«Странным образом московская жизнь его закружилась у Арбата…»

«Странным образом московская жизнь его закружилась у Арбата…»

Никитский бульвар без преувеличения можно назвать «литераторскими мостками» старой столицы: столько имен литераторов и деятелей культуры с ним связано. Вместе с тем это один из районов Москвы, на которых особенно ярко прослеживается ход исторического формирования города от Средневековья до наших дней.

Между двумя важнейшими для Москвы дорогами – на Смоленск и Новгород Великий – первоначально замыкался участок будущего бульвара. В XII–XIII веках путь на Волоколамск и Новгород шел в направлении будущих Знаменки и Поварской. Когда в XIV веке через Воздвиженку и Арбат пролегла дорога на Смоленск, путь на Новгород определился по Большой Никитской улице. В начале этой последней – Волоцкой дороги – ставится в XV веке часовня Федора Студита, возле которой при Иване III во время строительства кремлевских соборов закладывается женский Смоленский монастырь.

В XVI столетии большой посад Москвы – Загородье обносится земляными стенами с бревенчатыми воротами у дорог. В 1586–1593 годах были возведены каменные стены Белого города. Этот третий после Кремля и Китай-города оборонительный рубеж Москвы при общей протяженности около 10 километров имел 27 башен, из них десять проездных, названия которых продолжают сохраняться в московском обиходе как «ворота» – Яузские, Покровские, Мясницкие, Сретенские, Петровские, Никитские, Арбатские, Пречистенские. Так, Никитские стали называться еще и по находившемуся на Большой Никитской одноименному монастырю, основанному в XVI веке Никитой Романовичем Юрьевым, братом первой супруги Ивана Грозного. У Никитских (более раннее название – Смоленские) ворот произошла встреча царя Михаила Романова с возвращавшимся из польского плена отцом, патриархом Филаретом. В честь этого события в 1626 году была дана царская жалованная грамота на превращение Смоленского монастыря в мужской с больницей на двадцать человек, а на месте часовни закладывается Смоленская церковь с приделом Федора Студита – старейший из дошедших до наших дней архитектурных памятников бульвара.

Последняя квартира Н.В. Гоголя. Никитский бульвар, 7а

Монастырь, получивший народное название Федоровского больничного, был объявлен домовым патриаршим и стал любимым местопребыванием Филарета. В 1709 году указом Петра I он был закрыт, монахи переведены в другую обитель, а церковь превращена в приходскую. На протяжении XVIII века к приходу Федора Студита принадлежали дворы Волконских, Кирилы Разумовского, Толстых, Суворовых.

Со стороны Арбата Никитский бульвар замыкает другой памятник архитектуры XVII века. В 1676 году по повелению царя Федора Алексеевича, старшего сводного брата Петра I, «на Дехтереве огороде, за Арбатскими вороты» строится церковь Введения с приделом Симеона Столпника (на углу Нового Арбата и Поварской). В приходе ее находились загородные боярские дворы Нарышкиных, Молчановых, Салтыковых, Хитрово, Несвицких, а также многочисленных мастеровых Оружейной палаты. Впоследствии она стала на несколько лет приходской для Н. В. Гоголя.

Открытие памятника Н.В. Гоголю. Арбатская площадь. 1909 г.

За два века своего существования стены Белого города пришли в ветхость. В 1760-х годах последовало высочайшее разрешение использовать эти стены в качестве материала для строительства казенных зданий, в частности Воспитательного дома на Васильевском лугу, у Китай-города, и дома генерал-губернатора на Тверской (ныне здание мэрии Москвы). В 1775 году был утвержден проект сноса стен и разбивки Бульварного кольца. Москва повторяла градостроительный прием европейских средневековых городов, где крепостные укрепления уступали место зеленым насаждениям (французское «boulevard»).

В 1753–1785 годах производится разбивка первой части Бульварного кольца – от Никитских до Петровских ворот. Участок от Никитских до Арбатских ворот оказывается одним из последних. В 1796 году здесь высаживается два ряда деревьев. Указом Павла I в начале и конце бульвара строятся две гостиницы. По внешнему проезду бульвара был сохранен протекавший там ручей Чарторый.

В архитектурном отношении только что образовавшийся бульвар имел непривлекательный вид: все дворы выходили на него хозяйственными постройками. Существование стены Белого города определило, что дворы его ориентировались на Калашный переулок, а Земляного города – на Мострюкову улицу, или Момстрюков переулок (былое название Мерзляковского переулка), откуда и были сделаны въезды. При этом застройка в Земляном городе отличалась разнохарактерностью, тогда как в Белом еще со времен Петра I регулировалась специальными предписаниями, поощрявшими строительство каменных и по меньшей мере полутораэтажных зданий.

Характерным для Земляного города загородным боярским двором был двор Салтыковых (№ 7 и 7а), почти точно напротив голи-цынского дворца, где находится последняя квартира Н. В. Гоголя в Москве, единственное в России связанное с писателем мемориальное здание. Основной каменный двухэтажный дом, имеющий в основе палаты XVII столетия, располагался торцом к Мострюковой улице, остальные строения – деревянные одноэтажные жилые, многочисленные хозяйственные вплоть до коровника и конюшни – по границам участка. Около въезда со стороны этой улицы находился колодец с непременным для Москвы журавлем.

