они молоды и красивы и одеты в добрые одежды». Когда их привели к королю сарацин, он спросил, откуда они пришли, и получил в ответ: «Сии люди пришли из западной страны, где никогда не садится солнце, и мы не знаем земли дальше их, но только воду». По всей очевидности, не сочтя такое происхождение преступлением, король ответил: «Тогда зачем нам их наказывать? Они не согрешили против нас. Отпустите их и дозвольте им уйти».

Для каждого путешествия за пределы определенного для паломников маршрута требовался пропуск от халифа, получить который было не просто, поскольку в одном случае Вилибальду и его товарищам не удалось найти суверена, «так как он бежал из своего королевства». Это был тот самый эмир аль-Муменин, который ранее выпустил англичан из тюрьмы. Возможно, он был слишком терпим к неверным, и это пришлось не по нраву его поданным.

Вилибальд посетил Тир и Сидон, Антиохию и Дамаск, Константинополь и Никею, прежде чем, наконец, отплыть на Сицилию и в Италию, где некоторое время провел в Монте-Кассино — всего через десять лет после отъезда из дому.

После Вилибальда надолго воцарилось молчание, поскольку эпоха не способствовала сохранности манускриптов. На протяжении IX и Х веков, когда мусульманская цивилизация достигла расцвета в искусстве сохранять как мир, так и свою власть в этом мире, Европа погрузилась в самый темный период Темных веков. Бал правили варварство, жестокость, упадок нравственности и культурная апатия. Ни света, ни вдохновения не исходило из Рима, где церковь оказалась в руках лиц, описанных великим историком папства Цезарем Баронием как «чудовищные люди, развращенные в жизни, лишенные нравственности, бесконечно распущенные». Люди меча, не сдерживаемые ни устоявшимся законом, ни сильными правителями, подвергали опасности жизнь всех и каждого. В Англии разорители-даны жгли и убивали везде, где бы ни появлялись. И только король Альфред на юго-западе острова оказывал им доблестное сопротивление. Видя разорение повсюду, люди отвращались от мирского и в отчаянных поисках безопасности десятками уходили в монастыри или отправлялись искать порога небес в Святую землю. Западную Европу эпидемией охватила религиозная истерия, в результате которой считалось, что 1000 год принесет с собой конец света. Спеша к месту искупления человека до того, как настанет мгновение Страшного суда, «орды» (по выражению некоторых хронистов) спешили в Святую землю, и многие оттуда так и не вернулись. Одни умерли от голода, другие — от болезней, третьи — от рук мародеров-арабов, четвертые погибли на море в результате бурь, кораблекрушений или нападений пиратов. Только удачливые или хорошо обеспеченные возвращались живыми.

Крайне образный и красочный рассказ о массовом паломничестве, имевшем место предположительно в 1064 г., включил в свой труд в остальном обстоятельный историк Флорентий Вустерский, чья хроника была написана в последней четверти XI в., вскоре после того, как случилось данное событие9. Он рассказывает, как 7000 человек отправились сопровождать архиепископа Майнцкого и епископов Утрехтского, Бамбергского и Ратисбонского в паломничество в Иерусалим. В пути на них напали сарацины, которые в поисках золота, якобы проглоченного христианами из страха быть захваченными, распяли тех, кого смогли изловить, на земле и вспороли от горла до брюха. Из семи тысяч спастись сумели только две. Хотя в этом злополучном паломничестве англичане как будто не участвовали, рассказ о нем все равно включили в хронику английской истории, и, вероятно, оно было типично для историй о зверствах мусульман, которые ходили в то время, что помогло разжечь лихорадку Первого крестового похода.

Начиная с XI в., коронованные особы и влиятельные епископы, толстые аббаты и ошлемленные бароны присоединялись к простому люду на дорогах в Иерусалим. Олав Трюггвасон, первый христианский король Норвегии, совершил паломничество в 1003 г., герцог Роберт Нормандский, отец Вильгельма Завоевателя, последовал за ним в 1035 г., Элдред, архиепископ Йоркский, который позднее коронует Вильгельма Завоевателя, поехал в 1058 г. с «такой пышностью, какой никто до него не выказывал»10.

