Утраты

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Утраты

В апреле 1972 г. в Мадриде состоялся очередной «парад победы», проводившийся ежегодно с 1939 г. Участники парада и многочисленные зрители не могли не обратить внимание на изменившийся облик Франко: он стоял, опираясь на палку, садился с помощью военных, окружавших его. Но больше, чем состояние пошатнувшегося здоровья, его беспокоили настроения среди тех, как он и полагал, кто составлял поддержку его режиму. И больше всего — церковные круги.

Хотя в первые послевоенные годы Франко полагался прежде всего на террор, он ожидал, что церковь, так пострадавшая в годы Второй Республики и гражданской войны, окажет ему поддержку в умиротворении нации. И он не ошибся: в дополнение к самой жесткой в истории Испании светской цензуре, введенной законом о печати от 22 апреля 1938 г., церковь получила право цензуры духовной — под ее всевидящее око попали передачи радио, спектакли и литературные произведения, пресса, поведение на улицах и особенно на пляжах.

Кардинал П. Сегура, архиепископ Севильи, в 1944 г. извлек приговор танцам, который еще в XVIII веке вынес иезуит отец Калатапиду в таких терминах: «Танец — это сборище демонов, торжество ада, тьма для мужчин, бесчестие для девушек, радость для дьявола и печаль для ангелов». И все же вопреки сложившемуся мнению отношения церковной иерархии и режима не всегда были гармоничны. Начались трения еще в годы Второй мировой войны. Именно тогда начались всевозрастающие нападки представителей высшей церковной иерархии Испании на нацизм и идеологию тоталитаризма. Отношение к германским нацистам у высших прелатов испанской церкви было весьма сложное. Германский фашизм способствовал победе Франко, которому церковь была многим обязана: Франко отменил антиклерикальное законодательство периода Республики, восстановил религиозное обучение в школах, восстановил положение 1851 г. о пенсиях служителям культа, вернул церкви ее собственность и т. д. Но в то же время им было известно резко отрицательное отношение к католицизму Гитлера и вслед за ним многих руководителей германского рейха. Им были известны заявления Гитлера, сделанные Суньеру, что «он в общем не вмешивается в дела церкви, но требует, однако, чтобы церковь, в свою очередь, не пыталась вторгаться в сферу государственной власти»[519]. Но до поры до времени католические прелаты считали нужным сдерживать свое недоброжелательство к немцам, имея в виду общую направленность испанской внешней политики. С конца лета 1942 г. они, напротив, неоднократно демонстрировали свое негативное отношение к тем или иным аспектам нацистской идеологии. Незадолго до падения Суньера новый примас испанской церкви архиепископ Толедо Пла-и-Даниэль в беседе с американским послом сетовал на то, что при Суньере и его приближенном Хосе де Луной нацистское влияние привело к распространению расизма. В разное время Франко выступал против евреев в той же мере, как и против масонов, либералов и коммунистов, но лишь как против иноверцев. Фаланга же пыталась привить антисемитизм расистского толка, что, по мнению того же Пла-и-Даниэля, было чуждо испанскому народу. Пытаясь заслужить благоволение церкви, фалангистская пропаганда даже создала миф о Гитлере как о «великом католике», что вызвало гнев у церковников. Франко держался в стороне, не вмешиваясь в распри церкви и фаланги. В конце сентября 1942 г. с разрешения архиепископа Толедо в его официальном бюллетене была опубликована большая статья, подготовленная кардиналом Сегурой, в которой решительно осуждалась переведенная на испанский язык нацистская книга, излагающая доктрины расизма, принудительной стерилизации «неполноценных» народов и т. д.[520]

После окончания мировой войны, когда нависла угроза возобновления войны гражданской и, особенно в годы изоляции, когда ущемленное национальное чувство стало своеобразным цементом, сплотившим многие слои общественного мнения, отношения режима и церкви укрепились. А Мартин Артахо даже занимал пост министра иностранных дел. Но после ослабления напряженности в отношениях с внешним миром трения возобновились. Католики опасались контактов с протестантским миром, неизбежных при союзе с Соединенными Штатами.

Эти группы с явным недоверием взирали на намерение Франко «заманить на католическую землю Испании англосаксонские протестантские орды с их сомнительными манерами и с еще более сомнительной моралью»[521]. Многие из них все еще руководствовались заветами Менендеса-и-Пелайо, согласно которым «единственным путем спасения Испании является искоренение в стране всех остатков иностранной скверны; страна должна черпать силы из своих собственных источников; лишь при выполнении этого условия в Испании может возродиться католическая культура, призванная в конце концов освободить мир»[522]. К тому же далеко не все католики боялись контактов с США.