Во времена императрицы Анны Иоанновны владельцем двора был ее прямой родственник В. Ф. Салтыков, принявший деятельное участие в перевороте в пользу Елизаветы Петровны: переодетый в кучерской армяк он сидел на козлах кареты, в которой Елизавета ехала арестовывать во дворце правительницу Анну Леопольдовну с ее малолетним сыном – императором Иоанном VI. С домовладением на бульваре связаны имена его многочисленных детей. Марии, жены статс-секретаря Екатерины II А. В. Олсуфьева, помогавшей вместе с мужем императрице в сочинении ее литературных опусов. Анны, по мужу княгини Гагариной, поплатившейся за некую «дерзость» отрезанной по приказу императрицы косей. Екатерины, по мужу Измайловой, о которой будет речь в связи с голицынским дворцом. А главное – Сергея, ставшего предметом увлечения великой княгини Екатерины Алексеевны, к великому негодованию Елизаветы Петровны, и без того не терпевшей своей «длинноносой», по выражению императрицы, невестки. Удаленный из Петербурга на дипломатическую службу, С. В. Салтыков был затем русским посланником в Швеции, Гамбурге, Париже и Дрездене.

После смерти В. Ф. Салтыкова двор на Никитском бульваре наследовал другой его сын – Петр, камергер, женатый на дальней родственнице отца А. С. Пушкина, княжне М. Ф. Солнцевой-Засекиной. В начале XIX века родовое гнездо Салтыковых переходит к Д. С. Болтину.

Предпринятая новым владельцем перестройка повторяет в общих чертах изменения, возникавшие во всех выходивших на бульвар усадьбах. Двор переориентируется на бульвар парадным въездом, хозяйственные постройки соответственно переносятся к переулкам. В связи с общей планировкой тротуаров участки выравниваются в межах. Основной дом достраивается Болтиным до красной линии бульвара, то есть приобретает знакомые нам сегодня параметры.

Пожар 1812 года полностью уничтожил и посадки, и застройку бульвара. Появились новые домовладельцы, но расходы на восстановление разрушенных сооружений для многих оказались непосильными. Салтыковский дом на этот раз (в 1816 году) переходит к капитану лейб-гвардии Измайловского полка А. И. Талызину.

Общепринятое утверждение, что чета графов Толстых, гостем которых стал Гоголь, сняли дом у Талызина, не соответствует действительности. Талызин умер в августе 1847 года, А. П. Толстой приехал из-за границы в Москву, снял дом и въехал в него вместе с Н. В. Гоголем в декабре 1848-го. Вскоре после переезда Толстые приобрели дом у наследников. Не будучи никогда женат, А. И. Талызин имел шестерых носивших его фамилию «воспитанников», между которыми и было поделено наследство. Но, так или иначе, именно здесь начиналась последняя глава в жизни великого писателя, который уже давно был связан именно с этими краями. Его жизнь, по выражению современника, «закружилась странным образом вокруг Арбата».

Сначала мечта была о Петербурге. Только о Петербурге. В стенах Нежинского лицея, еще не определив для себя род деятельности, которым будет заниматься, – литература стояла на последнем месте относительно государственной службы, живописи и сцены – Гоголь рисует себе картину своей комнаты окнами на Неву, своих прогулок по петербургским улицам. И когда наконец ему удается вырваться в столицу, он выбирает пусть более дальний, но зато в обход Москвы путь – так не хочется впечатлениями от Белокаменной мешать радости долгожданной встречи с детищем Петра.

Пройдет еще несколько лет поисков, разочарований и первых успехов, пока появится возможность съездить в родные полтавские места, а вместе с ними навестить и Москву. Н. В. Гоголь успел пройти серьезную выучку в классах Академии художеств, безнадежно провалиться при попытке поступить актером на казенную императорскую сцену, попробовать горький хлеб домашнего учителя, сделать первые шаги на чиновничьем поприще и – этим определялась вся его дальнейшая судьба – издать первую часть «Вечеров на хуторе близ Диканьки».

В июне 1832 года Н. В. Гоголь первый раз в Москве. Во всем городе у него единственный знакомый – встречавшийся с ним в Петербурге М. П. Погодин, сообщивший старой столице разгадку его литературного инкогнито. Здесь все уже знают, кто скрылся под именем пасечника Рудого Панька. Московское лето было дождливым и на удивление холодным. В домах топили печи, а сквозь пелену низко нависших облаков неделями не проглядывало ясное небо – все, чего боялся и не любил уроженец теплой Малороссии. Но то, что так угнетало на невских берегах, остается словно незамеченным в Москве: слишком восторженно-радушным был прием москвичей.

Среди окружения Гоголя повторяется рассказ о том, что Погодин начал знакомить гостя с Белокаменной на Арбатской площади, потому что тогда сам работал над драмой из Смутного времени. А дальше ничем не приметный маленький особнячок в Большом Афанасьевском переулке (№ 12). Обычная «аксаковская суббота», когда у гостеприимного хозяина собиралась в то время еще главным образом театральная и музыкальная Москва. В тесную комнату мезонина, где расположились за карточным столом гости, входит Погодин с незнакомым молодым человеком: «Вот вам Николай Васильевич Гоголь!» Эффект, по выражению С. Т. Аксакова, был самый сильный. И с тех пор, где бы ни жили Аксаковы – материальные затруднения заставляли разраставшуюся семью постоянно менять адреса, – Гоголь у них как дома.

Представляется молодой писатель и патриарху русской поэзии И. И. Дмитриеву. У Дмитриева на соседней Спиридоновке (территория № 17) все поражало воображение. Дом из поставленных стоймя и скованных железными обручами бревен – по проекту особенно любимого Москвой архитектора А. Л. Витберга, сад с множеством растений, которые хозяин выписывал, кажется, изо всех уголков земного шара, благожелательность, с которой маститый поэт готов был приветствовать каждое новое литературное дарование. Это И. И. Дмитриеву Гоголь напишет по выезде из старой столицы: «Минувши заставу и оглянувшись на исчезающую Москву, я почувствовал грусть. Мысль, что все прекрасное и радостное мгновенно, не оставляла меня до тех пор, пока не присоединилась к ней другая, что через три или четыре месяца я снова увижусь с вами».

