Глава 1. «Только видим кресты на куполах церквей…»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 1. «Только видим кресты на куполах церквей…»

: Царская Семья в Ипатьевском доме Император Николай II, Императрица Александра Федоровна, Великая Княжна Мария Николаевна и их свита в доме Ипатьева 30 апреля 1918 года, в самом начале Страстной недели и одновременно в канун Вальпургиевой ночи, Император Николай II, Императрица Александра Федоровна, Великая Княжна Мария Николаевна и сопровождавшие их лица, кроме князя В. А. Долгорукова, немедленно отправленного большевиками в тюрьму, переступили порог дома инженера Н. Н. Ипатьева в Екатеринбурге. За день до этого, 29 апреля, Ипатьев передал ключи от дома председателю Исполкома С. Е. Чуцкаеву. Примечательно, что тюремщики заранее объявили Государю, что его помещают именно в дом Ипатьева, так как Николай II записал в своем дневнике, что они со станции поехали в «приготовленный для нас дом — Ипатьева».[796] Дом Ипатьева, расположенный на углу Вознесенского проспекта и Вознесенского переулка, был окружен длинным дощатым трехметровым забором, который был сооружен незадолго до прибытия в город Царской Четы. Позже позади этого забора был построен второй, так, что они оба образовывали двойное окружение Ипатьевского дома, полностью скрывая от посторонних глаз все, что там происходило. При входе в дом к Августейшим Узникам обратился Белобородов: «По постановлению Президиума Всероссийского центрального исполнительного комитета Совета рабочих, крестьянских и казачьих депутатов бывший император Николай Александрович Романов со своей семьей будет находиться в Екатеринбурге, здесь в этом доме, впредь до суда над ним, Романовым. Комендантом дома Уральский Совет назначил Александра Дмитриевича Авдеева — вот он перед вами. Имеются ли в данную минуту заявления, жалобы или вопросы? Нет. Если впредь будут, обращайтесь с ними в Совет через посредство коменданта Авдеева или его помощника Украинцева. А теперь граждане Романовы могут располагаться в доме по своему усмотрению, как им покажется удобней. В их распоряжение отводится большая часть второго этажа».[797] После этих слов Белобородов удалился. Сегодня мы не можем, конечно, утверждать, что Белобородов выразился именно так, как написано выше, так как все большевистские тюремщики писали свои мемуары уже намного позже описываемых событий, а потому зачастую давали своей фантазии вольный полет, мешая подлинные факты с домыслами, а то и с откровенной ложью. Но вполне возможно, что Белобородов сказал нечто похожее на приведенный выше отрывок.

Император Николай II, Императрица Александра Федоровна, Великая Княжна Мария Николаевна и их свита, Чемодуров, Боткин, Седнев и Демидова, расположились на втором этаже Ипатьевского дома. «Дом хороший чистый, — записал в своем дневнике Николай II в день приезда. — Нам были отведены четыре большие комнаты: спальня угловая, рядом столовая с окнами в садик и с видом на низменную часть города и, наконец, просторная зала с аркой без дверей. Долго не могли раскладывать своих вещей, так как комиссар, комендант и караульный офицер все не успевали приступить к осмотру сундуков. А осмотр потом был подобный таможенному, такой строгий, вплоть до последнего пузырька походной аптечки Аликс. Это меня взорвало, и я резко высказал свое мнение комиссару».[798]

Т. И. Чемодуров вспоминал об этом эпизоде: «Как только Государь, Государыня и Мария Николаевна прибыли в дом, их тотчас же подвергли тщательному и грубому обыску; обыск производили некий Б. В. Дидковский и Авдеев — комендант дома, послужившего местом заключения. Один из производивших обыск выхватил ридикюль из рук Государыни и вызвал этим замечание Государя: „До сих пор я имел дело с честными и порядочными людьми“. На это замечание Дидковский резко ответил: „Прошу не забывать, что вы находитесь под следствием и арестом“».[799]

Авдеев со свойственной ему убогостью мысли и воображения описал эпизод с обыском в «красках», нимало не заботясь об их соответствии действительности: «После того как Романовы были размещены и заявили тов. Белобородову, что у них никаких к нему вопросов и претензий нет, он вышел из дома. Остались мы с Дидковским и произвели осмотр вещей, взятых им и его спутниками из Тобольска, так как при выезде из Тобольска осмотра не производилось, для чего предложено было привезенные чемоданы оставить в коридоре. Когда мы предложили предъявить для осмотра ручные саквояжи, Александра Федоровна начала протестовать на ломаном русском языке, — оказывается, быв. царица русская и говорить-то по-русски не умела. И доктор Боткин объяснял нам ее протест. Она кричала: „Истефательство… Хосподин Керенский…“ и еще что-то. По объяснениям Боткина, это означало, что она указывала на Керенского как на образец вежливости, а наш осмотр считала издевательством. Николай Романов молчал. Мы пригласили его присутствовать при осмотре, хотя он пытался заменить себя доктором Боткиным. При осмотре саквояжа Александры Федоровны она сама пожелала присутствовать, и как раз оказалось, что в ее саквояже заложены под всякими принадлежностями туалета и косметики фотографический карманный аппарат и подробная точная карта Екатеринбурга. С фотографическим аппаратом она никак не хотела расстаться. Тут она что-то говорила по-английски, явно не совсем лестное для нас, так как доктор Боткин перестал нам даже переводить».[800]

Мы привели этот отрывок Авдеева, чтобы лишний раз продемонстрировать, насколько можно доверять воспоминаниям большевиков. Ведь у Авдеева что ни слово, то ложь, причем ложь примитивная.

Во-первых, Императрица Александра Федоровна, по многочисленным воспоминаниям, говорила на хорошем, правильном русском языке, с легким иностранным произношением. В отличие от полуграмотного Авдеева, Императрица знала в совершенстве не только современный русский язык, но и свободно владела церковно-славянским, который выучила самостоятельно и из Тобольска иногда писала на нем Вырубовой.

