АЗИЯ: КУЛЬТУРА ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСТВА

АЗИЯ: КУЛЬТУРА ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСТВА

Оценивая дебаты историков о причинах азиатской «отсталости», английский исследователь Д. Вашбрук ехидно заметил: «Социальная и экономическая история Южной Азии писалась для того, чтобы объяснить, почему этот регион не развивался как Европа или, быть может, вообще не развивался, а не для того чтобы изучить процессы, которые там на самом деле происходили»[833]. При более пристальном взгляде обнаруживается, что буржуазное развитие имело место не только в Европе, но и в Азии, хотя порой и в несколько иных формах. Купечество было хорошо организовано и вполне способно отстаивать свои интересы перед лицом местных правителей, а население мобильно в достаточной мере, чтобы сформировать эффективный рынок труда, обеспечивающий динамичное развитие производства.

В плане хозяйственной культуры Турция, Персия или Индия никогда не были однородны или жестко оторваны от Запада. Когда английские купцы обосновались в Калькутте, они нашли там заметные армянские и еврейские общины, активно занимающиеся предпринимательской деятельностью. Представители этих общин сразу стали естественными партнерами европейцев, которые, в свою очередь, были отлично осведомлены об их образе жизни, культуре и хозяйственном значении[834].

Индия переживала в XVII веке «те же социальные процессы, которые имели место в Западной Европе. То же самое можно сказать про Оттоманскую, Иранскую и Китайскую империи — исследования показывают, что во всех них происходили однотипные сдвиги»[835].

Принципиальное отличие Востока от Запада состояло в том, что Восток был богаче и не испытывал дефицита ресурсов. Парадоксальным образом именно успешное развитие и эффективность существующей экономики, по мнению позднейших историков, обрекали империю Великих Моголов на социальный застой: «у Моголов было слишком много денег, потому у них не было необходимости ограничивать права торговцев, а затем предоставлять им за деньги монополии и привилегии, как это делали в Европе»[836]. В империи Великих Моголов годовой доход правителя в 1600 году был в 20 раз больше дохода английского короля[837]. Точно так же не было здесь и острого кризиса социально-экономической системы, подобного тому, какой переживал европейский феодализм начиная с конца XIV века. Китайское правительство тоже «функционировало достаточно хорошо, так что не возникало и потребности что-либо менять в существующих структурах»[838]. Иными словами, ничто не заставляло власть и общество идти по пути радикальных преобразований.

Предпринимательская культура, сложившаяся на Востоке, явно не уступала западноевропейской. Кредитные связи восточных купцов, по словам Броделя, «были столь эффективны, что комиссионеры английской Ост-Индской компании (которые имели право заниматься торговлей „из Индии в Индию“ как за свой личный счет, так и от имени компании) непрерывно прибегали к кредиту серрафов, так же как голландцы, а до них португальцы делали займы у японцев в Киото, а испытывавшие затруднения христианские купцы — у мусульманских и еврейских ростовщиков Алеппо или Каира»[839]. Европейские компании в Азии работали, опираясь на местные банковские и торговые сети, без которых они просто не смогли бы в такой короткий срок развернуть столь масштабную деятельность. Оборотной стороной этой ситуации был рост коммерческого долга британской Ост-Индской компании, который несмотря на все политические успехи англичан, вырос почти в 6 раз с 1786 по 1832 год[840].

Хотя спорадическое и порой довольно жесткое вмешательство местных правителей, безусловно, имело место, торговля в Южной Азии была относительно свободна. Государство в большей степени было вовлечено в организацию сельского хозяйства там, где требовалось поддерживать сложные ирригационные системы или помогать голодающим в случае неурожая. Как отмечают современные исследователи, в хозяйственной жизни Индии — если не считать вопросов ирригации — империя Великих Моголов «играла минимальную роль»[841]. Торговля и ремесло «в целом развивались в условиях свободы», поскольку доход государства формировался за счет налогов, выплачивавшихся крестьянами[842]. Крестьяне отдавали государству (или представлявшим его местным правителям) от трети до половины урожая. В то же время таможенные платежи не превышали 5 % стоимости товара, что по европейским понятиям было просто поразительно[843]. Торговые корпорации и гильдии, которые в Европе были тесно связаны с государством, здесь были основаны исключительно на добровольном согласии участников. Государство настолько не вмешивалось в жизнь купцов, что даже соблюдение заключенных договоров было в основном частным делом, основываясь прежде всего на заботе предпринимателей о своей репутации, а не на правительственном принуждении. Короче говоря, если считать, что низкие налоги, свобода торговли и невмешательство правительства в дела бизнеса являются главными условиями для успешного развития, Индия Великих Моголов должна была бы стать передовым буржуазным обществом задолго до Англии и Голландии.