Надежды не оправдались. Н. В. Гоголь окажется в Москве спустя почти три года. Но эти три года будут наполнены воспоминаниями о полюбившемся городе, творческими импульсами, в нем полученными. «Я помешался на комедии, – признается писатель в одном из писем. – Она, когда я был в Москве, в дороге, и когда я приехал сюда, не выходила из головы моей… и сколько злости, смеху, соли!»

Вышедшие за то же время гоголевские произведения в Петербурге подверглись резким нападкам критики. Зато Москва по-прежнему полна уважения и сочувствия к любимому писателю. В Москву Гоголь привозит в 1835 году первый вариант «Женитьбы» – «Женихов», которых читает у Погодина, Дмитриева и Аксаковых. А о том, как умел читать Гоголь, вспоминал Щепкин: «Подобного комика не видал и не увижу! Вот высокий образец художника, вот у кого учиться!» Знаменитому актеру вторит Погодин: «Какая истина, остроумие! Какие чиновники на сцене, какие канцелярские служители, помещики, барыни! Талант первоклассный».

Дом Кокошкина (крайний справа). Современный вид

Несмотря на считанные дни, которыми располагает Н. В. Гоголь на пути в родную Васильевку и обратно в Петербург, круг московских знакомых, с которыми он успевает повидаться, все растет. Здесь и Денис Давыдов, только что приобретший свой великолепный, по его собственному выражению, «Пречистенский дворец» (Пречистенка, 17а), и Евгений Баратынский, первые годы своей семейной жизни проводивший в доме родителей жены (Воскресенский пер., 6), и Ф. Ф. Кокошкин, чей дом на Арбатской площади (Никитский бульвар, 6) был настоящим театральным центром Москвы. У Кокошкина жили многие известные и готовившиеся к поступлению на сцену актеры, собирались люди театра. С ним, директором московской казенной сцены, Гоголь не мог не связывать надежд в отношении своих драматургических опытов. Эта вторая встреча с Москвой оказалась удобной почвой для репетиции завязки «Ревизора». На пути из Киева в старую столицу один из приятелей Гоголя, опережая писателя, распускает слух о некой значительной персоне, едущей вслед за ним, а сам Гоголь выступает в роли этой персоны – «инкогнито проклятое», по выражению героя будущей комедии.

Неудача с петербургской постановкой «Ревизора», цензурные осложнения, отрицательное отношение официальной критики ускорили в 1836 году отъезд Н. В. Гоголя за границу. Писатель отказывается приехать на премьеру своей пьесы в Москве, куда усиленно зовет его Щепкин. И это при том, что сам он признается в письме Погодину: «Не сержусь, что бранят меня неприятели литературные, продажные таланты, но грустно мне это всеобщее невежество, движущее столицу… Москва больше расположена ко мне… Сердце мое в эту минуту наполнено благодарностью к ней за ее внимание ко мне». Зато возвращается из своей заграничной поездки в мае 1839 года Н. В. Гоголь прямо в Москву.

Это были едва ли не самые счастливые месяцы, проведенные в старой столице. Смерть юного И. М. Виельгорского, близкого друга Н. В. Гоголя, с которым писатель проводит последние дни и недели его жизни на вилле З. А. Волконской в Риме, возраставшие материальные затруднения, заботы об устройстве заканчивавших институт сестер – все потеряло свою остроту при встрече с Москвой. Гоголь приезжает сюда из Вены вместе с Погодиным, и Погодин пишет о первых впечатлениях: «Гоголю обрадовались в Москве без памяти».

У писателя теперь как будто бы свой бесконечно полюбившийся ему дом – в недавно приобретенном загородном владении князей Щербатовых на Девичьем Поле. Погодин предоставляет в его распоряжение большую комнату в мезонине с окнами в густо заросший сад, всю уставленную книжными шкафами и предметами своей коллекции. В погодинском собрании есть и старопечатные книги, и рукописи, и гравюры, и лубки, и автографы многих исторических деятелей, начиная с Петра I, и монеты, и оружие. Гоголь с наслаждением работает здесь в утренние часы, отдавая послеобеденное время встречам со все более многочисленными друзьями.

В погодинском саду, славившемся своими необъятными размерами, тенистыми прудами и пением соловьев, он устраивает собиравшие всю литературную Москву, не говоря о театральной, празднования Николина дня – 9 мая. В 1840 году в этот день среди гостей Н. В. Гоголя были П. Я. Чаадаев, декабрист, основатель Московского Художественного класса (впоследствии – Московского училища живописи, ваяния и зодчества) М. Ф. Орлов, П. А. Вяземский, М. Н. Загоскин, гравер Федор Иордан, весь цвет московской драматической сцены – Щепкин, Садовский, Живокини, Ленский. Был здесь и М. Ю. Лермонтов, читавший свою поэму «Мцыри». Впечатление, произведенное поэтом на Гоголя, оказалось так велико, что на следующий день он встречается с Лермонтовым в доме Свербеевых (Страстной бульвар, 6) и беседа их затягивается далеко за полночь. «Великий живописец русского быта», – отзовется о Лермонтове писатель, добавив свои известные слова о «правильной, прекрасной и благоуханной прозе» погибшего вскоре поэта.