Напротив, члены группы «Католическое действие», особенно те из них, кто входил в Национальную католическую ассоциацию пропагандистов, всеми доступными им способами оказывали воздействие на своих единоверцев в Соединенных Штатах, побуждая их к решительным шагам, направленным на вывод Испании из международной изоляции любым способом, в том числе и посредством заключения военного соглашения.

Сопротивление установлению более тесных связей с США проявляли преимущественно сторонники кардинала П. Сегуры — архиепископа Севильи, духовного пастыря консервативной антифранкистской оппозиции, который открыто протестовал против обмена «католической совести» Испании на «еретический доллар»[523]. Как отмечал известный американский историк А. Уайтекер, воинственный престарелый прелат неоднократно выражал диктатору свое недовольство за его отказ уступить трон «законным» владельцам. Когда Франко посетил Севилью в 1953 г. во время весенней ярмарки, Сегура отказался предоставить ему духовника, и каудильо пришлось вызвать своего из Мадрида. А несколькими месяцами позже архиепископ демонстративно отказался присутствовать на церковном собрании, потому что там находился Франко[524].

Однако Франко не страшила фронда этого разрешенного режимом усеченного «гражданского общества». К тому же каудильо надеялся, что предстоящий конкордат с Ватиканом, к необходимости заключения которого он наконец склонился, поможет дисциплинировать несговорчивых «ультракатоликов», сторонников Сегуры.

Ватикан в свое время неоднократно предлагал Испании возобновить конкордат 1851 г., расторгнутый Республикой в 1931 г. Диктатор не желал поступиться установленным им самим правом назначать высших иерархов испанской церкви.

В былые времена Франко считал уместным ссылаться на негативное отношение руководителей Рейха к соглашениям с Ватиканом. Об их аргументации дает некоторое представление высказывание Гитлера, по мнению которого, конкордат невыгоден потому, что, «если однажды государственная политика перестанет устраивать Рим или клир, священнослужители выступят против государства»[525].

После разгрома европейских держав «оси» диктатор сменил аргументацию, но по-прежнему противился заключению конкордата, полагая, что этот акт укрепит позицию тех католических деятелей, которые противились попыткам идентификации церкви и режима, предпринимаемым на исходе войны и в первые послевоенные годы.

После заключения конкордата с Ватиканом в 1953 г., и особенно после принятия Испании в ООН, были отмечены явные признаки возрождения многостороннего гражданского общества, и многие служители церкви не остались в стороне от этого процесса.

В мае 1960 года 339 баскских священников направили послание папскому нунцию и высшим церковным властям страны, в котором предупреждали, что репрессии, пытки, отсутствие свободы слова, ассоциаций и собраний подрывают авторитет церкви в глазах верующих. Но если послание баскских священников не было чем-то совершенно неожиданным, так как еще со времен гражданской войны церковь в Стране Басков занимала в общем негативную позицию по отношению к режиму, то последовавшие затем массовые акции священнослужителей, включая представителей высшей иерархии, позволяют признать справедливым такое суждение левокатолического журнала «Cuadernos para el dialogo» — «Из всех групп и институтов, существующих в Испании, мало кто подвергся таким изменениям, как церковь»[526].

В начале 1961 г. примас испанской церкви Пла-и-Даниэль направил послание министру-секретарю «Национального движения», потребовав оградить католические рабочие братства от вмешательства иерархии «вертикальных синдикатов». 14 ноября 1963 г. аббат Монсерратского монастыря Аурелио Эскарре в интервью корреспонденту «Le Monde» заявил, что «политика режима Франко не соответствует принципам католицизма»[527].

Выступление аббата крупнейшего и одного из самых влиятельных не только в Каталонии, но и во всей Испании монастырей вызвало тогда такую реакцию как светских, так и церковных консервативных властей, что в марте 1965 г. он вынужден был покинуть Испанию. Но новый аббат, Кассиан Хуст, продолжая линию своего предшественника, неоднократно заявлял о невозможности поддерживать режим, при котором расстреливают людей за их образ мышления.