Слабость индийской буржуазии (разительно контрастировавшая с ее богатством и достигнутым технологическим уровнем) происходила не от государственного вмешательства, а напротив от его отсутствия. Не вмешиваясь в дела купцов, не облагая их обременительными налогами и бюрократическими ограничениями, правительство Великих Моголов, в то же время и не оказывало им помощи, не поддерживало их, и уж тем более не предпринимало политических инициатив в их интересах. Именно в этом состояло одно из главных отличий восточных обществ от западных.

Приезжая на Восток, голландские и английские торговые представители ожидали добиться от местных властей такой же поддержки, какую получали у себя дома или, например, в России, но наталкивались на полное безразличие.

В независимых государствах на юге Индии ситуация несколько отличалась от империи Великих Моголов. Чем меньше была их территория, тем больше оказывалась заинтересованность правителя в ремеслах и торговле, которые должны были компенсировать недостаток аграрных доходов. Местные султаны строили портовые сооружения, заботились об инфраструктуре торговли так же, как на севере — об ирригации. Однако ни в одном случае мы не видим активной государственной политики, направленной на завоевание новых рынков и поддержку внешней экспансии собственной буржуазии.

Аналогичную политику проводили персидские шахи. Аббас I совместно с англичанами вел военные действия против португальцев, но целью его борьбы была не внешняя экспансия, а контроль над экспортом товаров, направлявшихся в Европу. Постоянная борьба с Оттоманской Турцией делала Персию заинтересованной в западном оружии и морской торговле (экспортируя шелк по морю, Персия избегала необходимость платить за транзит своему традиционному врагу). Производство и продажа шелка была более или менее сосредоточена в руках государства, превратившись в важный источник пополнения казны. К местным частным предпринимателям шахское правительство проявляло не больший интерес, нежели Великие Моголы.

Оттоманская империя практиковала правительственный контроль над экономикой, но он был не столь жестким, как порой рассказывали европейские путешественники. В мамелюкском Египте «купцы платили высокие налоги, но в остальное государство не вмешивалось»[844]. Турецкие султаны содержали значительный военный флот, часть которого использовалась для защиты торговых путей и портовых городов. Однако главной заботой правительства оставалось сельское хозяйство. Поражение турецкого флота при Лепанто не имело для империи тяжелых последствий, поскольку ее морские интересы были второстепенными.

Исследования ближневосточной экономики свидетельствуют: в исламской культуре, в отличие от западного христианства, социальный статус купцов «был куда более позитивным»[845]. Ростовщичество, конечно, осуждалось Кораном, но ничуть не меньше оно осуждалось и христианским вероучением. Нередко можно встретить мнение, будто в азиатских странах, особенно там, где господствовал ислам, не было ни банков, ни развитой кредитной системы, что и объясняет превосходство европейских предпринимателей. Это не соответствует действительности. Индийские источники конца XVI века свидетельствуют, что торговцы «часто зависели от кредита»[846]. Другое дело, что предоставляли кредит зачастую не мусульмане — большинство восточных обществ было в этническом и религиозном отношении неоднородно. Наряду с мусульманами в них присутствовали православные христиане, армяне, евреи, не говоря уже о индуистах, составлявших большинство населения в империи Великих Моголов. Банкиры, как их называли в Индии, шаррафы или серрафы[847], почти всегда принадлежали к индуистской общине. Хотя бы один такой ростовщик или банкир был в каждой деревне. Занимались они также и страхованием.

Превосходство европейских методов ведения дел или управления финансами было весьма относительным, если вообще имело место. Как отмечают современные исследователи, «азиатские методы ведения бизнеса не уступали западным» (Asian business methods were in no way inferior)[848]. Западная торговля была бы невозможна без участия туземных посредников — баниев (bania)[849]. Фирмы баниев часто объединяли капитал нескольких родственников, но порой представляли собой и партнерства, основанные исключительно на деловых отношениях. Поведение баниев соответствовало требованиям европейской кальвинистской этики. Они не демонстрировали своего богатства, четко соблюдали нормы религиозного ритуала[850].

Там, где столкновение интересов западных и восточных купцов решалось в коммерческом соревновании, европейцам далеко не всегда удавалось взять верх. В Таиланде, например, индийские купцы успешно вытеснили европейских конкурентов с местного рынка.

Преимущество европейских предпринимателей было не в большей эффективности и более передовой коммерческой «технике», а в большей концентрации капитала, это было преимущество крупных монопольных корпораций над независимым бизнесом, пытающимся жить по законам свободной торговли. Но главным фактором, обеспечивавшим превосходство западных компаний над туземным купечеством, была их военно-политическая организация и тесная связь с государством.