Московским актерам не терпится показать автору «Ревизора», и в назначенный самим писателем день на спектакль, состоявшийся в Большом театре, собирается едва ли не вся литературная Москва, объединенная возможностью лишний раз показать свое отношение к писателю. В зале были Аксаковы, В. Г. Белинский, Н. П. Огарев, И. И. Панаев, Н. Ф. Павлов, Т. Н. Грановский, М. Бакунин. Сидевшему в ложе Чертковых Н. В. Гоголю пришлось тайком бежать из театра, чтобы скрыться от совершенно смутивших его бурных, нескончаемых оваций.

Гоголь по-прежнему охотно и часто соглашается читать свои произведения. Особенно приятен и близок ему дом Аксаковых, на этот раз находившийся в конце Арбата (Смоленская-Сенная площадь, 27), всем своим укладом напоминавший деревенский патриархальный быт. В гостиной целыми днями не переставал шуметь поджидавший все новых и новых гостей самовар. Обеденный стол накрывался не меньше чем на двадцать кувертов. Большой, заросший белыми розами сад гудел пчелами и заставлял забывать о большом городе. У Аксаковых Гоголь читает главы из еще не оконченной первой части «Мертвых душ», а в январе 1840 года «Аннунциату».

Гоголю удается удовлетворить и свою неизменную тягу к музыке. В эти месяцы он близко знакомится с Верстовским, становясь постоянным гостем его дома в Староконюшенном переулке, и с Гурилевым, дававшим уроки сестре писателя Анне.

18 мая 1840 года Гоголь оставил Москву, проехал Арбатом, последний раз поклонился любимому городу с тогда еще существовавшей Поклонной горы, посидел за прощальным обедом с провожавшими его Аксаковыми, Погодиным и Щепкиным на первой от города почтовой станции – в Перхушкове. В Италии, куда он направлялся, его ждала работа над окончанием первой части «Мертвых душ».

И на этот раз, в 1841 году, с законченной рукописью первой части «Мертвых душ» на руках Н. В. Гоголь торопится в Москву. Несколько дней, проведенных в Петербурге, кажутся вечностью: «Меня предательски завезли в Петербург. Там я пять дней томился. Погода мерзейшая, – именно трепня». Писатель надеется на поддержку московских друзей и известный либерализм местного цензурного комитета в связи с судьбой своей поэмы. И тем не менее, снедаемый сомнениями, он решается прочесть рукопись только трем приглашенным – С. Т. Аксакову с сыном Константином и Погодину.

У Погодина на Девичьем Поле Гоголь снова находит приют, но любимый дом перестает радовать из-за усиливающихся разногласий с хозяином. К тому же препятствия в московской цензуре оказываются слишком серьезными, остается воспользоваться предложением В. Г. Белинского взять на себя хлопоты и переговоры с петербургскими цензорами. В доме В. П. Боткина Н. В. Гоголь передает «неистовому Виссариону» рукопись (Петроверигский пер., 4).

В ожидании решения цензуры он старается избегать так недавно радовавших его встреч с московскими знакомыми. Тяжелыми оказываются и последовавшие за цензурным решением два месяца, когда «Мертвые души» печатались в московской Университетской типографии (Б. Дмитровка, 34). Не слишком удачным был и Николин день 1842 года, который отмечается Гоголем по старой памяти все в том же погодинском саду. Сказывались натянутые отношения между писателем и хозяином дома. Впрочем, как вспоминал С. Т. Аксаков, Гоголь был весел, сам после обеда готовил жженку и, «когда голубоватое пламя горящего рома и шампанского обхватило и растопляло куски сахара, лежавшего на решетке, говорил, что „это Бенкендорф, который должен привесть в порядок сытые желудки“, – шутка, долго повторявшаяся в Москве.

Одним из последних визитов Н. В. Гоголя в старой столице стало посещение Английского клуба на Тверской. В последних числах мая 1842 года писатель уезжает из Москвы, направляясь за границу. И на этот раз его провожают Аксаковы и Щепкин, с которыми он расстается на первой станции Петербургского тракта – в Химках. «Мы ходили вверх по маленькой речке, бродили по березовой роще, сидели и лежали под тенью деревьев; говорили как-то мало, не живо, не связно, – рассказывал С. Т. Аксаков. – Горькое чувство овладело мною, когда захлопнулись дверцы дилижанса; образ Гоголя исчез в нем, и дилижанс покатился по Петербургскому шоссе».

Но на этот раз решение было окончательным. Гоголь возвращался в Россию после шести лет странствий по Европе, после шести лет увлечения и разочарования другими странами. Возвращался навсегда, чтобы поселиться в Москве. Упиться, как он сам любил говорить, русской речью. Закончить вторую часть «Мертвых душ». Работать. Как можно больше работать.

Он не знал, как будет устраиваться, – средства по-прежнему не появились. Не подумал, что за прошедшее время друзья могли превратиться в былых друзей. Не сомневался – в Москве все решится.

Поездка пароходом к святым местам, в Палестину. Одесса. Южные степи… 5 сентября 1848 года – Москва. Но чудесная, в мягком золоте осень задержала москвичей за городом.

В нетерпеливом ожидании встреч Николай Васильевич Гоголь мчится в Петербург. Прежде всего Анози – графиня Анна Михайловна Виельгорская. Семья, в которой он, кажется, давно и окончательно стал своим. Младшая дочь – десять лет знакомства, душевных разговоров, удивительнейшего взаимопонимания.