Подобные заявления испанских иерархов корреспондентам европейской прессы не были столь уж исключительным явлением. Власти были встревожены. И министерство иностранных дел еще в 1962 г. разослало по посольствам стран Европы и Америки информационное письмо, подобное тому, что было направлено послу в Санто-Доминго Мануэлю Вальдес Лараньяге. В этом письме опровергалась информация, содержащаяся в иностранной прессе, касающаяся якобы напряженных отношений между церковью и режимом. В письме говорилось: «Отношения испанской церковной иерархии с испанским режимом всегда развивались и развиваются в настоящее время в гармоническом русле независимости и плодотворного сотрудничества». В письме в качестве примера приводился семинарий «Купели», состоявшийся 4 мая 1961 г. в Севилье под председательством главы государства и кардинала Буэно-и-Монреаля. Новый архиепископ (Сегуры не было в живых) говорил о согласии церкви и режима, о моральной силе церкви во имя защиты ее идеала. Приводилась также в качестве доказательства гармонии между церковью и государством речь кардинала Антониутги 16 мая этого года перед членами испанского правительства. Кардинал засвидетельствовал высокое уважение испанской церкви и «возвысил свой пламенный голос во имя его превосходительства главы государства, которым он всегда восхищался». Прелат имел в виду «выполнение трудной задачи во имя блага его родины»[528]. Но на общественное мнение в стране и за рубежом все большее впечатление производили иные доклады и интервью испанских иерархов, отличных от точки зрения кардинала Буэно-и-Монреаля.

3 марта 1969 г. в телевизионном интервью в Бонне настоятель монастыря Монсеррат, который в годы гражданской войны был убежищем для беглецов как той, так и другой стороны, сказал, что «эта страна продолжает быть разделенной между побежденными и победителями, хотя пацифистская пропаганда правительства пытается это скрыть. После той войны у народов, составляющих современное испанское государство, похитили их право на свободу ассоциаций, право на забастовку. Можно сказать, что все права человека, провозглашенные «Декларацией Объединенных наций», нарушены». Прелат выразил сожаление, что церковь, преследуемая в начале гражданской войны, не сумела найти путь к диалогу, «как завещал нам Христос». Как показали последующие события, эта точка зрения разделялась многими церковными иерархами[529].

Дальнейшее усиление оппозиционных настроений в среде испанского духовенства связано с именем Висенте Энрике-и-Таранкона, ставшего в 1968 г. архиепископом Мадрида, а в марте — президентом Епископальной конференции.

13 сентября 1971 г. Объединенная всеиспанская ассамблея епископов и священников под председательством примаса-кардинала Висенте Энрике-и-Тарракона большинством голосов одобрила декларацию, в которой отвергалось деление испанцев на победителей и побежденных: со склоненной головой церковь просила прощения у испанского народа за то, что в годы братоубийственной войны не стала орудием примирения противостоящих друг другу сторон.

В духе решений Второго Ватиканского собора участники ассамблеи назвали справедливыми требования свободы выражения мнений и права на политические и профсоюзные ассоциации. И хотя изменение в отношении к режиму наиболее дальновидных деятелей церкви диктовалось не в последнюю очередь опасениями утраты доверия верующих, в сознании которых в 60-е гг. произошли глубокие изменения, тем не менее, оно превратилось в еще один фактор, подрывавший стабильность режима.

Франко был глубоко уязвлен. Он дал понять свое недовольство этой позицией, как он выразился, некоторых церковных кругов испанского духовенства, предупредив в своем новогоднем послании в канун 1972 г., что правительство будет выступать против всего, что может нанести ущерб безопасности государства и нарушить единство нации[530]. Но угрозы такого рода уже не пугали. Но самое большое огорчение ожидало Франко в 1973 г.

К этому времени круг его сподвижников поредел — годы брали свое. Оставался адмирал Карреро Бланко, «серое преосвященство режима», ставший главой правительства 12 июня 1973 г. — в соответствии с новым «Органическим законом» посты главы государства и правительства были разъединены. Но его власти пришел конец 20 декабря 1973 г.

В этот день 50-килограммовый заряд взрывчатки, помещенный в подземном ходе, прорытом под улицей Клаудио Коэльо, взметнул высоко в воздух машину адмирала.

В результате — три трупа: сам Карреро Бланко, его шофер и охранник. Но трагедия могла быть еще более масштабной: внутренняя терраса монастыря иезуитов, куда направлялся на мессу адмирал, была обычно занята в этот час 250 учениками средней школы, расположенной на этом этаже. Но в этот год каникулы наступили на два дня раньше, поскольку дети участвовали в репетиции хора в честь Рождества и Нового года.