С самого начала европейцы в Азии, будучи слабее экономически, обладали политическим преимуществом. Их государственные структуры были нацелены на поддержку торговой экспансии и укрепление позиций «своего» капитала. Они готовы были в любой момент поддержать интересы предпринимательства силой оружия и административным принуждением. В силу этого они владели инициативой. Поэтому не индийские или малайские экспортеры осваивали рынки Европы, а европейские предприниматели вместе с военными и администраторами создавали мировой рынок, устанавливая связи между континентами и внедряя свои правила игры.

Значительная часть торговли в Азии велась через независимые и полунезависимые города-государства, которые порой почти не были связаны с окружавшими их сельскохозяйственными территориями. Они предоставляли оптимальные условия для посреднических операций, сделок между купцами, обеспечивали им благоприятные условия и защиту. Торгово-политическая модель, представленная в западной истории Венецией и Генуей, в Азии была представлена такими городами, как Аден (Aden), Каликат (Calicut), Малакка (Melaka), Аче (Aceh), Бантам (Bantam). Налоги и пошлины были низкими и при благоприятных условиях такие центры превращались в своеобразные офшорные зоны[851]. Исключением были правители Сривиджайа (Srivijaya), которые пытались контролировать торговые операции и управлять ими. Но эта политика провалилась, а само их государство, претендовавшее на доминирование в регионе, рухнуло.

Регулярное и эффективное государственное вмешательство в экономику приходит в большинство стран Азии вместе с европейским капитализмом и буржуазным порядком. Причем вмешательство правительства не только не является препятствием для развития капитализма, но становится важнейшим его условием. Торговый класс требует от властей поддержки и защиты. Европейские купцы, за спиной которых стояла мощь государства, оказывались в совершенно ином положении, чем их азиатские конкуренты, к которым туземная власть относилась с подчеркнутым безразличием.

Чем более буржуазными были собственные нравы и порядки у европейских пришельцев в Азии, тем больше была их склонность к установлению монополий на новой территории. Как отмечают историки, «португальское присутствие в юго-восточной Азии не изменило сколько-нибудь радикальным образом традиционную систему торговли, которая была разрушена только голландцами в XVII веке»[852]. При всей своей теоретической приверженности свободе торговли голландские предприниматели-колонизаторы старались установить монопольный контроль над производством и поставкой наиболее ценных товаров и поддерживали эту монополию силой оружия повсюду, где это было возможно. Именно эти монополии обеспечили принудительную интеграцию экономики Азии в новую систему мирового рынка.

С приходом европейцев правительственное вмешательство стало затрагивать не только сферу торговли, но и производства, причем речь идет не о традиционном сельском хозяйстве (которое на Востоке часто и раньше не могло развиваться без организуемой властями ирригации), а о продукции, предназначенной для рынка и экспорта. Принуждение к рынку, осуществлявшееся голландской администрацией по отношению к туземным общинам, было систематическим, последовательным и безжалостным на протяжении нескольких столетий. Голландские власти переориентировали хозяйство подконтрольных им территорий на обслуживание собственных экспортных потребностей. Они выкорчевывали плантации и высаживали новые, они решали, какие культуры можно или, напротив, нельзя разводить, причем все эти нормы не имели никакого отношения к потребностям местного рынка и спросу местного населения.

Разумеется, Азия в XV–XVII веках не имела гражданских институтов, подобных западным. Но реальная политическая жизнь региона была весьма далека от упрощенного образа «ориентального деспотизма», сложившегося в позднейшей европейской литературе. Вопреки позднейшим западным представлениям, империя Великих Моголов отнюдь не была «деспотическим государством», где все решала воля правителя. Власть вынуждена была считаться с традициями, привилегиями каст, правами общин, местными собраниями, нередко обладавшими судебными полномочиями. Точно так же, как и в Европе, центральное правительство стремилось консолидировать контроль над обществом, но делало это с гораздо меньшим успехом и настойчивостью. Вопреки мифу, созданному позднее на Западе, преимущество европейцев состояло как раз в наличии хорошо организованных авторитарных структур, жесткого контроля и четкой дисциплины, противостоявших расслабленности и хаосу восточного государства.

В Восточной Азии существовали собственные города-государства, управляемые мусульманской купеческой олигархией. Как и в Италии позднего Средневековья, не землевладельческая аристократия подчиняла себе городскую элиту, а напротив, выходцы из буржуазии становились правителями, подчиняющими себе старую знать: «было обычным делом, когда наиболее богатые купцы основывали новую династию султанов»[853]. По своей политической и экономической организации Малаккский султанат перед приходом португальцев может быть вполне сопоставим с коммерческими государствами Северной Италии.