И все равно строгая чопорность Петербурга разочаровывает. В октябре Гоголь снова в Москве. Теперь можно говорить о настоящей встрече после разлуки. Все семейства друзей его ждут. И главное – погодинское. Он бесконечно счастлив занять любимый кабинет, начать работать за ставшим привычным столом.

Плетнев напишет о нем сразу по его возвращении: «На вид очень здоров, щеголеват до изысканности». Старшая дочь Аксакова добавит: «Он веселее и разговорчивее, нежели был прежде». Сын Щепкина: «Гоголь в нашем кружке был самым очаровательным собеседником, рассказывал, острил, читал свои сочинения, никем и ничем не стесняясь». И слова его собственного, обращенного к Анози письма: «Сердце исполнено трепетного ожидания творчества».

Но с Погодиным отношения не могут по-настоящему восстановиться. После восторгов первых дней общения наступает слишком быстрое охлаждение. Живя под одной крышей, хозяин и гость избегают встреч, перестают между собой разговаривать. Все идет к открытому разрыву. Погодин заводит разговор о якобы ставшем необходимым ремонте дома. Гоголь использует предлагаемый предлог для того, чтобы отказаться от его гостеприимства. Как нельзя кстати появляется предложение четы Толстых поселиться у них.

Это давнее и не слишком близкое знакомство, начавшееся в Одессе и продолженное за границей. Супруги Толстые возвращаются после многолетнего пребывания на Западе. Собственного дома у них нет. Выбор падает на талызинскую усадьбу. Хозяева занимают второй этаж. Гоголю отводятся две комнаты первого этажа с выходом в парадные сени. Была здесь тишина, свобода и одиночество, особенно больно ранившее после веселой, многолюдной толчеи погодинского дома.

В первой комнате – приемной два дивана под прямым углом друг к другу, два стола, заваленных новыми книгами, журналами, всем, что следовало, но никак не удавалось прочесть. Несколько стульев. Топившийся чуть не каждый день камин. Зеленый, во всю комнату, ковер. Здесь было удобно, плотно притворив двери в сени, мерить комнату из угла в угол, вслух повторяя написанные строки. Толстому не раз удавалось невольно подслушивать выразительное гоголевское чтение.

В кабинете – высокая конторка: Гоголь не изменил своей привычке набрасывать рукописи стоя. Книжный и платяной шкафы. Впрочем, вещи писателя, если не считать книг, спокойно умещались на дне одного тощего чемодана: две пары ношеного белья, единственный, далеко не новый сюртук, носовые платки, пара сапог, шинель. У дивана круглый стол, на котором Гоголь переписывал – «перебеливал» свои тексты. У кафельной печки за ширмами кровать. Нехитрый холостяцкий быт, без капризов, особенных привычек, без семейного тепла. За окнами, на берегу ленивого илистого ручья Чарторыя, зеленая полоска молодого бульвара, куда Гоголь любил уходить в сумерках, бродя по главной аллее. В стороне густыми тенями располагались группки студентов Московского университета, приходивших хоть издали взглянуть на великого – в этом уже никто не сомневался! – писателя.

Специально устройством гоголевских комнат не занимался никто. Унаследованная от Талызина меблировка была сохранена. Не нашлось особого места и для «человека» Гоголя – его постель размещалась в приемной, за отодвинутой от стены спинкой одного из диванов.

В доме Н. В. Гоголь мог спрашивать еду в свои комнаты, мог подниматься к хозяевам в столовую, светлую и пустую залу. При всей расположенности к гостю, А. Е. Толстая угнетала своей сонливостью – она засыпала везде и при всех, достаточно ей было только присесть, – паническим страхом перед сквозняками и болезнями – посуда под ее собственным присмотром перемывалась и перетиралась прислугой по семи раз. Хорошая пианистка, она исполняла только духовную музыку, а единственным ее развлечением было, когда в теплые погожие дни Гоголь читал графине вслух на широком, выходившем во двор балконе. Внизу густо клубились напоминавшие Васильевку вишневые деревья. За ними виднелись службы, людские, кухни. А на месте, где стоит сегодня памятник писателю, с утра до вечера скрипел колодезный журавль. «Меньше, чем когда-либо прежде, я развлечен, – пишет Н. В. Гоголь, – больше, чем когда-либо, веду жизнь уединенную».

Впрочем, уединение талызинского дома не мешает ему в 1849 году отметить традиционный Николин день все в том же погодинском саду.

Былого непринужденного веселья не получилось – слишком изменились за прошедшие годы участники празднеств, но отношение к самому Гоголю остается восторженным. Почти ежедневно он бывает у живших по другую сторону Арбата Аксаковых. В кругу их семьи Гоголь обычно отмечает свой день рождения. В 1849 году это было в аксаковской квартире в Сивцевом Вражке (№ 30). «19 марта, – записывает С. Т. Аксаков, – я получил от него довольно веселую записку: «Любезный друг, Сергей Тимофеевич, имеют сегодня подвернуться вам к обеду два приятеля: Петр Мих. Языков (брат поэта. – Н. М.) и я, оба греховодники и скоромники. Напоминаю об этом обстоятельстве, чтобы вы могли приказать прибавить кусок бычачины».

Редко пустовала гоголевская половина и в талызинском доме. Сюда приводит Щепкин молодого Тургенева, и Гоголь говорит о своей радости познакомиться с новым ярким талантом. Навещает писателя живописец-маринист И. К. Айвазовский, профессура Московского университета, актеры, гости с Украины устраивают песенные вечера. 5 ноября 1851 года Гоголь устраивает авторское чтение «Ревизора» для труппы Малого театра. Среди слушателей Щепкин, Шумский, Садовский, литераторы И. С. Аксаков, Н. В. Берг, И. С. Тургенев. «Гоголь, – записывает Тургенев под впечатлением состоявшегося чтения, – поразил меня чрезвычайной простотой и сдержанностью манеры, какой-то важной и в то же время наивной искренностью, которой словно и дела нет – есть ли тут слушатели и что они думают». А в середине декабря 1851-го Гоголь весело уверяет Данилевского, что весной, самое позднее летом приедет к нему вместе с завершенными «Мертвыми душами».