Во-вторых, Авдеев, который, естественно, не знал ни одного иностранного языка, говоря о характере акцента, на котором якобы говорила Царица, сам же и выдает свое невежество. Дело в том, что замена русских звуков «в» и «г» на «ф» и «х» свойственна для немецкого акцента. Между тем Авдеев пишет, что Императрица говорила по-английски. Ясно, что Авдеев, который много раз слышал, что Государыня была «немкой», и может быть, имел представление о характере немецкого акцента, решил приписать этот акцент Царице.

В-третьих, Авдеев сознательно отводит в тень присутствие Императора, делая его безучастным наблюдателем сцены досмотра, хотя на самом деле все обстояло с точностью наоборот. При этом Авдеев преследует единственную цель в очередной раз изобразить Николая II ничтожным слабым человеком, находящимся под полным влиянием жены.

Наконец, наиболее курьезной нелепостью Авдеева представляется эпизод с фотоаппаратом и планом Екатеринбурга. Ясно, что этот план никогда не мог быть спрятан у Государыни по той простой причине, что ни она, ни кто-либо из Царской Семьи не знал, что их везут в Екатеринбург. Таким образом, этот план мог оказаться в саквояже Императрицы, только если бы Авдеев сам положил бы его туда, но так как понятно, что Авдеев до этого додуматься не мог, то весь эпизод с фотоаппаратом и планом является просто выдумкой комиссара.

Таким образом, Авдеев, который стремился в очередной раз опорочить Царя и Царицу, лишний раз подтвердил свою сущность — сущность негодяя.

Примечательно, что в дневнике Императрицы вышеприведенная Авдеевым версия обыска нашла отражение в однойединственной фразе: «Новая охрана и офицер, и другие гражданские лица просмотрели весь наш багаж».[801]

Царская Чета и Великая Княжна расположились в спальне, А. С. Демидова — в столовой, Е. С. Боткин, Т. И. Чемодуров и И. С. Седнев — в зале.

Великая Княжна Мария Николаевна писала 4/17 мая 1918 года З. С. Толстой: «Устроились пока хорошо. Домик маленький, но чистый, жаль, что в городе, потом сад совсем маленький. Когда приедут другие, не знаю, как мы устроимся, комнат не очень много. Я живу с Папой и Мамой в одной, где и проводим почти целый день».[802]

Г. Б. Зайцев приводит отрывок еще одного письма, авторство которого он приписывает Великой Княжне Марии Николаевне, написанной из Ипатьевского дома Великой Княжне Ольге Николаевне в Тобольск: «Пишу тебе, сидя у Папы на койке. Мама еще лежит, т. к. очень устала и сердце… Спали мы втроем в белой уютной комнате с четырьмя большими окнами. Солнце светит так, как у нас в зале. Открыта форточка, и слышно чириканье птичек. Электр. конка. В общем тихо. Живем в нижнем этаже, кругом деревянный забор, только видим кресты на куполах церквей, стоящих на площади».[803]

Г. Б. Зайцев находит в этом письме две неточности, которым не может дать объяснение. Первая относится к словам Великой Княжны об «электрической конке», то есть трамвае, тогда как трамвай был пущен в Екатеринбурге только в 1929 году. Вторая неточность касается месторасположения комнат проживания Царской Семьи. Великая Княжна почему-то пишет о первом этаже, хотя общеизвестно, что Царская Семья жила на втором этаже.

Объяснить происхождение этих неточностей довольно сложно, так как Г. Б. Зайцев не дает сносок на цитируемые источники, а ни в «Русской Летописи», ни «В письмах святых Царственных мучеников из заточения» этого письма Великой Княжны Марии Николаевны нет.

Все же представляется, что недоразумение с этажами объяснить можно следующим образом: Великая Княжна могла считать этажи не по русской, а по западной традиции. А по ней русский первый этаж называется по-французски «rez-de-chauss?e», тогда как русский второй этаж считается первым.

Между тем летом 2003 года фонд «Обретение», возглавляемый А. Н. Авдониным, опубликовал найденные, по словам Авдонина, неопубликованные письма Царской Семьи из Екатеринбурга в Тобольск. При этом А. Н. Авдонин пишет: «Недавно при любезной помощи С. В. Мироненко и О. В. Маринина удалось обнаружить в Государственном Архиве Российской Федерации (ГА РФ) до сих пор невостребованные исследователями три письма узников дома Ипатьева, адресованные Великой княжне Ольге Николаевне в Тобольск».[804]

Однако цитирование в 1998 году данного письма Г. Б. Зайцевым входит в явное противоречие с утверждением А. Н. Авдонина, что опубликованные письма были недавно обнаружены в ГА РФ и до того не были «невостребованными исследователями». Совершенно очевидно, что раз Зайцев цитировал письмо Марии Николаевны за пять лет до опубликования его Авдониным, то о существовании этого документа было известно уже давно.

Авдонин приводит несколько писем, в том числе и цитируемое выше, которое Г. Б. Зайцев выдает за письмо Великой Княжны Марии Николаевны. А. Н. Авдонин же утверждает, что это письмо коллективное, оно состояло из четырех частей и было написано «тремя узниками Дома Ипатьева — Романовыми».[805] Письмо довольно необычное, ибо не имеет аналогов в переписке членов Царской Семьи. Обычно все свои письма члены Семьи писали и подписывали лично. Это же письмо почему-то начала писать Великая Княжна Мария Николаевна, подписала Государыня, продолжил Государь, а закончила опять-таки Великая Княжна Мария Николаевна. Скорее всего, это объясняется тем, что первая часть была написана Великой Княжной под диктовку Императрицы, которая по какойлибо причине не хотела или не могла писать сама. Таким образом, первую часть письма следует, безусловно, считать письмом Императрицы Александры Федоровны, а не Великой Княжны Марии Николаевны.

