Глава вторая Избрание на царство

Глава вторая

Избрание на царство

Земский собор 21 февраля 1613 года. — Дорога из Костромы в Москву. — Венчание на царство

Эпоха Михаила Федоровича, как все великие эпохи, началась ничем не примечательным событием: в конце октября — начале ноября 1612 года, сразу после освобождения Москвы от хозяйничавшего в ней польского гарнизона, юного недоросля Мишу Романова, которому едва исполнилось пятнадцать лет (с этого времени молодой дворянин считался годным к государевой службе), увезли из разоренной Москвы в Кострому, где располагались земли неприметных костромских вотчинников Шестовых. Мать Михаила, инокиня Марфа Ивановна, постаралась таким образом оградить сына от возможных опасностей и напастей.

В то время мало кто видел в молодом стольнике будущего царя. После низложения в 1610 году царя Василия Шуйского претендентов на царский трон оказалось слишком много. Кроме королевича Владислава (в пользу которого, как мы помним, выступал и отец Михаила митрополит ростовский и ярославский Филарет), имелся еще шведский королевич Карл-Филипп, поддержанный самим князем Дмитрием Михайловичем Пожарским и земским «советом всея земли» в Ярославле в 1612 году. Неугомонный вождь казаков Иван Заруцкий действовал от имени сына Марины Мнишек — «царевича» Ивана Дмитриевича, или «Воренка», как его называли в официальных документах. Члены Боярской думы не прочь были повторить попытки воцарения, удавшиеся Борису Годунову и князю Василию Шуйскому. Самым реальным русским кандидатом казался боярин князь Василий Васильевич Голицын, но он был задержан в Речи Посполитой. В его отсутствие шансы на царство появлялись у многих бояр, особенно тех, кто не был скомпрометирован сотрудничеством с представителями польского короля в Москве, — например, у одного из вождей земского ополчения боярина князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого. Каким же образом возникла в этих обстоятельствах кандидатура стольника Михаила Федоровича Романова на царский престол?

Вероятно, нельзя было повторить ошибки с избранием «первого из равных», как это произошло с царем Василием Шуйским. Но не выглядит ли случайным выбор в качестве претендента шестнадцатилетнего Михаила Романова? Единственным и решающим преимуществом было близкое родство юноши с пресекшейся в 1598 году династией Рюриковичей. Напомним, что Михаил Романов был внучатым племянником первой жены царя Ивана Грозного Анастасии Романовой, а его отец, Федор Никитич Романов, приходился двоюродным братом царю Федору Ивановичу. Для сознания человека начала XVII века принцип престолонаследия, основанный на родстве, был самым главным залогом устойчивости династии. Все это, в конце концов, и определило выбор на трон юного стольника, наследовавшего своему «дяде». Около 1613 года (или чуть позже) возникла даже легенда, согласно которой сам царь Федор Иванович видел в молодом отпрыске рода бояр Романовых своего преемника и тайно распорядился передать ему власть после своей смерти. Такой рассказ записал автор «Повести о победах Московского государства»: «Во 106 (1598) году тогда той благочестивый государь издалеча провидя духом от Бога избраннаго сего благочестиваго царя, еще тогда сущу ему быти во младенчестве, и повеле государь пред себя принести богоизбраннаго сего царя и великаго князя Михаила Феодоровича. Благочестивый же государь царь и великий князь Феодор Иванович возложив руце свои на него и рече: „Сей есть наследник царскаго корени нашего о сем бо царство Московское утвердиться, и непоколебимо будет, и многою славою прославится. Сему бо предаю царство и величество свое по своем исходе, своему ближнему сроднику“. Сие же слово тайно рек и отпусти его. Сам же предаде блаженную свою душу в руце Божии»[33].

Для историка иногда не столь важно, существовала ли какая-либо основа того или иного легендарного известия. Главное, что таким рассказам верили. У жителей Московского государства после Смуты велико было стремление возвратиться к прежнему порядку, к «старине», «как при прежних государях бывало». Имя Михаила Романова, хотя и косвенно, но могло олицетворять такую преемственность. Это и была в 1613 году главная объединяющая идея, фундамент компромисса, позволившего достичь относительного замирения после стольких лет междоусобной борьбы.

Земский собор 21 февраля 1613 года

История избирательного собора 1613 года, как завершающей страницы Смуты в Московском государстве, обстоятельно изучена в научной литературе еще XIX — начала XX века[34]. Так уж получилось в русской истории, что расцвет земского представительства совпадал с тяжелыми временами. Поэтому действовал принцип: чем сложнее было управлять, тем нужнее оказывался земский собор. Вряд ли земские соборы Московского государства XVII века нуждаются в идеализации, а уж тем более во включении в актуальный политический контекст. Между тем историографическая традиция изучения соборного представительства именно такова. Историки постоянно отвечают на вопрос публики о смысле земских соборов и возможностях использования его опыта в настоящем. Так, в 1905 году, когда вопрос о создании представительного учреждения в России был особенно актуален, С. Б. Веселовский в заметке «О земском соборе», опубликованной в газете «Русь» 18 февраля, писал: «Разбирая основы земских соборов, можно прийти лишь к одному заключению: от них мы можем заимствовать только одно название будущего представительства, название „самобытное“ и не страшное для лиц напуганных, но не наученных историей»[35].