В то же десятилетие эрл Свен, бесчестный старший брат Гарольда, короля Англии, отправился в Иерусалим в искупление своих многочисленных грехов и умер по пути домой в Константинополе приблизительно в 1055 г. Его карьера представляется необычайно бессовестной даже по меркам XI столетия11. Начал он с соблазнения Эдвиги, аббатисы Леоминстера, которую приказал «привезти к себе и держал ее, сколько ему было угодно, после чего отпустил восвояси». Не столько сам акт соблазнения, сколько то, что его жертвой пала невеста Христова, шокировал его соотечественников, которые объявили Свена вне закона. Он укрылся в Дании, но, по всей видимости, нисколько не изменился, так как неким новым преступлением «погубил себя у данов». Когда ему дозволили вернуться на родину, чтобы молить об отмене приговора, он немедленно убил своего кузена, эрла Бреона, который получил часть земель Свена и которого Свен уговорил встреться с ним на условиях перемирия. И опять же новое наказание было вызвано не столько убийством, сколько нарушением перемирия. Хотя он был старшим сыном эрла Годвина, регента королевства, его объявили «нифингом», то есть человеком без чести, поставив в самое низкое положение для мужчины, известное в саксонском обществе. И вновь он нашел убежище на континенте, но в следующем, 1050 году был привезен домой и получил прощение. Ему даже вернули титул — весьма опрометчивый поступок, учитывая его репутацию, хотя, возможно, мотивированный какой-то фазой в путаных соперничествах саксонских вождей, разлад между которыми скоро расчистит путь Вильгельму Завоевателю.

Далее история повторялась с монотонной регулярностью. В 1051 г. Свен вновь был объявлен вне закона за какой-то проступок, о котором хронист не упоминает. На сей раз, по всей очевидности, с семьи было довольно, и то ли чтобы на долгое время выдворить его из страны, то ли чтобы дать ему возможность в последний раз заслужить прощение, его каким-то образом убедили отправиться в 1053 г. в Иерусалим.

Сам по себе эрл Свен не стоил бы особого упоминания, не будь он первым отмеченным в хрониках паломником того типа, который чересчур часто будет встречаться в период Крестовых походов. Свен — преступник, вступивший в ряды паломников, чтобы избежать тюремного заключения или казни, как много позднее преступники будут вступать в Иностранный легион. Получив при отправлении в путь благословение церкви и крест, который следовало нашить на плащ, паломник путешествовал под защитой церкви, в результате чего оказывался недосягаем для светских властей — в точности так же, как беглец, попросивший убежища в церкви, был недоступен для всех преследователей. Более того, у церкви имелась прямо-таки таблица индульгенций, получить которые можно было за счет паломничества к святым местам. Согласно одному подсчету, в одном только Иерусалиме имелось 96 святых мест и еще 33 в Храме Гроба Господня, не говоря уже о многих сотнях в Вифлееме, Назарете, Галилее и других местностях. Два других излюбленных места паломничества — Рим и Сантьяго-де-Компостелла — ничего подобного предложить не могли. Прибавляя частичные индульгенции, даруемые в каждом из ряда святых мест (пять дней за посещение одного, сорок за посещение другого), паломник мог скостить ожидаемое пребывание в чистилище до самой малости, возможно, вообще избавиться от него. Или, если это был человек высокого положения, или явился с важным рекомендательным письмом, или сделал богатые пожертвования монашеским орденам, которые заправляли святыми местами, он мог обеспечить себе даже общее помилование, отменяющее всяческое наказание. Паломникам выдавались свидетельства, где приводился перечень мест, которые они посетили, и ритуалов, которые они там совершили. Уплатив некую сумму, они могли даже быть посвящены в рыцари Гроба Господня. Путешествие в Святую землю явно служило удобной лазейкой для человека, которому дома стало слишком жарко. Он не только мог на долгий срок найти убежище от закона и своих врагов, но и одновременно отбыть срок наказания, который иначе пришлось бы отбывать либо в этой, либо в загробной жизни. Такая система оказалась столь привлекательной для преступников, что множество головорезов и неудачников примешивались к благочестивым, искателям приключений или просто любопытным среди орд паломников.