Как бы там ни было, ниже мы можем привести письмо Императрицы Александры Федоровны своей старшей дочери полностью: «Екатеринбург, 18/1 апр. 1918 г. Христос Воскресе! Мысленно три раза Тебя целую, Ольга моя дорогая, и поздравляю со светлым праздником. Надеюсь, праздник проведете тихо. Поздравь всех наших. Пишу Тебе, сидя у Папы на койке. Мама еще лежит, т. к. очень устала и сердце. Спали мы втроем в белой уютной комнате с четырьмя большими окнами. Солнце светит как у нас в зале. Открыта форточка, и слышно чириканье птичек, элект. конка, в общем тихо. Утром прошла манифестация: 1е мая. Слышали музыку. Живем в нижнем этаже, кругом деревянный забор, только видим кресты на куполах церквей, стоящих на площади. Нюта спит в столовой, а в большой гостиной Евг. Серг., Седнев и Чемодуров. Князя пока не пустили, не понимаю почему, очень за него обидно. Спят они на койках, кот. вчера принесли им и караулу. Владельцы дома — Ипатьевы. Горячо целую и благословляю + Тебя мою Душку любимую. Твоя старая Мама».[806]

Это письмо, помимо бытовых деталей, интересно еще и тем, что Государыня в письме тоже указывает на дом как на собственность Ипатьевых.

Начались серые екатеринбургские будни — Екатеринбургская Голгофа Царской Семьи. Войдя в дом, Государыня поставила на одном из оконных косяков свой любимый знак гамматического креста, более известного под названием «посолони», или «свастики», и сделала надпись: «17/30 апреля 1918 года».

Что представлял собой город Екатеринбург, когда в него прибыла Царская Семья?

Екатеринбург был пермским губернским городом, расположившимся на берегу реки Исеть, которая в самом городе образует большой пруд, придающий городскому пейзажу особую красоту. Основанный Петром Великим как завод-крепость против нападений башкир и названный в честь императрицы Екатерины I, город имел важное экономическое и военное значение. С 1860 года в Екатеринбурге было сосредоточено управление всеми уральскими горными казенными заводами. В Екатеринбурге насчитывалось 340 промышленных заводов, золотосплавочная лаборатория, гранильная фабрика.

Екатеринбург, как и Тобольск, был местом массовых ссылок старообрядцев-раскольников. «Раскольники, — пишет энциклопедия Южакова, — сотнями селились в Екатеринбурге».[807] То обстоятельство, что плененная Царская Семья была вновь направлена в подобный раскольничий центр, не может являться простым совпадением.

К 1914 году Екатеринбург превратился в один из красивейших городов Урала. Полностью освещенный электричеством, с прямыми проспектами и улицами, осененный куполами 12 православных церквей, имеющий огромный по тогдашним меркам изумительный по красоте оперный театр, Екатеринбург более походил на губернский город, чем Пермь. При этом Екатеринбург был своеобразным городом, мало похожим на другие уральские города. Большие красивые каменные дома и даже дворцовые ансамбли, как, например, знаменитые Харитоновские палаты, соседствовали с маленькими деревянными домиками, особнячками и лавочками, которые своей своеобразной красотой ничем не уступали каменным соседям. На территории города находилось два православных монастыря, монахини одного из них, Ново-Тихвинского девичьего, напрямую будут соприкасаться с Царственными Узниками. В городе имелись, кроме православных храмов, один римско-католический костел, одна старообрядческая церковь, одна мечеть и еврейская синагога.

Злодейство 17 июля 1918 года отложило на городе неизгладимый отпечаток. Само имя города надолго было стерто с карты России и заменено именем одного из главных организаторов цареубийства. Фактически вместе со своим историческим названием исчез и сам Екатеринбург. Тяжелый молот большевистской диктатуры полностью разрушил неповторимый облик города. Вместо изумительных маленьких домов, усадебок, особнячков — появились чудовищные серые безвкусные казарменные постройки. Причем в Екатеринбурге они отличаются особенным уродством. Затерявшиеся среди этих уродов остатки старого города еще больше подчеркивают весь ужас происшедшего с этим некогда прекрасным городом.

На 1918 год в Екатеринбурге насчитывалось немногим более 80 000 обитателей. Война 1914 года изменила город и в особенности его население. Несмотря на то что многие екатеринбуржцы были призваны на фронт, в городе оставалось много мужчин-рабочих, так как работа на заводах, особенно на ВерхИсетском заводе, давала освобождение от воинской службы. Разумеется, как и во всех войнах, на фронт в основном уходили лучшие, а худшие, трусы, уголовники и «шкурники», пытались спрятаться от фронта на заводах и фабриках. Когда фронт развалился, Екатеринбург захлестнула волна дезертиров. В. П. Аничков писал в своих воспоминаниях: «По распоряжению Керенского уголовные имели право, сделав заявление о поступлении в армию, требовать освобождения из тюрьмы. На деле же, надев солдатскую шинель, они оставались на местах и начинали заниматься самым нахальным грабежом.

Предложение мое изолировать их, образуя особые роты, дабы спасти армию от тлетворного влияния уголовников, успехов не имело. Если Ленин воспользовался впоследствии всей этой сволочью в целях создания наибольшей анархии, то для чего понадобилось выпустить преступников Керенскому, я понять не могу».[808]

Кроме того, Екатеринбург к 1918 году был наводнен военнопленными немцами и австрийцами, а также китайцами, приехавшими в город на заработки.