Полное название этого явления — «земский собор» — появилось на свет в 1850-е годы в полемике западника С. М. Соловьева и славянофила К. С. Аксакова. В источниках речь идет просто о «соборах» или «Совете всея земли». На этом основании уже в наши дни покойный немецкий историк Х.-Й. Торке построил целую концепцию, в которой поставил под сомнение саму практику соборного представительства XVI–XVII веков, предложив другое название: «московские собрания»[36]. Дело в том, что соборы затрагивают еще одну сложную исследовательскую проблему. Понятия «земля», «земский» в Московском государстве — очень широкие и неопределенные, и каждый раз нужно смотреть на контекст, в котором они встречаются. Применительно к соборам «земля» — это представительство «чинов» на совете с царем. Причем возникает закономерный вопрос: можно ли поставить знак равенства между «чином» и «сословием»? В этом споре автору ближе позиция тех исследователей, кто не склонен углубляться в схоластические дебри вокруг терминов. Достаточным основанием для того, чтобы говорить о сословиях в Московском государстве времени царя Михаила Федоровича, является самоидентификация представителей разных чинов: крестьяне никогда не называли себя служилыми людьми и наоборот. Кроме того, в деятельности русских царей, особенно начиная с Бориса Годунова, уже заметна целенаправленная работа по установлению границ между сословиями, утверждению принципа преемственности родства и занятий. Само изживание Смуты было во многом связано с тем, чтобы вернуться к понятному и справедливому порядку существования чинов и принципам движения людей по сословной лестнице.

Среди тех, кто специально занимался общей историей земских соборов, плеяда замечательных историков и юристов XIX–XX веков — И. Д. Беляев, А. П. Щапов, Б. Н. Чичерин, В. Н. Латкин, В. О. Ключевский, С. Ф. Платонов, И. А. Стратонов, С. Л. Авалиани и Л. В. Черепнин. В их трудах достаточно хорошо выяснена периодичность земских соборов, изучен характер представительства на них, проведено сравнительно-историческое изучение земских соборов. Собственно говоря, к характеристике, данной земским соборам в труде В. Н. Латкина, опубликованном еще в 1885 году, но сохраняющем свое значение и по сей день, мало что можно добавить. Он писал, что соборы предоставили «возможность непосредственного единения царя с землею, дали возможность правительству собственными глазами видеть истинное положение своего государства, слышать из уст представителей самого народа заявления о нуждах и желаниях своих, которые не всегда совпадали с интересами лиц, непосредственно стоявших вокруг московского престола»[37].

Это общее понимание если и подверглось корректировке, то в первую очередь в том, что касается периодизации соборов. Со временем историки обратили внимание, что перед ними не какое-то раз и навсегда сложившееся явление или форма, а постоянно развивавшийся орган земского представительства, просуществовавший около полутора веков от Ивана Грозного до Петра Великого. Царствование Михаила Федоровича в истории земских соборов сыграло важнейшую, хотя и не однозначную роль.

Факт выбора царя на земском соборе показывает, какой важной была их роль в политической системе Московского государства. Обращаясь к выборам царя на земском соборе в 1613 году, основывались на прецеденте, связанном с избранием на царство Бориса Годунова. Об этом достаточно красноречиво свидетельствуют даже текстуальные совпадения двух «Утвержденных грамот» об избрании царей: в 1598 и 1613 годах. Однако в исторической действительности картина собора была сложнее, чем работа компиляторов «Утвержденной грамоты» 1613 года. За пятнадцать лет Россия прошла огромный путь от «контролируемого» избрания Бориса Годунова при «безмолвствии народа», гениально угаданном А. С. Пушкиным, до разгула послесмутной вольницы, для которой не оставалось никаких авторитетов.

Уже в начале XX века историки обратили внимание на то, что инициатива избрания царя Михаила Федоровича исходила не от бояр, а от казаков. С открытием А. Л. Станиславским в 1980-х годах «Повести о земском соборе 1613 года»[38] впервые удалось детально реконструировать предвыборную атмосферу избирательного собора и убедительно подтвердить давние наблюдения исследователей.

«Повесть…» самым красочным образом рисует доминирующее положение казаков в Москве в феврале 1613 года. Именно вольные казаки, во многом составлявшие московское ополчение, заставили Боярскую думу и собор сделать выбор в пользу Михаила Романова. Бояре уже готовы были бросить жребий, «кому Бог подаст», но казаки воспротивились этому. «Повесть…» передает речь атаманов и казаков на соборе, адресованную к знати: «Князи и боляра и все московский велможи, но не по Божей воли, но по самовластию и по своей воли вы избираете самодержавна. Но по Божии воли и по благословению благовернаго и христолюбиваго государя царя и великаго князя Феодора Ивановича всеа Росии при блаженной его памяти, кому он, государь, благословил посох свой царский и державствовать на Росии князю Федору Никитичу Романова. И тот ныне в Литве полонен, и от благодобраго корени и отрасль добрая, и есть сын его князь Михайло Федорович. Да подобает по Божии воли тому державствовать». И не столь важно, что в этой речи содержится ссылка на еще одно мифическое благословение на царство, полученное якобы от царя Федора Ивановича Федором Никитичем Романовым, почему-то возведенным в княжеское достоинство, которого у него никогда не было. Главное, что казакам никто не мог воспротивиться («боляра же в то время страхом одержими и трепетни трясущеся»). Только дядя будущего царя Иван Никитич Романов якобы пытался возразить, охраняя то ли свои интересы, то ли бедную голову племянника: «Тот есть князь Михайло Федорович еще млад и не в полне разуме». Но казаки, уже почувствовавшие свою силу, с таким невнятным возражением справились легко и не без ерничества: «Но ты, Иван Никитич, стар верстой, в полне разуме, а ему, государю, ты по плоти дядюшка прироженный, и ты ему крепкий потпор будешь». Все завершилось тем, что бояре «целоваша… крест» новому царю и великому князю Михаилу Федоровичу всея Руси.