Современники обращали внимание на практическое отсутствие охраны — только один вооруженный полицейский. Но такова была философия режима: режим идентифицировался с Франко, и только его персона должна была тщательно охраняться.

На вопрос Вильялонги, кто убил Карреро Бланко, король ответил: «Естественно, ЭТА». Но когда Вилья-лонга спросил, кто стоял за ЭТА, кто манипулировал убийцами, Хуан Карлос ответил: не знаю. Ответ короля не вполне удовлетворил Вильялонгу. «Знаю, как все в мире, что ЭТА была наказующей десницей. Но кто стоял за басками? Кто в свою пользу манипулировал организацией террористов? Я не знаю», — повторил король. Он долго хранил молчание[531]. Тогда Вильялонга сообщил Хуану Карлосу, что в свое время С. Каррильо ему рассказывал, что в наиболее жестокую эпоху франкизма в Испанию засылались агенты, прекрасно натренированные в Советском Союзе и Чехословакии, и которые в считанные месяцы задерживались политической полицией режима. Превосходной и грозной полицией, подчеркивал Каррильо. Его поражало, как баски, у которых всегда лицо, типичное для басков и которые обычно носят баскский берет, «никогда не задерживались и не допрашивались эффективной франкистской полицией, которая никогда не давала осечки, когда речь шла о проникновении коммунистов, настоящих профессионалов, которые знали все уловки спецслужб». У Каррильо сложилось ясное впечатление, что террористам из ЭТА позволяли делать то, что они задумали и даже помогали им. Во всяком случае, по сведениям Каррильо, так полагала и вдова Карреро Бланко.

Каррильо намекал, что многие лица, никогда не связанные с ЭТА, выиграли от исчезновения с политической сцены человека, для которого единственным будущим Испании было продолжение франкизма, хотя и без Франко, с элементами модернизации, начало которой было положено еще в 60-е годы[532].

Хулио Родригес, автор книги «Впечатления министра Карреро Бланко», увидевшей свет еще при жизни Франко, в 1974 г., воспроизводит фразу, хотя и не называя имени того, кто ее произнес, лишь намекнув, что он был близок к власти: «Было совершено ужасное преступление, жестокое… но, но какое облегчение, что мы остались без него!»

На вопрос Вильялонги, что думает об этом Хуан Карлос, тот ответил, что «почти все это возможно»[533]. Король с презрением отозвался об убийцах: по его словам, люди из ЭТА не раз могли выстрелить в адмирала, когда он шел на мессу или выходил с мессы каждое утро. Но они это не сделали. Предпочли совершить убийство с расстояния. Они трусы[534]. Но были и иные предположения: Мадридцы поговаривали о причастности ЦРУ.

Возможно, многие из них разделяли точку зрения Франко шестилетней давности, если бы знали о его диалоге с Салгадо еще в марте 1967 г. Согласно его записи, Франко был убежден в реальности «вмешательства ЦРУ во внутренние дела европейских стран, хотя и трудно составить представление о характере его действий, особенно если они исходят, как говорят, от служб американского посольства в Мадриде». Франко полагал, что все действия в западном мире, предпринимаемые против режима, направляются организациями, получающими средства от ЦРУ. Кто же стоял за ЭТА?

Это осталось тайной и по сей день. Современники, а позднее и исследователи обращали внимание на то, что все произошло на небольшом отдалении от посольства США, места, известного, как одно из наиболее охраняемых в Мадриде, тем более, что Г. Киссинджер провел там ночь накануне убийства.

22 декабря состоялась панихида в церкви Сан Франсиско Эль Гранде. По окончании заупокойной мессы Франко подошел к вдове Карреро Кармен Пигот. Она обняла его и оба расплакались. Франко не присутствовал на церемонии погребения. Эту печальную обязанность выполнил Хуан Карлос. На вопрос Вильялонги, не объясняет ли король отсутствие Франко тем, что он был тяжело болен, Хуан Карлос ответил: «Болен, нет… У него ведь были силы, чтобы присутствовать на заупокойной мессе в церкви Сан Франсиско Эль Гранде»[535].

Биографы Франко, проявляющие интерес к психологическому портрету диктатора, полагают, что он был интровертом. После смерти Карреро Бланко он стал еще более отстраненным, самоизолированным даже от своего ближайшего окружения.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.