В результате под воздействием этих процессов население города менялось не в лучшую сторону, а вместе с ним менялся и город. Особенно эти процессы ускорились с приходом революции. Член французской военной миссии лейтенант Пьер Паскаль, находившийся в Екатеринбурге в мае — июне 1918 года, так описал его: «Около 2-х часов прибыли в Екатеринбург. Множество пленных австрийцев и даже немцев. Город — деревня. Несколько заводов. Много китайцев, солдат и рабочих. Никаких удобств, ни обывателей, ни ресторанов. Кинотеатры».[809]

К 1918 году Екатеринбург становится столицей «Красного Урала». Это объясняется в первую очередь тем, что, как мы уже писали, в городе были очень сильны позиции Свердлова. Фактически все первые люди большевистского уральского руководства были свердловскими ставленниками. Наводнившая город революционная чернь, руководимая присланными из Москвы большевистскими вожаками, сеяла в городе смерть и разбой. Постоянные экспроприации, всяческие насилия и расстрелы, чинимые над мирными жителями, сделались обычным явлением в жизни города 1918 года. Кроме того, Екатеринбург был охвачен уголовным террором.

В. П. Аничков вспоминал: «В Екатеринбурге никакого противодействия захвату власти большевиками сделано не было. Власть и до этого находилась в руках Совета рабочих и солдатских депутатов, там она и осталась. /…/

Первые дни переход власти к коммунистам не был особенно заметен. В Екатеринбург из Кронштадта прибыла сотня матросов, „красы и гордости Русской революции“. Начались обыски по квартирам. Производились они почти всегда ночью, часов с одиннадцати. Храбрые вояки врывались в квартиры с ружьями наперевес и начинали все перерывать. Обыватели абсолютно не знали, что можно было держать, а что — нельзя. Официально искалось оружие, но брали обычно все, что нравилось. /…/ Сопротивлявшихся или тащили в совдеп, или, что еще было редкостью, пристреливали на месте».[810]

Но в этот же самый момент в цитадели Свердлова, столице «Красного Урала», спокойно уживалась бывшая Николаевская Военная академия, переименованная в Военную академию Рабоче-Крестьянской Красной Армии. В марте 1918 года эта Академия по приказу Троцкого была эвакуирована из Петрограда в Екатеринбург. Всего она насчитывала около 300 офицеров. Вообще нахождение этой Академии в Екатеринбурге, по верному замечанию И. Ф. Плотникова, «по времени почти полностью совпало с пребыванием там семьи Романовых, ее гибелью».[811]

Насколько это «совпадение» случайно, до сегодняшнего дня сказать трудно. Но остается фактом, что слушатели Академии не предприняли ни одной реальной попытки не только освободить Царскую Семью, что, может быть, было и невозможно, но и хоть как-то облегчить ее жизнь в заточении.

Теперь два слова о настроениях екатеринбуржцев к Царской Семье в частности и к монархии в целом. Долгое время нас пытались уверить, что «уральские рабочие» были настроены крайне революционно и только и мечтали «отомстить» Царю. Однако на деле это было далеко не так. Мы уже видели, как рабочие врывались в большевистские учреждения, проклиная советскую власть и требуя обеспечения элементарных условий жизни.

Весной 1918 года в Екатеринбурге находился в ссылке великий князь Сергей Михайлович. Он проживал в доме Аничкова. Аничков вспоминает о посещении великим князем церкви в Пасхальную ночь: «Пасхальную заутреню великий князь решил провести в храме реального училища. Большой рост, серенький скромный пиджак, так плохо гармонирующий с окружающей сюртучной публикой, выдавали великого князя. Все обращали свои взоры в его сторону. Мне казалось, что это было не праздное любопытство, а взгляд измученных революцией людей, полных веры и надежды вернуться к прошлому и вновь увидеть Россию сильной и могучей державой под скипетром Романовых».[812]

В это же время рабочие разных екатеринбургских заводов говорили Аничкову: «Прежде жилось не хуже, но зато, если и приходилось шапку ломать, так перед настоящим начальством. А ныне перед кем кланяться надо? Перед своим же братом рабочим! А он тебе и ломается, и издевается, особливо если ты ранее знавал его да жил с ним не в ладах. Беда!».[813]

Кстати, когда белочехи вошли в Екатеринбург, то в подвалах ЧК и тюрьмы они нашли множество расстрелянных большевиками именно рабочих.

К Царской Семье екатеринбуржцы проявляли разные и большей частью сочувственные настроения.

В. П. Аничков: «Много публики проходило мимо дома. Многие ходили по противоположному берегу озера, с которого был виден балкон, выходящий на двор дома Ипатьева, в надежде повидать Царя. На этом балконе постоянно находился часовой, которого многие принимали за Государя. Ошибиться было легко, ибо расстояние было большое — около версты».[814]

Во время заключения Царской Семьи в Ипатьевском доме на имя Государя было доставлено письмо «русской женщины». В нем говорилось: «14 мая 1918 г. Здесь. Воскресенская ул. Дом инженера Ипатьева. Бывшему Императору Николаю Александровичу Романову. Дорогой Государь! Все, что есть лучшего в душе у женщины, святого, чистого, нежного, что мы можем только передать своему ребенку — мы, русские женщины, кладем к Вашим ногам, Государь».[815]

Между тем жизнь в Ипатьевском доме с первых же дней приняла совершенно иной, чем в Царском Селе и Тобольске, характер. С первого же дня оказалось, что, несмотря на то что «дом хороший, чистый», он был плохо подготовлен к приезду жильцов. В доме не работали канализация и водопровод. Об этом имеются записи в дневниках как Императора Николая II, так и Императрицы Александры Федоровны. В дневнике Царя отмечается: «Хотелось вымыться в отличной ванне, но водопровод не действовал, а воду в бочке не могли привезти. Это скучно, так как чувство чистоплотности у меня страдало».[816]

Дневник Царицы: «Канализация не работает».[817]

Если учесть, что у екатеринбургского совдепа было достаточно времени, чтобы устранить неисправности[818], и если вспомнить, что въезд в губернаторский дом в Тобольске сопровождался такими же бытовыми проблемами, то можно сделать вывод, что характер этих «неисправностей» был искусственным, то есть они специально были созданы властями перед въездом в дом Царской Семьи.