21 февраля 1613 года было обнародовано решение земского собора об избрании на царский трон Михаила Романова. Но история его царствования начинается чуть позднее. Завершая свое исследование о нижегородском движении 1611–1612 годов, П. Г. Любомиров назвал дату окончания юрисдикции земского совета и передачи его функций новому царю — 25 февраля 1613 года. Л. М. Сухотин, изучавший документы первых лет царствования Михаила Федоровича, также обращал внимание, что начиная с 26 февраля 1613 года все раздачи поместий и окладов служилым людям считались уже сделанными «по государеву указу»[39]. В разрядных книгах, учитывавших важнейшие служебные и придворные назначения, сохранился текст так называемой окружной грамоты об избрании на царство Михаила Федоровича, отправленной во все города и уезды 25 февраля 1613 года[40]. После этой грамоты властью в стране от имени Михаила Федоровича стала распоряжаться Боярская дума.

Один из первых указов Боярской думы 27 февраля 1613 года отменял прежнюю, установленную еще правительством ополчений, практику удовлетворения денежных нужд служилых людей на местах из городских и уездных доходов. Не дожидаясь приезда Михаила Федоровича из Костромы в Москву, новое правительство пыталось организовать централизованный сбор и расход денег из государственной казны. Деньги в условиях разорения кремлевской казны требовались прежде всего на подготовку царского венчания. В конце февраля и начале марта 1613 года грамоты о присылке разных денежных доходов в Москву получили Владимир, Волхов, Боровск, Калуга, Воротынск, Волок Ламский, Зарайск, Переславль-Рязанский, Тверь, Торжок, Тула. В грамотах содержался запрет воеводам использовать собиравшиеся деньги, предназначавшиеся для встречи царя в Москве: «А однолично б есте четвертных денежных доходов сами не имали и никому не давали, и старостам, и целовальникам ни на какие расходы денег давать не велели ж, а сбирая те деньги, присылали к Москве наспех. А дати де деньги государю всяким служивым людем на жалованье для государева царского венчанья и приготовить ко государеву приезду всякие обиходы». В грамотах содержалась и несвойственная официальным документам в обычное время приписка, извиняющая за суровость мер: «а ведаете и сами, что в государеве казне денег и запасов нет»[41].

Согласно существовавшей практике вслед за избранием на царство следовала присяга всего населения и всех сословий государства новому царю. То, что эта присяга не обещала быть простым делом, подтверждают события, разыгравшиеся в Казани, где дьяк Никанор Шульгин попытался едва ли не воссоздать Казанское царство. Однако казанцы свергли его и присягнули Михаилу Федоровичу около 15 марта 1613 года[42].

В то время, когда по городам рассылали специальных посланников для приведения к присяге жителей Московского государства, сам избранник отсутствовал в столице и его реакция на избрание не была известна. Правда, есть свидетельства о том, что как только выборные на соборе 4 февраля 1613 года остановились на кандидатуре Михаила Федоровича, в Кострому были посланы боярин Борис Михайлович Салтыков и его брат Михаил Михайлович Салтыков, которым предстояло узнать мнение Марфы Ивановны и Михаила. Однако это больше похоже на легенду, сочиненную задним числом Салтыковыми — близкими родственниками нового царя и фаворитами первых лет его царствования. В наказе, выданном 2 марта 1613 года официальному посольству, отправленному от земского собора уговаривать юного Михаила и его мать, говорилось, что «ехать к государю в Ярославль или где он государь будет»[43]. В таком официальном документе совсем ни к чему было скрывать действительное местонахождение Михаила Романова. Скорее, на соборе было известно, что он выехал вместе с матерью в Ярославль после освобождения Москвы в 1612 году, а дальнейший их маршрут послам предлагалось уточнить на месте.

Не случайно, что даже сегодня историки продолжают спорить о точном местонахождении будущего царя в феврале-марте 1613 года. Достоверно известно только то, что избранный на престол царь Михаил Федорович и его мать встречали посольство земского собора в костромском Ипатьевском монастыре. Дальше можно строить одни предположения. Жил ли Михаил вне пределов Костромы, когда его жизнь спас крестьянин села Домнина Иван Сусанин, не выдавший местонахождение стольника и митрополичьего сына (но еще не царя в представлении крестьян!) отряду поляков и, вероятно, казаков из числа сторонников королевича Владислава? Или, может быть, в это время Михаил находился уже в Костроме? Ведь именно об этом говорится в знаменитой обельной грамоте Богдану Собинину, зятю Ивана Сусанина, выданной 30 ноября 1619 года: «Как мы, великий государь… в прошлом во 121 году были на Костроме и в те поры приходили в Костромской уезд польские и литовские люди, а тестя его Богдашкова Ивана Сусанина в те поры литовские люди изымали и его пытали великими немерными муками, а пытали у него, где в те поры мы, великий государь… были, и он Иван, ведая про нас, великого государя, где мы в те поры были, терпя от тех польских и литовских людей немерные пытки, про нас, великого государя, тем польским и литовским людям, где мы в те поры были, не сказал, и польские и литовские люди замучили его до смерти»[44]. Царь Михаил Федорович и инокиня Марфа Ивановна останавливались по дороге на Унжу во время паломничества в 1619 году в Домнине, где могли встретиться с зятем прежнего деревенского старосты. Поэтому подвиг Ивана Сусанина был признан относительно поздно, а детали всего происшествия могли уже сгладиться или даже мифологизироваться.