Ничто не предвещало близкого конца. День за днем Гоголь беспокоится об изданиях, гранках, хлопочет о делах. 31 января 1852 года он усердно занимается именно гранками. Спустя три дня договаривается с Аксаковыми о вечере с малороссийскими песнями. И только 4 февраля пожалуется С. П. Шевыреву на необычно сильную слабость.

Никто не придаст значения его словам, хотя слабость явно начнет стремительно усиливаться, и 10 февраля он уже с большим трудом сможет подняться на второй этаж талызинского дома.

Его опасений не разделит и А. П. Толстой в ночь с 11 на 12 февраля, не возьмет у писателя на сохранение его рукописи, о чем тот его просит. Непонятый и отвергнутый, Н. В. Гоголь сожжет все свои рукописи. Через десять дней мучительной и непонятной для врачей болезни его не станет. И снова перед нами неразгаданная загадка этой одинокой смерти, ставшей предметом множества научных и ненаучных спекуляций.

«Безумное гонение имени Гоголя»… С. Т. Аксаков имел в виду годы, наступившие после смерти писателя. Траурная кайма вокруг статьи о кончине в «Москвитянине» стоила М. П. Погодину установления над ним полицейского надзора. Письмо из Петербурга И. С. Тургенева повлекло арест на съезжей и ссылку, хорошо, что только в родное Спасское-Лутовиново: «Гоголь умер!.. Какую душу русскую не потрясут эти слова? Да, он умер, этот человек, которого мы теперь имеем право – горькое право, данное нам смертью, – назвать великим…»

Д. А. Оболенский перечисляет: «Цензорам объявлено было приказание – строго цензурировать все, что пишется о Гоголе, и, наконец, объявлено было совершенное запрещение говорить о Гоголе… Наконец, даже имя Гоголя опасались употреблять в печати и взамен его употребляли выражение: „известный писатель“.

Попытка издания сочинений столкнулась не только с утроенной придирчивостью цензуры – понадобился дополнительный отзыв самого начальника штаба жандармского корпуса Л. В. Дубельта. Дубельт подробно объяснил опасения: «Цензоры отметили в ненапечатанных сочинениях и в рукописях Гоголя весьма много мест, почти на каждой странице, которые, будучи отдельно взяты, подвергались осуждению не потому, чтобы в них заключались преступные мысли, но потому только, что они могут быть истолкованы читателями в превратном виде и подать повод к неблаговидным заключениям».

Тогда, полтораста лет назад, Гоголь возвращался в Россию – «не ту, которую показывают нам грубо какие-нибудь квасные патриоты, и не ту, которую вызывают к нам из-за моря очужеземившиеся русские, но ту, которая извлечет из нас же и покажет таким образом, что все до единого, каких бы ни были они различных мыслей, образов, воспитания и мнений, скажут в один голос: „Это наша Россия; нам в ней приютно и тепло, и мы теперь действительно у себя дома, под своей родной крышей, а не на чужбине“.

Бегство Гоголя в Европу после петербургского провала «Ревизора» вполне устраивало официальных идеологов. Возвращение в 1848 году – не беспокоило. Неустроенный, не имевший ни постоянных средств к существованию, ни законченной рукописи для издания… Читательская память – можно ли ее принимать в расчет после затянувшегося перерыва? К тому же Гоголя осуждали теперь те, кто не ценил и не интересовался его творчеством. Чета Толстых, чье гостеприимство он вынужденно выберет. Семья И. В. Капниста, сына знаменитого автора комедии «Ябеда» («Бери – большой в том нет науки, Бери – что только можно брать, На что подвешены нам руки, Чтоб только красть, красть, красть!»), ни в чем не унаследовавшего ни таланта, ни настроений отца. К. А. Булгаков, сын известного почт-директора, – по свидетельству современников, вообще никогда не читавший Гоголя. Салон сестры московского обер-полицмейстера А. Д. Лужина – М. Д. Ховриной, которая жила в его официальной резиденции на Тверском бульваре. «Небольшая гостиная возле зала (допросов) была как-то неуместна в доме строгости и следствий, – вспоминал также бывавший здесь А. И. Герцен. – Наши речи и речи небольшого круга друзей… так иронически звучали, так удивляли ухо в этих стенах, привыкнувших слышать допросы, доносы и рапорты о повальных обысках…»

Гоголь не мог не почувствовать и той враждебности к нему, которая царила на многолюдном именинном обеде Капниста в палатке в Сокольниках. Арнольди вспоминал: «Я сидел возле зеленого стола, за которым играли в ералаш три сенатора и военный генерал.

Один из сенаторов, в военном же мундире, с негодованием посматривал на Гоголя. «Не могу видеть этого человека, – сказал он наконец…» «Ведь это революционер, – продолжал военный сенатор, – я удивляюсь, право, как его пускают в порядочные дома?… У меня в губернии никто не смел и думать о „Ревизоре“ и других его сочинениях. Я всегда удивлялся, как это правительство наше не обращало внимания на него: ведь его стоило бы, за эти „Мертвые души“, и в особенности за „Ревизора“, сослать в такое место, куда ворон костей не заносит!» Остальные партнеры почтенного сенатора совершенно согласны были с его замечаниями и прибавили только: «Что и говорить, он опасный человек, мы давно это знаем».