Смысл этих действий может быть объяснен лишь одним: продолжением издевательств над Царской Семьей. Эти издевательства выражались также и в том, что, для того чтобы посетить ванную комнату и уборную, члены Царской Семьи должны были проходить мимо часового караульного помещения.

Царская Чета была доставлена в Екатеринбург в разгар нового праздника Первомая, официального праздника «Освобожденного Труда», который по времени совпадал с Вальпургиевой ночью. По своему характеру новый «праздник» сильно смахивал на последнюю. Улицы и площади города оглашались революционными песнями и ночью светились от многочисленных иллюминаций, кинематографы были переполнены, в них шли митинги-концерты.[819] Разнузданные толпы откровенного хулиганья, осененные дьявольскими пентаграммами, преследовали людей «паразитических классов», в пьяном угаре глумились над верой и священнослужителями. Невольно на ум приходят слова одного поэта той эпохи, хорошо подметившего суть происходившего:

Я увидел: на Ветках расселися бесы

И кривляясь, галдели про черные мессы:

На ветвях ликовало вселенское зло:

— Наше царство пришло! Наше царство пришло!

Конечно, звуки Первомая долетали и до окон Ипатьевского дома. Словно отвечая на эти звериные рыки вырвавшегося на свободу «труда», Царская Чета ежедневно читала Евангелия, ведь шла Страстная неделя. Императрица Александра Федоровна отмечала в своем дневнике: «Н. читал нам в течение дня Евангелие. <…> С Н. и Е.С. обменялись мнениями о прочитанной 12-й главе Евангелия».[820]

Сам Государь также писал о своем чтении Евангелия: «По утрам и вечерам Св. Евангелие вслух в спальне».[821]

Наконец наступил праздник Светлого Воскресения Господня — последняя Пасха в жизни Царской Семьи. В Великую Субботу в Ипатьевский дом в первый раз был допущен священник и дьякон. В 20 часов началась заутреня. «Большое было утешение помолиться хоть в такой обстановке и услышать „Христос Воскресе“, — писал Николай II в дневнике. — Утром похристосовались между собой и за чаем ели кулич и красные яйца, пасхи не могли достать».[822]

Чемодуров свидетельствовал, что праздник Пасхи для Царственных Узников был омрачен хамским поведением Авдеева, который «пришел, отрезал большие куски» от маленького кулича и съел. Однако в этом, как и в прочих свидетельствах Чемодурова, следует делать скидку на его болезненное состояние. Как верно писал Г. Б. Зайцев, нельзя отрезать «большие куски от маленького кулича».

В целом же режим в Доме особого назначения был откровенно тюремный.

Из инструкции команде Дома особого назначения по охране Царской Семьи: «Комендант должен иметь в виду, что Николай Романов и его семья являются советскими арестантами, поэтому в месте его содержания устанавливается соответствующий режим.

Этому режиму подвергаются: а) сам б. царь и его семья, б) и те лица, которые изъявят свое желание разделить с ним его положение.

С момента перехода лиц в веденье областного Совета, всякое свободное сообщение их с волей прекращается. Прекращается точно так же и свободное сношение с Романовыми каких бы то ни было лиц, находящихся на свободе.

В обращении с заключенными комендант должен быть, безусловно, вежливым.

Разговоры с заключенными могут быть только следующего содержания: 1) принятие от них всевозможных устных заявлений; 2) объявления и приказания облсовета; 3) разъяснения, которые они попросят по поводу режима; 4) о доставке провизии, кушаний и необходимых предметов; 5) об оказании медицинской помощи.

Никакие разговоры на общеполитические темы с кем бы то ни было из заключенных не допускаются.

Комендант строго следит, чтобы конвойные не позволяли себе, безусловно, никаких замечаний по адресу заключенных в их присутствии.

Заключенные не имеют права говорить с конвойными. Если такие попытки с их стороны будут делаться, конвойный должен отвечать, что разговаривать не разрешается. Со своей стороны конвойные не имеют права заводить разговоры с заключенными.

Как общее правило, никакие свидания посторонних лиц с заключенными не допускаются. Однако, если такое свидание было разрешено, оно должно быть выражено письменно за подписями президиума облсовета и должно быть подтверждено по телефону и лично.

При разрешении свидания в письменном разрешении указывается точно, с кем именно разрешено свидание и его продолжительность. При свиданиях обязательно присутствует комендант, который следит, чтобы пришедшими не было передано заключенным что-либо неразрешенное. При попытке сделать такую передачу комендант прекращает свидание. При свиданиях в разговоре должен употребляться только тот язык, который понимает комендант. При попытках говорить на каком-либо другом языке комендант прекращает свидание».[823]

В другой инструкции коменданту Дома особого назначения говорилось: «Прогулки заключенных разрешаются ежедневно на срок, указываемый обл. Советом. На прогулку выходят все вместе. Перед тем как вывести заключенных на прогулку, комендант дает приказание усилить караул на месте прогулки расстановкой постовых во все углы прогульного двора, а также на балконе.

Комендант старается по возможности не назначать постоянного времени начала прогулки и изменять это время в пределах от 12 до 4 часов дня.

Вся переписка, которая ведется заключенными, просматривается лицом, специально уполномоченным на это президиумом областного Совета.

Письма и телеграммы, которые отправляют заключенные, они передают коменданту, а последний отправляет их тому лицу, на которое возложен просмотр переписки.

Комендант следит, чтобы не было попыток со стороны заключенных обойти эти правила посредством передачи писем для отправки их на волю караульными лицами, имеющими место пребывания в Доме особого назначения.

Комендант предупреждает заключенных, что если таковые попытки будут обнаружены и доказаны — они лишаются права переписки.