История Ивана Сусанина стала известна из работ костромских историков XVIII века Н. Сумарокова и И. Васькова и из географического словаря А. Щекатова. По версии Н. Сумарокова, первым рассказавшего о сусанинском подвиге, крестьянина пытали, «где находится Михайло Федорович, но оной крестьянин не объявил, а снискал еще случай его уведомить, что ищут его литовские люди… К тому еще употребил и хитрость, показывая полякам, что он видел его… где оной никогда не бывал»[45]. Как видим, акцент здесь сделан на крестьянской смекалке, позволившей царю избежать опасности. Предупрежденный Иваном Сусаниным, Михаил Федорович «из вотчины своей» уехал в Кострому, чтобы воссоединиться с матерью в Ипатьевском монастыре. Непроходимые леса и болота, куда Сусанин завел поляков, были домыслены уже позже, в результате последующих пересказов этой истории. Следовательно, по версии Н. Сумарокова, Михаил Федорович в конце 1612 года находился где-то в своей вотчине, рядом с Домнино.

Грамота потомкам Ивана Сусанина, казалось бы, прямо говорит о Костроме, как о месте пребывания Михаила Федоровича. Но, возможно, название Кострома употреблено в ней в расширительном, собирательном смысле. С. М. Соловьев возражал Н. И. Костомарову, вообще сомневавшемуся в существовании Ивана Сусанина: «В грамоте говорится, что Михаил был в Костроме, а в рассказах, что в селе Домнине. Но разве мы не употребляем и теперь имен городов вместо имен областей? „Куда он уехал?“ — спрашивают. „К себе в Рязань“, — отвечают, тогда как уехавший никогда в городе Рязани не живет, а живет в рязанских деревнях своих»[46]. Так что Михаил Федорович мог проживать как в самой Костроме, так и в других местах Костромского края.

В этой связи можно обратить внимание на обет («обещание») царя Михаила Федоровича посетить Макарьев Унженский монастырь. Паломничество было совершено сразу же по возвращении патриарха Филарета в августе — сентябре 1619 года. Местное монастырское предание, вошедшее в цикл сказаний о преподобном Макарии Унженском, так рассказывает о посещении обители царем Михаилом Федоровичем. «Егда крыяся от безбожных ляхов в пределех костромских», будущий царь молился «о родителе своем, чудном архиереи Филарете, яко да облобыжет святыя его седины» (святой Макарий считался покровителем пленных)[47]. На месте келий Михаила Федоровича в Макарьеве Унженском монастыре впоследствии была возведена церковь. Очень похоже, что будущий царь дал обет в связи со своим чудесным спасением.

Кельи царя Михаила Федоровича в Ипатьевском монастыре тоже сохранялись в течение долгого времени. Когда-то это были «келарские» или наместничьи кельи, остававшиеся таковыми еще и в XVII веке. Позднее к ним были добавлены новые пристройки. В начале XIX века в кельях жил префект семинарии, и с этого времени начинается почитание «царских чертогов» и их постепенное превращение в музей. Император Николай I, посетивший Ипатьевский монастырь в 1834 году, распорядился восстановить ветшавшие постройки монастыря. В итоге сначала архитектор К. А. Тон, а позднее в 1850–1860-х годах Ф. Ф. Рихтер провели реставрационные работы, в ходе которых на территории Ипатьевского монастыря был создан музей — «Палаты бояр Романовых».

Местные костромские исследователи больше, чем представители «официальной» исторической науки, интересовались вопросом о месте пребывания Михаила Романова в конце 1612 — начале 1613 года. Одни считали, что путь инокини Марфы Ивановны и Михаила Романова лежал из села Домнина в Кострому, где они жили на осадном дворе (А. Д. Козловский, Л. П. Скворцов). Другие (и их большинство) склонны считать, что Романовы сразу же перебрались из Домнина в Ипатьевский монастырь, как только до них дошли слухи о появлении польско-литовского отряда (П. Подлипский, М. Я. Диев, П. Ф. Островский, И. В. Баженов). Недавно появилась версия, объясняющая приезд Михаила Романова в костромской Ипатьевский монастырь началом Великого поста (Н. А. Зонтиков)[48]. Бесспорно, что именно в этом монастыре состоялось призвание на царство Михаила Федоровича. Но источников, говорящих о том, что именно здесь он и жил все это время, нет. Вообще маловероятно, чтобы настоятель Ипатьевского монастыря предоставил свои апартаменты кому бы то ни было, тем более инокине с сыном, каковой была старица Марфа Ивановна. Во всяком случае, до тех пор, пока Михаил Романов не был избран на русский престол. Более того, кажется, что только спешкой приготовлений к встрече посольства из Москвы можно объяснить выбор монастыря, прочно связанного с родом Годуновых. В писцовых книгах города Костромы 1620–1630-х годов есть упоминание о дворе инокини Марфы Ивановны на «старом посаде» рядом с другим костромским монастырем — Воздвиженским, разысканное в середине XIX века М. Диевым, а также о ее земельном споре с этим монастырем. Думаю, что правы те историки, кто считает, что стольник Михаил Романов жил с матерью (или другими родственниками) внутри посада на своем дворе, «на Костроме в городе позади Здвиженского монастыря»[49], а не в Ипатьевском монастыре, куда знатные жители города съезжались только в чрезвычайных обстоятельствах, когда городу грозила осада.