Памятник Н.В. Гоголю на Никитском бульваре

Слов нет, были старые и новые доброжелательные знакомцы – во множестве. Единомышленники – куда в меньшем числе. Но в целом атмосфера в тех кругах, с которыми волей-неволей постоянно сталкивался Гоголь через своих хозяев Толстых, дружеской не была. В доме на Никитском бульваре у Толстых разговоры о литературе не велись. Писательская слава воспринималась как нечто необязательное и не слишком почетное, хотя оказывать гостеприимство знаменитости льстило самолюбию.

Расположение гоголевской половины давало возможность уходить и приходить, не сказываясь хозяевам, принимать по желанию собственных гостей, откупаясь от графской прислуги постоянными денежными подачками, работать по собственному расписанию, но… Гоголь больше всего страдал от нехватки солнца и синего неба, от промозглой сырости и недостатка простого человеческого тепла.

Прорезанные низко над землей окна двух комнат не разгоняли обычного полумрака под потолками. По ногам дуло от сеней и непрестанно распахивавшихся дверей. На полах и мебели проступала сырость – находившийся внизу белокаменный подвал-подклет нет-нет да и заливало водой. Весь обиход Толстых не располагал к откровенности. Первый же намек на недомогание Гоголя побудил графиню оставить собственный дом и гостя на попечение одного графа.

Громкие имена врачей, которых тот стал приглашать одного за другим к так неудачно приболевшему гостю, должны были свидетельствовать перед всей Москвой об исключительной заботе и щедрости графа и не имели отношения к душевному побуждению увидеть Гоголя здоровым. Теща Погодина Е. Ф. Вагнер утверждала, что провела у постели Н. В. Гоголя последние часы и чуть ли не приняла последний вздох. В. А. Нащокина свидетельствовала, что около больного никого не было, кроме дворового, который за ним ходил: «Он лежал на постели, одетый в синий шелковый ватный халат, на боку, обернувшись лицом к стене. Умирающий был уже без сознания, тяжело дышал, лицо казалось страшно черным… Через несколько часов Гоголя не стало. Врачей рядом не оказалось… Они съехались на очередной консилиум двумя часами позже».

«Безумное гонение имени» – теперь к нему присоединились вчерашние друзья и знакомцы. Спор графа Толстого и славянофилов о порядке погребения. Правда, Погодина нет, а Шевырев два дня как болен. Константин и Сергей Аксаковы, Хомяков, Петр Киреевский не соглашаются с хозяином дома и одновременно с ним отступаются вообще от участия в похоронах. Пусть ими занимается, если на то его воля, Московский университет! На следующий день профессора Московского университета выносят на руках гроб из мгновенно ставшего чужим дома, студенты доносят останки писателя до университетской Татьянинской церкви. Двое суток движение по Большой Никитской становится невозможным из-за сплошного потока прощающихся.

Из донесения московского генерал-губернатора графа А. А. Закревского шефу жандармов графу А. Ф. Орлову: «Приказано было от меня находиться полиции и некоторым моим чиновникам как при переносе тела Гоголя в церковь, так равно и до самого погребения. А чтобы не было никакого ропота, то я велел пускать всех без исключения в университетскую церковь. В день погребения народу было всех сословий и обоего пола очень много, а чтобы в это время было тихо, я сам приехал в церковь…» Полицейский надзор над «ненужным» именем вступил в действие. Но это не помешало Москве на руках отнести писателя к месту его последнего упокоения – в Данилов монастырь.

Сын генерал-адъютанта Павла I, граф А. П. Толстой в отличие от отца не обладал административным талантом, тем более широтой интересов. Как генерал-губернатор Твери, а затем Одессы, он служил поводом для анекдотов и уже в 1840 году вышел в отставку. Ерёма, прозвище графа, предпочел уехать из России. Его супруга, правнучка А. Д. Меншикова и грузинского царя Бакара, помимо крутого нрава и экзальтированности, была известна «сонной болезнью», что не помешало ей сразу после похорон Гоголя деятельно приняться за уничтожение его комнат. Предпринятые Толстыми переделки стерли все следы пребывания писателя в доме. Обе его комнаты были разделены перегородками на швейцарскую – со стороны сеней – и несколько клетушек для прислуги с выходами во внутренний коридор.

Идея полной перестройки дома возникла в 1856 году в связи с неожиданным после стольких лет отставки назначением А. П. Толстого обер-прокурором Синода, но реализации не нашла. Супруги переселились в Петербург. А. Е. Толстая приехала в Москву только в 1873 году, чтобы похоронить прах умершего в Женеве мужа и расстаться с домом.

Отныне городская усадьба на Никитском бульваре переходит в руки родственников М. Ю. Лермонтова. Первой ее приобретает вдова родного брата бабушки, поэта А. А. Столыпина, в свое время предводителя дворянства Саратовской губернии А. А. Столыпина. М. А. Столыпиной наследует одна из ее дочерей – двоюродная тетка Лермонтова, Н. А. Шереметева. Именно она и осуществляет значительную часть задуманных еще графиней Толстой перестроек.