Вскоре после паломничества сакса Свена власть в Англии перешла в 1066 г. в руки нормандских завоевателей, а пять лет спустя, в 1071 г. власть в Палестине перешла от Багдадского халифата к более новой ветви ислама, туркам-сельджукам. Сельджукское завоевание спровоцировало Первый крестовый поход; нормандское завоевание привело к участию Англии в том, что было по большей части континентальным проектом. На протяжении последовавших затем двух столетий Крестовых походов поток путников между Англией и Палестиной, разумеется, не иссякал, но путевых заметок англичан той поры сохранилось очень мало. Среди уцелевших — дневник Сивульфа, состоятельного купца, склонного к приступам благочестия между периодами потакания мирским соблазнам. Одним из первых он отравился в 1102 г. в паломничество в Иерусалим. Всего три года прошло с тех пор, как Иерусалим был взят воинами Первого крестового похода, и Латино-Иерусалимское королевство, которое они тут создали, переживало расцвет своего могущества. Впервые за пятьсот лет святые места находились в руках христиан. Открывались новые возможности торговли и коммерции. Честолюбивые аристократы мечтали о новых фьефах, которые можно отвоевать у неверных при помощи меча и горстки рыцарей. Сивульф отмечает, как толпы путников, стремящихся в Палестину, будь то благородные или бедные, лица духовные или миряне, истинные паломники или искатели приключений, «отправляются с отрядами отчаянных мародеров… грабя и опустошая все на своем пути».

По прибытии Сивульф едва избежал смерти в ужасном шторме, который выбросил на берег его корабль всего через несколько часов после того, как он сошел в Яффе. Он оставил пугающий рассказ о налетающих друг на друга, трещащих и разламывающихся кораблях в гавани, о воплях утопающих, о реве ветра, об ужасном зрелище того, как падающая мачта снесла человеку голову, и том, как наутро в воде плавали обломки двадцати трех судов, а берег был усеян тысячами трупов.

Далее следует описание полного опасностей пути к Иерусалиму через холмы, где поджидают в засаде в сарацины, чтобы наброситься на неосторожных путников, и где вдоль дорог валяется множество не похороненных трупов, «ведь на скалистой почве так мало земли, чтобы вырыть могилу». Это наводит на мысль о том, что Палестина уже начала страдать от эрозии почвы, привратившись при арабах из страны молока и меда в каменистое пастбище для коз.

Сивульф провел восемь месяцев в Иерусалиме и упоминаемых в Библии окрестных городках, начиная с Хеврона на юге, где осел и был похоронен Авраам, и до Иерихона, Назарета, Тиверии и Капернаума на севере. Как это было типично для многих средневековых путевых заметок, повествование Сивульфа незаметно переходит от того, что он видел лично, к слухам и фольклорным легендам, которые он слышал от местных проводников на каждой стоянке. Вычленить в его повествовании крупицы фактов непросто, но он ценен не столько тем, что рассказывает о Палестине, сколько тем, что приоткрывает дверь в сознание среднего туриста XII столетия. Знание истории и географии было тогда не самой сильной стороной. Мечеть Омара, которая была превращена в христианскую церковь и в тот период находилась на попечении католических монахов, Сивульф называет Храмом Соломона и наделяет целиком и полностью вымышленной историей, согласно которой церковь была восстановлена Адрианом или Ираклием, «а иные говорят, что Юстинианом» (Сивульф не слишком разборчив), и лишь походя упоминает о том, как и когда с этим местом оказался связан Магомет.