Во главе московского посольства, отправленного в Кострому с целью уговорить Михаила Романова принять шапку Мономаха и царский посох, стояли архиепископ рязанский Феодорит, боярин Федор Иванович Шереметев, а также келарь Троице-Сергиева монастыря Авраамий Палицын, архимандриты московских Чудова и Новоспасского монастырей, протопопы и ключари кремлевских церковных соборов, боярин князь Владимир Иванович Бахтиаров-Ростовский, окольничий Федор Васильевич Головин. Поручение, от которого столь много зависело в судьбе государства, конечно же не могло быть доверено случайным лицам. Обращает на себя внимание выбор в качестве послов тех лиц, которые не были связаны в прошлом с тушинским лагерем, а наоборот, активно проявили себя как защитники царя Василия Шуйского. В наказе московскому посольству, а еще ранее в окружных грамотах от собора по городам об избрании Михаила Федоровича 25 февраля 1613 года, недвусмысленно осуждались переговоры тушинцев во главе с Михаилом Глебовичем Салтыковым о призвании королевича Владислава. Показательно и отсутствие в числе послов героев недавних боев под Москвой — князя Дмитрия Михайловича Пожарского и князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого, а также Кузьмы Минина. Состав посольства должен был продемонстрировать стремление к примирению, отчетливо выраженное на избирательном соборе. Но, может быть, еще важнее то, что в составе посольства отсутствовали люди «случая», которых так много появилось в Смутное время. Казаки, добившиеся избрания выгодного, как им казалось, кандидата, легкомысленно устранились от дальнейшего, предпочтя привычное вольное житье церемониальным обязанностям, переданным в руки тех, кто умел это делать лучше и профессиональнее.

Выехавшее 2 марта 1613 года из Москвы посольство проделало свой путь до Костромы за десять дней и прибыло в предместья города вечером 13 марта. Послы везли с собой чтимые иконы московских чудотворцев Петра, Алексея и Ионы, с заступничеством которых связывалось избавление столицы от иностранного владычества. Можно представить, что на всем пути следования посольства эти иконы, едва ли не впервые покинувшие кремлевские соборы для такой дальней дороги, встречались с особым почитанием, привлекая жителей близлежащих мест. Цель посольства не была ни для кого секретом, поэтому уже с момента его выхода из Москвы к нему присоединялись многочисленные просители и челобитчики, собиравшиеся добиваться у нового царя решения своих дел. Ко времени прибытия посольства в Кострому оно увеличилось также за счет посадских людей Ярославля и Костромы, уездных жителей, собравшихся посмотреть на небывалое зрелище призвания на царство. Такая народная поддержка была отнюдь не лишней для исполнения главной задачи посольства, цель которого была сформулирована в наказе, выданном остававшимся в Москве правительством во главе с митрополитом ростовским и ярославским Кириллом и боярином князем Федором Ивановичем Мстиславским. В этом документе митрополиту Феодориту и другим участникам костромского посольства предлагалось «просити государя», чтобы он «по избранию всех чинов людей Московского государства, и всех городов, был на Владимирском и на Московском государьстве»[50].

Основные события произошли в Костроме 14 марта. В этот день вся процессия с костромской чудотворной иконой Федоровской Божией Матери, с образами московских святителей проследовала в Ипатьевский монастырь, чтобы «бити челом» от «всей земли» и звать Михаила на царство. Согласие Марфы Ивановны и Михаила было получено отнюдь не сразу; уговоры, перемежавшиеся молебнами, длились шесть часов «с третьяго часа дни и до девятого часа неумолчно и неотходно»[51]. Описывая по горячим следам в донесении в Москву этот день, митрополит Феодорит и боярин Федор Иванович Шереметев добавляют и другие живые детали, позволяющие думать, что отказ от царского венца не был вызван только необходимостью соблюдения церемониальных условностей, как это было с Борисом Годуновым, трижды «отказывавшимся от царства». Источники не сообщают о том, сколько раз выслушало посольство отказ Марфы Ивановны и Михаила, но прямо говорят о их твердом и искреннем нежелании принимать предложение земского собора: «Во весь день на всех молениях и прошениях отказывали… с великим гневом и со слезами». Скорее всего причина нерешительности состояла в том, что не было известно мнение отца Михаила — митрополита Филарета. Не случайно вслед за общим аргументом, что «в Московском государстве многие люди по грехом стали шатки», Марфа и Михаил высказали свое беспокойство за судьбу мужа и отца, положение которого в польском плену могло ухудшиться после принятия Михаилом царского венца. Боярское правительство в Москве предвидело такие вопросы и включило в наказ специальный ответ о том, что «бояре и вся земля посылают к литовскому королю, а отцу твоему, государю нашему, дают на обмену литовских многих лучших людей»[52].

Авторитет митрополита Филарета действительно был непререкаем в романовской семье. Те «гнев» и «плач», с которыми юный стольник и его мать воспринимали доводы послов, заявления Михаила о том, что он не хочет быть царем, отсутствие благословения Марфы Ивановны — все это было словами и поступками людей, привыкших повиноваться воле старшего в роде. Однако несомненно и другое: Марфа Ивановна и Михаил не могли не воспринять столь явные для православного христианина знаки воздействия на их судьбу Божественного Промысла («во всем положились на праведные и непостижимые судьбы Божии»), вполне реально воспринимаемые ими и всеми другими участниками этого события, и не ответить согласием на все моления и уговоры, вручив себя Провидению. Ведь только сильным потрясением и общей экзальтацией можно объяснить ответы послов Марфе Ивановне и Михаилу о том, что «Московского государства всякие люди в бедах поискусились, и в чувство и в правду пришли…»[53]. Публичное принятие решения (и какого!), скрепленное целованием креста перед наиболее чтимыми в русской церкви иконами, было действительно трудным и ответственным шагом, выше сил обыкновенного человека.