В письмах употребляется только русский, французский и немецкий языки».[824]

Как же соблюдались эти инструкции охраной Дома особого назначения? Т. И. Чемодуров свидетельствует: «В Ипатьевском доме режим был установлен крайне тяжелый и отношение охраны прямо возмутительное, но Государь, Государыня и Великая Княжна Мария Николаевна относились ко всему происходившему по наружности спокойно и как бы не замечали окружающих лиц и их поступков. День проходил обычно так: утром вся семья пила чай; к чаю подавался черный хлеб, оставшийся от вчерашнего дня; часа в 2 обед, который присылали уже готовым из местного Совета Р. Д.; обед состоял из мясного супа и жаркого; на второе чаще всего подавались котлеты. Так как ни столового белья, ни столового сервиза с собой мы не взяли, а здесь нам ничего не выдали, то обедали на непокрытом скатертью столе; тарелки и вообще сервировка стола была крайне бедная; за стол садились все вместе, согласно приказанию Государя; случалось, что на семь человек обедающих подавалось только пять ложек. К ужину подавались те же блюда, что и к обеду. Прогулка по саду разрешалась только 1 раз в день, в течение 10–15 минут; во время прогулки весь сад оцеплялся караулом; иногда я обращался к кому-либо из конвойных с малозначащим вопросом, не имеющим отношение к порядкам, но или не получал никакого ответа, или получал в ответ грубое замечание. Ни Государь, ни кто-либо из членов его семьи лично никаких разговоров с комендантом дома или иными „начальствующими“ лицами из представителей советской власти не вели, а всякие обращения и заявления делались через меня или через проф. Боткина».[825]

Показания Чемодурова, в целом верно рисующие картину, тем не менее, судя по другим источникам, несколько сгущают краски в плане качества пищи и поведения охраны. Скорее всего, это было вызвано крайне болезненным состоянием духа Чемодурова. Напомним, что этот пожилой шестидесятидевятилетний человек, пройдя через большевистскую тюрьму и узнав о гибели всей Царской Семьи, находился на грани потери рассудка. Потрясение было для него столь тяжелым, что он через год после своего освобождения скончался (в 1919 году).

В дневнике Государя по поводу качества еды нет никаких особых претензий. Наоборот, в его дневниковых записях от 24 апреля/7 мая и 4/17 мая можно встретить такие слова: «Еда была отличная и поспевала вовремя» и «Еда была обильная, как все это время, и поспевала в свое время».[826]

В дневниках Императрицы также ничего не указывает на плохое качество еды. Конечно, здесь надо учитывать, что Государь с Государыней были люди крайне выдержанные и непритязательные. Но, думается, если только их дневники в цитируемых отрывках не фальсифицированы, они не стали бы говорить о хорошем качестве еды и об ее обильности, если бы дело обстояло с точностью наоборот.

Еду готовили в одной из гостиничных кухмистерских Екатеринбурга, которой ведал некий Виленский, друг Голощекина.[827] Пища доставлялась в Ипатьевский дом в холодном виде, после чего она разогревалась на кухне и подавалась к столу. Позднее, когда в Ипатьевский дом был доставлен повар И. М. Харитонов, еду стали готовить непосредственно в самом доме.

Очень часто привоз еды задерживался, отчего обедали с опозданием. В дневнике Царицы несколько раз упоминается об этом.

С самых же первых дней отношение властей к заключенным в Ипатьевском доме приняло издевательский и грубый характер. Режим содержания Царственных Узников становился день ото дня тяжелее.

Четыре раза в неделю Дидковский лично обходил Царские комнаты. Двери ни в одну из них не запирались, поэтому для Дидковского не составляло никакого труда входить в них. «Дидковский, — показывал Чемодуров, — не менее четырех раз в неделю производил контроль, обходя все комнаты, занятые Государевой Семьей; проходил он всегда в обществе одного-двух штатских лиц (каждый раз все новых) и как был, в шапке и калошах, входил в комнаты, не спрашивая разрешения. При этих посещениях Государь, Государыня и Великая Княжна Мария Николаевна занимались своими делами, не отрывая головы от книги или работы, как бы не замечая появления посторонних лиц».[828]

27 апреля/10 мая 1918 года большевики производят у Царской Четы и всех находившихся в Ипатьевском доме лиц опись и изъятие имеющихся у них денежных средств. Делалось это с одной лишь целью: подчеркнуть в очередной раз, что Царь и Царица находятся в заключении. «После чая опять приехал „лупоглазый“, — записал Государь в своем дневнике, — и спрашивал каждого из нас, сколько у кого денег? Затем он попросил записать точно цифры и взял с собой лишние деньги от людей для хранения у казначея Областного Совета! Пренеприятная история!»[829]

В данном случае Государь переживал за бывших с ним людей, так как ни у него, ни у Государыни денег с собой не было. Об этом прямо писала в Тобольск Великая Княжна Мария Николаевна: «Только что были члены областного комитета и спросили каждого из нас, сколько кто имеет с собой денег. Мы должны были расписаться. Т. к. Вы знаете, что у Папа и Мама с собой нет ни копейки, то они подписали ничего, а я 16 р. 17 к., которые Анастасия дала мне на дорогу. У остальных все деньги взяли в комитет на хранение, оставили каждому понемногу, — выдали им расписки. Предупреждают, что мы не гарантированы от обысков. Кто мог бы подумать, что после 14 месяцев заключения так с нами обращаются».[830]

Примечательно, что накануне в Москве Свердлов на заседании ВЦИК бессовестно лгал о том, что у Царя «изъято 80 тыс. рублей»![831]

2/15 мая в комнатах Царской Семьи и ее окружения были закрашены все окна. Император Николай II отметил в дневнике: «Применение „тюремного режима“ продолжалось и выразилось тем, что утром старый маляр закрасил все наши окна во всех комнатах известью. Стало похоже на туман, кот. смотрится в окна».[832]

В этот же день охранник Ипатьевского дома записал в журнал дежурств: «После перемены караула были найдены во дворе ножи 12 шт.».[833] Запомним этот эпизод.