Сходным образом его описание вражеского флота, который он видел по пути домой, показывает, как происходящая у него на глазах история интерпретировалась с точки зрения истории древней, почерпнутой из Библии. «Внезапно показались двадцать шесть сарацинских кораблей, — пишет он. — [Это были] силы адмирала Тирского и Сидонского, которые везли армию в Вавилонию, чтобы помочь халдеям в войне против короля Иерусалимского». Можно подумать, Сивульф каким-то образом перенесся в VI в. до н. э., когда халдейские цари Древнего Вавилона воевали с Иерусалимом и пленили израилитов. Но, разумеется, король Иерусалимский, о котором писал Сивульф, это — король Латино-Иерусалимского королевства Балдуин I, а «Вавилония» — не древний город на берегу Евфрата, а Каир, называемый в то время Вавилоном. Сивульф прекрасно знал, где он находится, но населил его «халдеями», путая с городом из Библии, поскольку для него враги Иерусалима — те же самые, что пришли из другого Вавилона напасть на Иерусалим полторы тысячи лет назад. Сходным образом христиан под властью короля Балдуина Иерусалимского он идентифицирует с древними хозяевами города, народом Израиля.

Во время Третьего крестового похода Ричард Львиное Сердце призывал свои войска «восстановить королевство Израиль». Эта самоидентификация с древними, но никак не современными крестоносцам евреями воспринималась как само собой разумеющееся христианскими правителями, которые, видя себя наследниками Христа, считали, что они полноправные наследники Святой земли и что их долг, говоря словами Мандевилля, «завоевать наше законное наследство».

Вера в то, что Иерусалим является географическим центром земли, как послушно повторяет Сивульф, была еще одной, основанной на Библии, концепцией его эпохи12.

«Так говорит Господь Бог: это Иерусалим! Я поставил его среди народов, и вокруг него — земли». Ко времени Сивульфа этот пассаж из Книги Иезекииля (5:5) и ему подобные наводнили переложения трудов античных географов, не страдавших от подобных недоразумений. Средневековые карты представляли совершенно новую визуализацию известного мира, в точной середине которого помещался Иерусалим. Со всех сторон землю окружал океан, а за его границами внешний край украшали странные животные, морские чудовища и восточные узоры, символизируя варварские страны, о которых географам известно было лишь, что они существуют.

В том же году, когда Сивульф побывал в Палестине, туда прибыл еще один паломник, которому предстояло стать святым. Годрик был одновременно пиратом, судовладельцем и купцом и два путешествия в Иерусалим предпринял не ради спасения, а скорее ради приключений и добычи; впрочем, его путешествия под воздействием легенд, разросшихся вокруг его имени, вошли в историю как паломничества. Годрик скорее всего поплыл на собственном корабле, так как, хотя он не оставил личных свидетельств, один его современник-хронист сообщает, что «Gudericus, pirate de regno Anglicaе»[13] провез короля Балдуина в Иерусалим морем вдоль побережья от Арсуфа до Яффы, когда после поражения на равнине Рамлех сухопутный путь в Яффу оказался перекрыт.

В 1106 г. он предпринял второе путешествие в Святую землю, на сей раз пешком и вернулся в Англию, чтобы стать почитаемым отшельником, героем многих чудесных событий. Впоследствии легенда о его паломничествах разрасталась год от года, приукрашиваясь множеством трогательных подробностей. Говорили, что он дал обет никогда не менять обуви или одежды или не есть ничего, помимо ячменного хлеба и воды, пока не достигнет Палестины. А там он совершил омовение в Иордане и вышел из него очищенным, но выбросил обувь, поклявшись отныне ходить босым, дабы уподобиться Иисусу, хотя, возможно, свою роль в таком решении сыграло состояние этой самой обуви13.