Как только согласие Михаила было получено, в Москву отправили гонца Ивана Васильевича Усова. Он достиг столицы 23 марта. В Москве был отслужен благодарственный молебен в Успенском соборе в присутствии служилых и посадских людей, живших в Москве, которым прочитали грамоту, привезенную из Костромы. С этого дня начинается оживленная переписка между московским правительством и царем Михаилом Федоровичем, а также посольством митрополита Феодорита и боярина Федора Ивановича Шереметева. Из царских грамот и ответов Боярской думы мы узнаем все главные детали похода царя Михаила Федоровича из Костромы в Москву и подробности приготовлений к его встрече в столице.

Дорога из Костромы в Москву

Сорок два дня понадобилось новому царю Михаилу Федоровичу для того, чтобы добраться из Костромы в Москву, куда он прибыл 2 мая 1613 года. И это при том, что обычная дорога занимала тогда около десяти дней. Путь царского поезда можно проследить буквально по дням. Уже избранный царь Михаил Федорович прожил в Костроме до 19 марта 1613 года. В этот день крестный ход костромичей проводил царя, выехавшего из Ипатьевского монастыря в Ярославль (впоследствии, в 1642–1645 годах в память об этом событии была сооружена мемориальная «Зеленая башня» в новой крепостной стене Ипатьевского монастыря)[54]. Скорее всего свита избранного царя Михаила Федоровича спешила использовать последний санный путь и перебраться вверх по Волге к Ярославлю до начала ледохода. В Ярославле, по свидетельству разрядных книг, царь Михаил Федорович жил вместе с матерью инокиней Марфой Ивановной в Спасском монастыре «до весны до просуху», с 21 марта по 16 апреля[55]. Как только миновала весенняя распутица, царь выехал в Москву. С 16 апреля по 2 мая 1613 года царский поезд ехал через Ростов и Переславль-Залесский, останавливался на неделю в Троице-Сергиевом монастыре, пока, наконец, не достиг Москвы.

Такая неспешность царя, помимо ожидания более удобного летнего пути, имела свои причины. Когда прошли радость и всеобщее ликование от удачного завершения костромского посольства и быстрого выступления царского поезда к Москве, к Михаилу Федоровичу и его матери инокине Марфе Ивановне возвратились прежние сомнения, не позволявшие им сразу принять предложение о занятии престола. Слишком свежи еще были воспоминания о кремлевском разорении и голоде, чтобы поверить в произошедшие изменения. Многочисленные просители, являвшиеся к царю, также подтверждали очевидную картину общего неблагополучия. Следы и отголоски этих страхов отчетливо проявились в переписке царя с правительством в Москве.

26 марта 1613 года в Москву была доставлена вторая грамота от Михаила Федоровича. Ее привез не обычный гонец, а стольник князь Иван Федорович Троекуров. Главная, очевидная цель его миссии состояла в передаче «государева жаловального слова» и послания с подробностями принятия Михаилом Федоровичем государева посоха из рук митрополита Феодорита, о чем в Москве сразу же был отслужен благодарственный молебен. Но среди прочих поручений, переданных Троекурову новоизбранным царем, было и то, что не предназначалось для огласки. «И после его государева жаловального слова, после речи говорил нам, холопем твоим, князь Иван, — писали в ответной грамоте царю из Москвы в Ярославль, — только твой государев приход будет к Москве вскоре, и на твой государев обиход, к твоему государеву приезду какие во дворце запасы на Москве есть ли, и в которые городы запас на твой государев обиход збирать послан ли, и откуду привозу запасом начается, и кому твои государевы села розданы, и чем твоим государевым обиходом вперед полнится, и что дать твоего царьского жалования ружником и всем оброчным». Можно представить, что интерес к этим насущным вопросам возник у Михаила Федоровича или его ближайших советников не на пустом месте. В той же переписке говорилось о «докуке от челобитчиков великой» по делам, связанным как раз с раздачей дворцовых сел (подобные раздачи широко практиковались многочисленными временными правительствами Смутного времени). Другая проблема, о которой царю также доносили челобитчики, состояла в непрекращавшихся грабежах по дорогам от Москвы и к Москве. Обилие просителей, видимо, настолько впечатлило Михаила Федоровича, что князю Ивану Федоровичу Троекурову было велено прямо выяснить: отчего «дворяне и дети боярские и всякие люди с Москвы разъехались» и произошло ли это «по отпуску» или «самовольством».

Полученные ответы никак не могли утешить нового самодержца: запасов в житницах действительно было «не много» и их подвоз еще только ожидался разосланными по городам сборщиками. С разбойниками правительство боярина князя Федора Ивановича Мстиславского боролось «заказами крепкими» о том, чтобы «татей и разбойников» судить «по градческому суду»[56]. Но в сложившихся условиях это вряд ли могло помочь.

В переписке царя и Боярской думы обсуждались и другие важные вопросы, связанные с тем, что послам, отправленным к Михаилу Федоровичу в Кострому, не выдали сразу «подлинный боярский список» и «государеву печать». Полный список Государева двора, скорее всего, просто некому и не по чему было вовремя составить. А государева печать была нужна и в Москве. Еще 27 февраля ее было поручено ведать думному дьяку Ефиму Григорьевичу Телепневу и дьяку Ивану Мизинову. Только за март — апрель 1613 года они смогли собрать около 400 рублей печатных пошлин[57]. Но и из Костромы митрополит Феодорит вынужден был напоминать в отписке в Москву: «а у нас, господа, за государевой печатью многие государевы грамоты стали»[58].