6/19 мая Императору Николаю II исполнилось 50 лет. «Дожил до 50 лет, даже самому странно!» — записал Царь в свой дневник.[834] В 111/2 утра в Ипатьевском доме был отслужен благодарственный молебен, ставший самым лучшим подарком плененному Государю. В конце молебна, как обычно, пропелись «Многая Лета!». Императору Николаю II оставалось жить 58 дней.

Все первые дни пребывания Царской Четы в Екатеринбурге были ознаменованы ее беспокойством за оставшихся в Тобольске Детей, в особенности за здоровье Наследника Цесаревича, и ожиданием их приезда.

19 апреля/2 мая 1918 года Императрица Александра Федоровна писала в Тобольск доктору В. Н. Деревенько, спрашивая о здоровье Наследника: «Может ли уже наступать на ноги? Как силы, аппетит, самочувствие? Лежит ли на балконе? Все хочется знать».[835]

Узнав о том, что Дети собираются в дорогу, Государыня благословляет их письмом от 28 апреля/11 мая 1918 года: «Благослови Господь ваш путь и да сохранит он вас от всякого зла. Ужасно хочется знать, кто вас будет сопровождать. Нежные мысли и молитвы вас окружают. Только чтобы скорее быть опять вместе. Крепко вас целую, милые, дорогие мои и благословляю +. Сердечный привет всем и остающимся тоже. Надеюсь, Алексей себя крепче опять чувствует и что дорога не будет его слишком утомлять. Мама».[836]

Прибытие в Екатеринбург Наследника Цесаревича Алексея, Великих Княжон Ольги, Татьяны и Анастасии и сопровождающих лиц

Остававшиеся в Тобольске Царские Дети и сопровождавшие их лица выехали в Екатеринбург на следующий день после дня рождения Государя 7/20 мая 1918 года. Тот же пароход «Русь», что доставил Царскую Семью в августе 1917 года в Тобольск, взял курс на Тюмень.

Конвоиры вели себя на пароходе разнузданно. Камердинер А. А. Волков вспоминал: «Во время пути солдаты вели себя крайне недисциплинированно: стреляли с парохода птиц и просто — куда попало. Стреляли не только из ружей, но и из пулеметов. Родионов распорядился закрыть на ночь Наследника в каюте вместе с Нагорным. Великих Княжон оставил в покое. Нагорный резко противоречил Родионову, спорил с ним».[837]

А. А. Теглева показывала: «Родионов запретил Княжнам запирать на ночь их каюты, а Алексея Николаевича с Нагорным он запер снаружи замком. Нагорный устроил ему скандал и ругался: „Какое нахальство! Больной ребенок! Нельзя в уборную выйти!“ Он вообще держал себя смело с Родионовым, и свою будущую судьбу Нагорный предсказал сам себе. Потом, когда мы приехали в Екатеринбург, он мне говорил: „Меня они, наверное, убьют. Вы посмотрите, рожи-то, рожи-то у них какие! У одного Родионова чего стоит! Ну, пусть убивают, а все-таки я им хоть одномудвоим, а наколочу морды сам!“».[838]

Нагорный был особо ненавистен Хохряковым, который, также будучи матросом, видел в нем образ воина, сохранившего верность долгу и присяге, а потому бывшего для Хохрякова как бы молчаливым обвинением. Хотя в то же самое время Хохряков по отношению к Детям держал себя вполне достойно и, по воспоминаниям Е. Н. Эрсберг, «понравился Алексею Николаевичу».

8/21 мая пароход прибыл в Тюмень, где Царские Дети и их сопровождающие пересели в поезд. Детей, графиню Гендрикову, Шнейдер, графиню Буксгевден, Нагорного и Волкова поместили в классный вагон, остальных — в теплушку.

Рано утром 10/23 мая ночью поезд прибыл в Екатеринбург. Однако уже 22 мая в книге записей дежурств по Дому особого назначения появляются следующие строки дежурного: «22 мая. Прибыли в Дом особого назначения семья Романовых из (4) человек: Ольга Николаевна, Татьяна Николаевна, Анастасия Николаевна, Алексей Николаевич и с ними повар Иван Михайлович Харитонов, мальчик Леонид Иванович Седнев».[839]

Получается, что в ДОНе ожидали прибытие Детей 22 мая и были точно осведомлены о точном и поименном списке прислуги, которую надлежало оставить в Ипатьевском доме с Царской Семьей.

После долгой перегонки с места на место поезд остановился в тогдашнем ближайшем пригороде города, скорее всего на том же, где были высажены Император и Императрица. От большевиков поезд с Детьми встречал все тот же Заславский и, скорее всего, С. В. Мрачковский[840]. Всем пассажиром классного вагона было приказано выйти из поезда. Остальные продолжали оставаться в теплушке. Великая Княжна Татьяна Николаевна тащила тяжелый чемодан. Рядом шел красноармеец с пустыми руками. Нагорный хотел помочь Великой Княжне, но грубый окрик часового не дал ему сделать этого.

К составу были поданы извозчики. В первом разместились Великая Княжна Ольга Николаевна и Заславский, на втором — Наследник Цесаревич Алексей Николаевич и Хохряков, на третьем — Великие Княжны Татьяна и Анастасия Николаевны. Их немедленно отвезли в Ипатьевский дом.

Затем Заславский и Мрачковский вернулись, усадив в экипаж графиню Гендрикову, графа Татищева и Шнейдер. Камердинер Трупп, повар Харитонов, лакей Седнев, его племянник маленький Л. Седнев, матрос Нагорный, камердинер Волков и лакей Трупп были размещены в другие экипажи.

Раздалась команда, и экипажи двинулись в направлении центра Екатеринбурга. Почти все сидевшие в них Узники двигались навстречу своей смерти.