До Реформации паломническое движение было постоянной составляющей жизни Средних веков, а паломник — привычной фигурой для всех людей того времени. Паломник увековечен в двух фигурах в голубых одеждах в витраже часовни в Ладлоу14. В литературе метафора паломничества в Иерусалим обычно служила для обозначения долгих или тяжких скитаний. Довольно часто встречаются перечисления атрибутов, по которым узнавали бредущего паломника. Главным среди них была створчатая раковина, — возможно, это произошло из обычая зачерпывать ее половинкой воду из ручья. Раковина служила символом не паломничества вообще, а главным образом паломничества в Сантьяго-де-Компостелла, поскольку являлась атрибутом святого Иакова; символом паломничества в Рим выступала оливковая ветвь — символ мученичества Петра и Павла, и пальмовая ветвь — символ паломничества в Иерусалим. Посох придавал твердости его шагам и в случае необходимости мог выступать оружием. В наплечной кожаной суме несли толику провизии и одежды, равно как и кости святых или пыль с Крестного пути, или щепы Истинного Креста, купленные на сувениры. В закрепленной на поясе фляге плескалась вода из Иордана. Иногда паломник нес с собой пучок засохших пальмовых листьев или коллекцию медальонов, пришитых к тулье шляпы — по одному на каждую часовню, которую посетил. Таковы были «знаки Синая» у Паломника в поэме Уильяма Ленгленда «Видение о Петре Пахаре» (ок. 1362), который похвалялся, что посетил не только Синай, но и Иерусалим, Вифлеем, Вавилон, Александрию и Дамаск15. И действительно, странствия паломника превращали его в знаменитость Средневековья, своего рода иностранного корреспондента с рассказами о дальних землях и странных народах. Хотя он приобрел репутацию закоренелого лжеца, люди всегда собирались жадно слушать его рассказы о Святом городе, о греховности и роскоши язычников-сарацин, о прославленных чудесах Византии, о диких зверях, об обманутых разбойниках и пиратах и о великих личностях, встреченных по пути.

Таков был, например, персонаж пьесы Джона Хейвуда «Четыре П», у которого ложь вошла в «привычку» и который зачаровывает своих собратьев, трех «П», — Продавца индульгенций, Политика и Пропойцу — рассказом о том, как босиком обошел святые места, о том «сколько соли вышло из меня с потом, пока я туда попал»16.

Подобно странствующему сказителю и жонглеру, паломник зарабатывал на пропитание байками и сказками, поскольку был профессиональным бродягой от часовни к часовне, зависящим от бесплатной кормежки и ночлега, какие по обычаю предоставлялись подобным странникам.

Существовала и другая разновидность паломников: люди оседлые, которые отправлялись в конкретное путешествие по конкретной причине на собственные средства. Иногда это делалось, чтобы исполнить обет, искупить грех или выполнить миссию, как это было с сэром Джеймсом Дугласом, который повез в золотом ковчежце сердце Роберта Брюса, чтобы похоронить его в Иерусалиме, — с тех пор род Дугласов имел на гербе сердце17. Иногда в паломничество отправлялись, чтобы избежать неприятной ситуации, как это было с одним аббатом из Рэмси, который в 1020 г. был изгнан из своего монастыря, когда монахи взбунтовались против введенного им чересчур строго соблюдения правил аскезы, и который в гневе уехал в Иерусалим18. Но чаще всего многие поколения англичан влекли в Палестину не благочестие или грех, а попросту страсть к странствиям — англичан в ту эпоху считали великими путешественниками, а за любовь к перемещению — пребывающими под воздействием луны. В «Кентерберийских рассказах» Джеффри Чосера энергичное воплощение средневековой женщины, Батская ткачиха, мимоходом бросает — мол, трижды бывала в Иерусалиме, хотя напрашивается вопрос, где она нашла время между своими пятью «путешествиями» к алтарю.

Иногда паломник мог заслужить отпущение грехов другим, которые оставались дома, если они вносили денежные средства на его путешествие. В лондонских гильдиях XVI в. существовала практика освобождать члена гильдии от взносов, если он отправлялся в паломничество, а сумма взносов тогда распределялась среди оставшихся, чтобы и они тоже могли получить свою долю спасения, которое он заслужит. Кроме того, со всех членов гильдии собирали по пенни для паломника в Иерусалим (и только полпенни, если он направлялся в Рим или Сантьяго-де-Компостелла), и они провожали его до городских ворот, когда он, наконец, отправлялся в путь19.