Как видим, с получением согласия Михаила Федоровича принять царский венец понемногу создавалась ставшая привычной за время Смуты и доставлявшая столько бед и неприятностей ситуация многовластия, неизбежно превращавшегося в безвластие. Хотя имя нового царя уже было известно, сам он в столице отсутствовал и еще не был помазан на царство. В то же время существовала масса неотложных государственных дел, которые требовалось решать немедленно. Прерогативы правительства земского совета во главе с митрополитом Кириллом и боярином князем Федором Ивановичем Мстиславским, особенно после получения 23 марта в Москве известия о согласии Михаила, становились неопределенными. Дворяне и дети боярские, у которых отписывали земли, ехали жаловаться к царю, крестьяне отказывались платить налоги на содержание казаков (как это случилось в Балахне со станицей атамана Степана Ташлыкова), ожидая от царя искоренения разорительных для них казачьих приставств. Наконец, посланные в города новые воеводы от правительства Мстиславского иногда сталкивались с такими же воеводами, отправленными от царя Михаила Федоровича во время его шествия из Костромы в Москву. Усугубляло положение то, что царь Михаил Федорович долгое время, вплоть до 16 апреля, отказывался двигаться дальше Ярославля, пока ему не будет обеспечен безопасный проезд к Москве.

В Москве усиленно готовились к приему царя, советуясь с ним о церемониальных деталях этой встречи: в каком месте встретить, «кому из бояр на встречу быть» «и где его государя, и в котором месте, и в которой день бояром встречати и полкам, дворянам и детям боярским… быть ли». Отдельно требовалось решить, где должны встречать государя атаманы и казаки, столь много сделавшие для избрания Михаила Федоровича, и «в котором месте» должны были встретить государя «с хлебы» гости и торговые люди[59]. По замыслу авторов церемониала должно было быть показано единение сословий в принятии нового царя: представители каждого из них, ранее голосовавшие за Михаила Федоровича на земском соборе, теперь встречали его у стен Москвы. Нужно было также подготовить к приему царя Золотую «государеву палату», которая, несмотря на свое название, оказалась «худа» и стояла без «окончин и дверей». Перспектива у Михаила Федоровича и впрямь казалась незавидной: приехать в свой столичный город, не имея самого важного — безопасного и подобающего царскому чину жилья, а также запасов в царских житницах. Поэтому его вынужденное промедление было оправданным, тем более что новый царь и его окружение не бездействовали, а, наоборот, были очень настойчивы в обеспечении своего будущего.

Быстрому возвращению в столицу мешала также неопределенность в делах обороны государства. Уже во время остановки в Ярославле новый царь должен был отдать немедленные распоряжения о высылке войска в Псков во главе с воеводами князем Семеном Васильевичем Прозоровским и Леонтием Андреевичем Вельяминовым, для того чтобы противостоять дальнейшей экспансии на северо-западе шведов, владевших тогда Новгородом. Еще более серьезной опасностью, угрожавшей непосредственно царю, стал мятеж Ивана Заруцкого, действовавшего во имя царицы Марины Мнишек и ее сына «царевича» Ивана Дмитриевича. Условие «воров никого царским именем не называти, и вором не служити» было включено в крестоцеловальную запись всей земли новому царю[60]. Поэтому так важны были для Михаила Федоровича военные распоряжения, сделанные 19 апреля 1613 года, когда на борьбу с Заруцким и его казаками и черкасами был отправлен воевода князь Иван Никитич Меньшой Одоевский. Главным станом войска князя Одоевского назначалась Коломна, куда должны были идти в сход дворянские корпорации рязанского и приокских служилых «городов». Попытались также собрать на службу дворян замосковных уездов — Владимира, Суздаля, Нижнего Новгорода и других, однако большинство дворян из этих «городов», только что перенесших тяготы московской осады, были не в состоянии выступить в новый поход. Самые тревожные известия о Заруцком были получены, когда царь находился уже на подходе к Москве. 25 апреля 1613 года в столице узнали о разорении Заруцким Епифани, Дедилова и Крапивны, а также о планах похода сторонников Марины Мнишек на Тулу. Захват Тулы — центрального города Украинного разряда — грозил расстройством обороны важнейшего южного рубежа государства, делал его беззащитным перед татарскими набегами. В Туле уже тогда располагались оружейные мастерские и запасы — и попади они в руки Заруцкого, он получил бы серьезное военное преимущество на будущее. Поэтому воеводе князю Ивану Никитичу Одоевскому было приказано перейти из Коломны в Тулу. Однако Заруцкий и не собирался брать хорошо укрепленную Тулу, а продолжил свой опустошительный набег на другие украинные города и двинулся из Крапивны на Чернь и Новосиль. На какое-то время призрак самозванства отодвинулся от столицы.