В Ипатьевскиом доме тем временем первоначально была размещена лишь часть прислуги. Император Николай II записал в свой дневник: «Из всех прибывших с ними (то есть с Детьми. — П. М.) впустили только повара Харитонова и племянника Седнева».[841] Трупп и Нагорный попали к Царской Семье только 24 мая. Где же они провели целую ночь с 23 на 24 мая?

Здесь мы сталкиваемся с новой загадкой. В своих показаниях Е. Н. Эрсберг показывает, что на момент своего прибытия в Екатеринбург она уже знала, что «Трупп едет сменять Чемодурова».[842]

Между тем Император Николай II о решении сменить Чемодурова записал в дневник только 11/24 мая: «Решил отпустить старика Чемодурова для отдыха и вместо него взять на время Труппа».[843]

Сам Т. И. Чемодуров сообщил следствию следующее: «Еще в Тобольске я начал прихварывать, а в Екатеринбурге мне стало еще хуже; видя мое недомогание, Государь просил проф. Боткина осмотреть меня и затем приказал мне уехать в отпуск к жене моей, оставшейся в Тобольске, впредь до того, как мои силы восстановятся. В конце апреля (по старому стилю) о желании Государя отпустить меня было сообщено коменданту Авдееву; должен сказать, что на мое место предположено было выписать камердинера из Царского Села, но Авдеев передал ответ, что камердинер будет назначен из тех, которые приедут из Тобольска вместе с остальными членами Государевой Семьи. <…> 9/22 мая прибыли в Екатеринбург и остальные члены Государевой Семьи. <…> При мне из числа служителей вместе с Царскими Детьми прибыли в дом старший повар Иван Михайлович Харитонов и помощник повара, мальчик Леонид Ив. Седнев, племянник И. Д. Седнева. Остальных прибывших с Семьей лиц я не видел».[844]

Странно, если Государь принял решение о замене Чемодурова в конце апреля и разговаривал об этом с Авдеевым, то почему в апрельских дневниковых записях об этом нет ни слова? Из показаний Чемодурова также видно, что решение взять в качестве камердинера Труппа было принято не Царем, а его тюремщиками. Почему же пунктуальный Николай II ни слова не говорит об этом, а пишет о выборе Труппа как о своем решении и только 11/24 мая?

Непонятно также, почему, если охрана Ипатьевского дома знала заранее, что Трупп должен сменить Чемодурова, то первого допустили в дом спустя сутки, а не сразу?

Камердинер А. А. Волков вспоминал, что с вокзала его, Татищева, Гендрикову, Шнейдер, Харитонова, Нагорного, Труппа и маленького Седнева на разных экипажах повезли в неизвестном ему направлении и возле какого-то дома экипажи остановились. «Дом этот, — пишет Волков, — был обнесен высоким забором. Это обстоятельство навело меня на мысль о том, что здесь заключена Царская Семья. Я ехал на переднем экипаже один. Подъехали к дому, чего-то ожидаем. Никто из него не выходит и не приглашает сходить. Высадили только Харитонова и Седнева. Всех остальных повезли куда-то дальше».[845]

Волков вскоре выяснил, куда его привезли: это была екатеринбургская тюрьма. Здесь он провел два с лишним месяца, пока не был отправлен в Пермь, где чудом избежал расстрела.

Вместе с Волковым в тюрьме оказались граф Татищев, графиня Гендрикова, Шнейдер. На следующий день туда же был доставлен из Ипатьевского дома и Чемодуров. Но матроса Нагорного и лакея Труппа в тюрьме не было. Где же они находились?

Примечательно, что и комендант Дома особого назначения Авдеев не сообщает ничего существенного по этому событию: «Вместе с указанными членами семьи в дом были допущены повар Харитонов, его помощник, мальчик-поваренок, слуги Седнев и Трупп и на несколько дней матрос Нагорный».[846]

Интересно, что Авдеев ни словом не обмолвился о том, что Николай II просил его о замене Чемодурова на Труппа, но при этом сообщает, что Нагорный был допущен в дом «на несколько дней». Почему на несколько дней? Зачем вообще допускали его в дом, если знали, что через «несколько дней» его оттуда заберут и вместе с Седневым расстреляют в июне 1918 года?

Наконец, весьма странным является характер записей в книге дежурств охраны по Дому особого назначения. Записи в журнале велись по новому стилю с 13 мая по 12 июля 1918 года. Велись они четко и аккуратно день за днем. Только в двух местах люди, которые вели дневник, сбились. Это произошло после записей 25 и 31 мая, то есть предположительного времени прибытия Нагорного и Труппа в дом Ипатьева и увоза из него Нагорного и Седнева. Записи, касающиеся прибытия Нагорного и Труппа, идут неожиданно после 31 мая и помечены числом 24 мая. Вот их текст: «24 мая. Нагорный Клементий Григорьев в Доме особого назначения при быв. царе Николае Романове, служащий при Алексее Николаевиче, 32 года, имеет при себе деньги четыреста восемьдесят девять (489) рублей.

24 мая. Трупп Алексей Егорович в Дом особого назначения прибыл из Тобольска совм. с семьей б. царя, лакей, 61 год. Имеет при себе деньги сто четыре рубля (104) руб. Найдено при обыске 310 рублей (триста десять)»[847]

Почему запись в журнале за 24 мая появляется после 31-го? Здесь может быть несколько вариантов: 1) люди, стоявшие в карауле и ведшие журнал за 24 мая, забыли внести в журнал сведения о двух новых прибывших и сделали это через несколько дней, 2) кто-то запретил караульным вносить записи о прибытии Нагорного и Труппа за 24 мая и приказал им сделать это позднее, наконец, 3) Нагорный и Трупп прибыли в Ипатьевский дом не 24 мая, а позже — не ранее 31 мая, но кто-то приказал караульным произвести запись, отметив ее 24 мая.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.