Прежде всего надстраивается в камне гоголевская половина – раньше второй этаж над ней был деревянным. Перегородки в кабинете и приемной писателя делаются капитальными. Сводчатые перекрытия подвала, говорившие о его возрасте, заменяются асфальтированным бетоном и вытяжными каналами. Но главное – переделываются на обоих этажах голландские печи с трубами, причем при верхних устраиваются вентиляционные камины. Иными словами, существующие в наши дни печи не имеют ничего общего с гоголевскими и не позволяют решить вопроса о печально знаменитом камине, поглотившем рукописи писателя. То же относится и к заново положенным паркетным полам. С пристройкой в 1901 году трехэтажного доходного дома по бульвару (ныне встроен в так называемый Дом Главсевморпути, № 9-11) кабинет Гоголя превращается в его швейцарскую.

Никакого интереса не проявляет к памяти писателя и последняя перед Октябрьским переворотом владелица дома, сестра Н. А. Шереметевой – М. А. Щербатова, вышедшая замуж за сына издателя, М. И. Каткова. Андрей Михайлович Катков представлял новый тип аристократа. Действительный камергер Двора, подольский уездный предводитель дворянства, член Учетно-ссудного Комитета конторы Государственного банка, член многих благотворительных организаций и к тому же церковный староста церкви Николая Чудотворца при Императорском лицее, он является председателем Российского комитета виноградарства и виноделия. В 1908 году он возводит на месте всех хозяйственных служб усадьбы еще один доходный корпус (№ 7), корреспондирующий с главным домом, но в действительности представляющий первый в Москве опыт блочного строительства, осуществленный архитектором Челищевым. В этом флигеле Катков открывает магазин собственных вин, молочную лавку опять-таки поставляемых из его подмосковного имения молочных продуктов и сдает помещение под известную в городе детскую лечебницу.

После Октябрьского переворота гоголевский дом надолго превращается в коммунальное жилье. А 31 мая 1931 года прах писателя переносится из превращенного в концлагерь для малолетних преступников Данилова монастыря в Новодевичий. Вместе с надгробным камнем – покаянием Аксаковых перед памятью друга: укоры совести по поводу самоотстранения от похорон Гоголя побудили их позаботиться о надгробии, и в южных степях удалось найти соответствующей формы валун, который стал основанием водруженного на нем креста.

Следующий приступ заботы о Гоголе – в связи со 100-летием его кончины – оказался самым разрушительным. Место народного, созданного замечательным скульптором Н. А. Андреевым на собранные по подписке средства памятника на Арбатской площади занял дежурный монумент работы официального скульптора Н. В. Томского с надписью: «Великому русскому художнику слова Николаю Васильевичу Гоголю от Правительства Советского Союза». Одновременно в Новодевичьем монастыре был снят аксаковский памятник, замененный также бюстом работы Н. В. Томского. Памятник работы Н. А. Андреева сначала исчез в фондах Музея архитектуры, затем оказался в талызинском саду, где продолжает существовать до сих пор.

Еще в 1966 году последовало решение правительства РСФСР о первоочередном создании в мемориальном доме единственного тогда в Советском Союзе музея Гоголя. Последующие девять лет потребовались для отселения жильцов и восстановительного ремонта дома – о подлинно научной реставрации вопрос не стоял. В результате был искажен вестибюль – сени, нарушена планировка обоих этажей. Тем не менее талызинский особняк получил путевку в жизнь, но без хозяина. Государственный Литературный музей от него отказался. Наспех найденный арендатор – 2-я Городская библиотека, в прошлом созданная по инициативе Н. К. Крупской под названием «Долой неграмотность» и единственная в Москве имевшая штат книгонош, доставлявших заказываемую литературу на дом, переделала все помещения для своих нужд, в том числе и гоголевскую половину, приспособленную под книгохранилище.

Борьба за Гоголя, в которую на этот раз вступила пресловутая «общественность», но главным образом МГО ВООПИК, привела к очередному восстановлению гоголевской половины и открытию в ней мемориала с типологической экспозицией из фондов Исторического музея. Но подлинно живыми комнаты писателя сделали москвичи. Среди их подарков были предметы обстановки 1840-х годов – от настольных часов, ковра в кабинете до каминного прибора, щипцов для снятия нагара со свеч. Повторение посмертной маски Гоголя подарила мемориалу внучка скульптора Н. А. Рамазанова, снимавшего эту маску. Предметы личного обихода писателя пришли от известного живописца, профессора Э. М. Белютина – фаянсовая чернильница из «флигеля Гоголей» в имении «Кибинцы», игольница, которую писатель брал с собой в дорогу, нотные альбомы. Кровать в кабинете покрыла великолепная русская шаль, кашемировая, «турецкая», как их называли, от известного искусствоведа и специалиста по теории реставрации А. Н. Лужецкой. Москвичи как будто дарили писателю то душевное тепло, которого ему так не хватало при жизни.

Но настоящим возрождением мемориала стали «Гоголевские среды» – оригинальная форма сценического рассказа об исследовании отдельных проблем творчества и обстоятельств жизни писателя доктора исторических наук, профессора, писателя Н. М. Молевой с участием блистательного созвездия актеров такого близкого сердцу Гоголя Малого театра. В них принимали участие на протяжении 12 лет Михаил Царев, Елена Гоголева, Борис Телегин, Эдуард Марцевич, Георгий Куликов, Пров Садовский, Александра Щепкина (правнучка великого актера), Борис Клюев, Виталий Соломин, Мария Овчинникова, музыканты Московской консерватории, певцы Большого театра.

Когда-то, в последние годы своей жизни, Н. В. Гоголь отдавал заработанные им крохи П. А. Плетневу для «потаенной передачи вспомоществования студентам Петербургского университета». Он не оставил после себя никакого имущества – растворился в России. И все, что делалось для его памяти в этих стенах, делалось так же бескорыстно, с великим уважением к тому, чья жизнь таким странным образом «закружилась у Арбата».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.