Отличие Европы от Азии состояло не в более высоком уровне развития торгового капитала, а в том, что на Западе буржуазные отношения в сельском хозяйстве активно развивались начиная с XVI века (во многих странах — с конца XIV столетия). Накопление торгового капитала сопровождалось развитием сельского хозяйства, все более ориентированного на рынок. Разумеется, масштабы проникновения капиталистических отношений в европейскую деревню того времени остаются темой острых дискуссий между историками. По словам Роберта Бреннера (Robert Brenner), к концу XVI века в Англии «сельское общество уже вовсю двигалось к капитализму»[854]. Напротив, Перри Андерсон напоминает, что личная свобода крестьян, ставшая нормой на Западе с конца XIV века, «не означает исчезновения феодальных отношений в деревне»[855]. Феодальная эксплуатация крестьянства земельными собственниками возможна и без крепостного права. Однако даже если согласиться с этим замечанием, невозможно отрицать стремительного процесса аграрной трансформации, происходившего на Западе. Принципиальное отличие этого процесса от того, что мы наблюдаем в России и Польше или в Азии состояло в том, что на Западе сельский производитель сам по себе в возрастающей степени становился участником рынка, тогда как крупные землевладельцы заинтересованы были лишь в получении денежной ренты. Соответственно общинные структуры сельской самоорганизации быстро уходили в прошлое и почти полностью исчезли даже в отсталых районах Шотландии или Германии к концу XVIII века. Напротив, в Восточной Европе, как и в Азии, поставщиком сельскохозяйственной продукции на рынок выступает преимущественно (хотя и не исключительно) помещик либо государство, а общинные структуры деревни устойчиво воспроизводятся на основе ее хозяйственной самодостаточности.

Азиатская деревня продолжала жить и работать в соответствии с жесткими правилами традиционной экономики. Там, где торговые государства на Востоке, как и на Западе, жили за счет грабежа или игнорирования деревни, развитие довольно быстро заходило в тупик. Напротив, преобразования, происходившие в европейской деревне, отражались на всем обществе, в котором капитал отнюдь не был изолированным и до известной степени чужеродным элементом по отношению к традиционной жизни сельских общин. Правительства, опиравшиеся на ресурсы аграрного общества, все больше попадали под влияние буржуазных интересов, не теряя связи с глубинными сельскохозяйственными районами собственной страны. Европейское государство, объединявшее эти разрозненные интересы и пытавшееся своей властью интегрировать общество в единое целое, оказывалось в такой ситуации гораздо более действенным инструментом для распространения буржуазного порядка, чем восточные правительства, равнодушно возвышавшиеся над пестрым и неоднородным обществом, состоящим из живущих порой изолированно друг от друга каст, общин и социальных групп.

Преимущество европейцев состояло в наличии передовой организации насилия — государственных структурах и государственной политике, ориентированной на защиту интересов капитала, а на «тактическом» уровне — в существовании монопольных компаний, которые могли концентрировать ресурсы и развиваться в тесном взаимодействии с государством. Иными словами, сила Запада была прежде всего в способности строить рыночную экономику не-рыночными и даже анти-рыночными методами.

Другим важным преимуществом европейских компаний было то, что опирались они не на локальные, а на глобальные коммерческие сети, перераспределяя ресурсы между различными регионами мира, организуя разделение труда и гарантируя взаимозависимость потребления, иными словами, их преимущество было в способности развивать капитализм именно как миросистему, а не просто как определенный тип производственных и общественных отношений на локальном уровне.

Военная сила и коммерция были тесно связаны между собой, причем наиболее последовательным воплощением данного единства был флот. Как отмечают историки, западные компании «без колебаний использовали военно-морскую силу всякий раз, когда это сулило какие-либо преимущества»[856].

Если и существует некая специфика Запада, обеспечившая ему господствующее положение на протяжении двух с половиной столетий, то искать ее корни надо не в христианских ценностях, и тем более не в протестантской этике или демократических традициях, опирающихся на средневековые городские вольности. Превосходство Запада было обеспечено не его культурой, а соединением логики развития капитала с интересами государства, достигнутым в начале Нового времени. Именно государство является тем инструментом, с помощью которого буржуазный способ производства превращается в капиталистическую систему. Именно способность западной буржуазии стать сознательным и политически организованным классом, поставив государственные институты на службу своему глобальному проекту, гарантировала ее лидирующую роль в начавшемся преобразовании мира.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.