XIV столетием датируется самая популярная книга путевых заметок о Палестине, «Книга сэра Джона Мандевилля», рыцаря, который, как он сам сообщает читателю, «родился в Англии, в городе Сент-Олбансе». Неослабевающие изыскания современных ученых показали, что автор не был ни рыцарем, ни англичанином, и что звали его не Мандвилль, а его произведение — набор заимствований из произведений более ранних географов, путешественников и первооткрывателей, начиная от Геродота и заканчивая Марко Поло. Однако ни одна другая книга не была так широко читаема в то время в Англии или на континенте. Изначально написанная на латыни и переведенная самим автором (если ему можно верить) на французский и английский языки, книга привлекала такой интерес, что появились переводы на итальянский, испанский, голландский, чешский, немецкий, датский и ирландский языки, и в конечном итоге до нас дошло более трех сотен ее экземпляров. Как только было изобретено книгопечатание, «Мандевилль» стал одной из первых печатных книг: немецкое издание увидело свет в 1475 г., а английское — в 1503 г. Свой вклад в долговременную популярность этой книги внесло знакомство с Палестиной.

Недостаток в честности Мандевилль восполняет пылом по отношению к своей теме, неисчерпаемым запасом информации, будь то фактической или вымышленной, и восторгом, с каким он делится ею со своими читателями. Палестина, без обиняков пишет он, была избрана Господом «лучшей и достойнейшей землей и самой добродетельной изо всех стран на свете, ибо она есть сердце и средина всего мира». Въезжает он в нее через Египет, где ненадолго задерживается, чтобы осмотреть пирамиды, которые называет «зернохранилищами Иосифа», которые тот велел построить, чтобы хранить зерно на неурожайные годы. Он без предрассудков добавляет, дескать, «некоторые говорят, будто они усыпальницы великих правителей былых времен, но это неправда». Через двенадцать дней пути он оказывается у горы Синай и тут пересказывает историю скитаний Моисея и сынов Израиля в пустыне, включая переход через Красное море, «которое не краснее других морей, но в некоторых местах галька красная, а потому оно зовется Красным морем». Повествование щедро сдобрено описанием всевозможных чудес и красот природы, как, например, ежегодное паломничество «воронов, ворон и прочих пернатых той земли» к монастырю Святой Екатерины у подножия горы Синай, когда «каждая птица приносит в клюве ветвь лавровую или оливковую и там оставляет».

От горы Синай тринадцатидневный переход приводит путника через пустыню в Газу, город Самсона и Вирсавии, основанный, по словам Мандевилля, Вирсавией, «женой сэра Урии, рыцаря». Мертвое море, разумеется, беспримерно изобилует чудесами, как то: если бросить в него железо, оно не утонет, зато перо пойдет ко дну. В Хевроне, древнейшем городе Палестины, месте, где жили и были похоронены вместе с женами Авраам, Исаак и Иаков, месте, столь же священном для мусульманских сынов Исмаила, как и для евреев, Мандевилль сообщает о пророчестве, связанном с усохшим дубом: «Некий повелитель, князь западной части мира, завоюет Землю обетованную, коия есть Святая земля, при помощи христиан и велит отслужить мессу под сим умирающим деревом, а тогда дерево зазеленеет и даст плоды и листья. И через такое чудо многие евреи и сарацины обратятся в веру Христову». Эта странная уверенность, что евреев возможно обратить в христианство, будет часто возникать в последующих главах данной книги, особенно в описаниях серьезных, но ошибочных усилий евангелического движения. Но хотя пророчеству суждено было остаться тщетным, первая его половина несомненно свершилась, если считать «князем западной части мира» фельдмаршала Алленби.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.