2 мая 1613 года состоялся торжественный въезд избранного на русский престол Михаила Романова в Москву. В разрядных книгах сохранилось описание этого события. Навстречу царю Михаилу Федоровичу и его матери Марфе Ивановне вышли за городские стены все, «от мала до велика», жители Москвы, несшие чудотворные иконы. В шествии участвовали представители всех сословий во главе с освященным собором. Затем процессия проследовала в Кремль, где в Успенском соборе состоялся праздничный молебен. Боярская дума, члены Государева двора и «всяких чинов люди» приняли присягу и были допущены к царской руке. По известиям современников, многие в тот момент не могли удержать радостных слез, молясь о здравии нового царя и о том, чтобы его царствование продлилось как можно дольше «в неисчетные лета». Не приходится сомневаться в искренности этих чувств, ибо воцарение Михаила Романова давало последнюю надежду на замирение Московского государства.

Первые месяцы по приезде нового царя в Москву продолжалась эпопея Заруцкого, надо думать, отравившая царю Михаилу радость подготовки к коронационным торжествам. Несмотря на принятые меры по централизации сбора и расхода денег в государстве, казна наполнялась не так быстро, а делопроизводство по учету поступавших доходов оставалось неналаженным. Поэтому самые первые шаги нового правительства царя Михаила Федоровича вынужденно продолжали практику Смутного времени. Особые сборщики были посланы в замосковные служилые «города» собирать дворян и детей боярских на службу против войска Ивана Заруцкого. Но, несмотря на свою присягу Михаилу, дворяне не хотели, а часто и не могли снова идти воевать без жалованья. Чтобы собрать деньги, правительство решилось на отчаянный шаг, организовав займы денег, в том числе у самых богатых «именитых людей» Строгановых. Их просили дать денег, «сколько они могут». К Строгановым в Соль Вычегодскую были посланы два посольства, отдельно из светских и духовных лиц. Первое посольство получило 24 мая 1613 года царскую грамоту, обращенную к Максиму Яковлевичу, Никите Григорьевичу, Андрею и Петру Семеновичу Строгановым. В ней содержалась ссылка на многочисленные челобитные царю дворян и детей боярских, атаманов и казаков, стрельцов и «всяких ратных людей», «что они будучи под Москвою, от московского разоренья многие нужи и страсти терпели, и кровь проливали, и с польскими и литовскими людьми, с городскими седелцы и которые приходили им в помощь билися, не щадя животов своих, и Московского государства доступали, и от многих служеб оскудели»[61]. В этом обращении можно различить два запроса к Строгановым: один — официальный — связан с посылкой сборщика Андрея Игнатьевича Вельяминова для денежных доходов «по книгам и по отпискам», другой — неофициальный — скорее походил на мольбу о помощи. «Да у вас же указали есмя, — читаем в грамоте от 24 мая 1613 года, — просити в займ, для крестьянского покою и тишины, денег, и хлеба, и рыбы, и соли, и сукон, и всяких товаров, что дати ратным людям». Однако строгановские деньги могли прийти (и пришли) только осенью, а положение надо было исправлять весной или, в крайнем случае, летом. Об остроте ситуации, кажется, без всякого риторического преувеличения было сказано в той же грамоте Строгановым: «А в нашей казне денег и в житницах хлеба на Москве нет ни сколько». Посольство из Москвы достигло Соли Вычегодской 25 июля и получило от Строгановых 3 тысячи рублей.

Займ у Строгановых носил характер чрезвычайного запроса, к которому прибегали в крайнем случае. Гораздо важнее было наладить приток обычных налогов, заставить менее богатых и известных жителей всего государства платить налоги в царскую казну в Москве. Перечень подобных сборов приводится в грамоте о посылке сборщика Ивана Федоровича Севастьянова в Углич 30 мая 1613 года. Ему было велено «нынешнего 121-го (7121-го от Сотворения мира, то есть 1613-го от Рождества Христова. — В.К.) году с посаду таможенные, и кабатцкие, и полавочные, и банные, и с посаду и с уезду оброчные и данные, и всякие денежные доходы на прошлые годы, чего не взято и на нынешний 121 год взять сполна и привезти к нам к Москве, на жалованье дворянам и детям боярским, и атаманам и казакам, и стрельцам и всяким ратным людям». Таким образом, из Углича изымались все собираемые доходы вместе с недоимками за прошлые годы. При сборе денежных доходов с городов власть обращалась к патриотическим чувствам жителей посадов, побуждая их проявить заботу о воинстве. В условиях борьбы с Заруцким и военной угрозы на северо-западных и западных рубежах государства действительно было крайне необходимо обеспечить дворян и детей боярских денежным жалованьем. Однако когда деньги начали поступать в казну, новый царский двор не забыл и о своих собственных интересах.

Новая власть сделала также попытку вернуть хотя бы часть имущества из распыленной московской казны. Но никакие распоряжения на этот счет не давали нужного результата. В голодной Москве в 1611–1612 годах получение имущества из казны на пропитание было обычным делом даже для жителей посада. В чрезвычайных условиях жизни в столице, оккупированной польским гарнизоном и осажденной земским ополчением, все-таки соблюдались некоторые правила ведения расходных книг Казенного приказа. В них записывались сведения о том, кто и сколько взял товара «в цену и не в цену». Все участники таких сделок с казной прекрасно понимали формальный характер этих записей и не без основания надеялись, что обстоятельства позволят списать полуприкрытое воровство. Очень скоро стало ясно, что новое правительство Михаила Федоровича ничего не могло поделать с этим. Известно, например, что после отыскания на Казенном дворе приходно-расходных книг, 16 июня 1613 года, к московским дворянам Дмитрию и Александру Чичериным, Сарычу Линеву и Василию Стрешневу был послан стрелец с наказной памятью о возвращении в казну взятых ими вещей. Приписка исполнителей весьма красноречива: «Стрелец принес память, сказал не допытался»[62].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.